— Здравствуй, инженер.
— Здравствуй, — буркнул он и принялся неловко счищать перчаткой снег с ее плеч. Она начала называть его инженером чуть ли не с первых дней знакомства, еще на третьем курсе, но теперь это звучало совсем по-другому.
— Оставь, — сказала она. — Все равно опять засыплет.
Он взял ее за плечи и поцеловал. Губы у нее были сухие и горячие, а нос мокрый и холодный.
— Уезжаешь? — спросила она.
Он кивнул.
— Когда?
— Сегодня. Через три часа.
Она медленно покивала.
— Да, — сказала она. — Вот ты и уезжаешь.
Они помолчали.
— Что ж, — сказала она. — Посидим?
— Давай. Только подожди, я скамейку очищу.
Он сгреб снег со скамейки. Нина сбросила лыжи и села. Он сел рядом и обнял ее за плечи. Она закрыла глаза.
— У меня сегодня весь день все идет кувырком, — сказала она. — Два раза центрифуга в лаборатории ломалась. Мотор у сепаратора перегорел. Как назло.
Она открыла глаза и отстранилась от него.
— Ну ладно, — сказала она. — Рассказывай.
— Да что рассказывать, — сказал он и вздохнул.
— Не лицемерь, пожалуйста, — сказала она быстро. — Я же отлично знаю, что тебе хочется ехать.
— Я не лицемерю.
— Нет, ты лицемеришь. Ты притворяешься, как подлый Ахав.
— Кто это — Ахав?
— Понятия не имею, — сказала она и отвернулась. — Все равно, ты пять лет ждал этого дня, и нечего притворяться.
Ему показалось, что она вот-вот расплачется, и он испугался.
— Ниночка, — сказал он. — Я совсем не притворяюсь. Мне действительно тяжело, что мы с тобой не увидимся теперь год, а то и больше.
— Вот именно. — Она снова повернулась к нему, и он увидел, что она и не думает плакать. — Ничего, — сказала она спокойно. — Через год ты вернешься, и мы увидимся. Так что ты не огорчайся.
— И я вообще никогда не притворяюсь, — сказал он. — Ты могла бы заметить это за три года.
— Ну конечно, я заметила, — сказала она. — Не сердись. — Она обхватила его шею, притянула его голову к себе и поцеловала в щеку. — Просто мне показалось, что ты рад удрать от меня.
— Глупости, — растерянно сказал он.
— Ну конечно, глупости, — сказала она. — Ладно, рассказывай.
— Что?
— Все. Во-первых, куда ты едешь.
— В Мирза-Чарле.
Она наморщила лоб.
— Что это?
— Базовый ракетодром. В Казахстане.
Она вытянула руку и раскрыла ладонь. Снежинки опускались на маленькую розовую ладонь, таяли и распадались на мельчайшие капли.
— Ну? — сказала она.
— Что?
— Рассказывай дальше. Не собираешься же ты весь год сидеть в Казахстане.
Он развел руками.
— Больше я ничего не знаю.
— Не может быть, — убежденно сказала она.
— Правда, Ни.
— Не верю. Ты ведь получил назначение?
— Получил.
— И не знаешь, куда полетишь?
— Правда не знаю, Ни.
Она сцепила пальцы и сунула руки между колен.
— Ты морочишь мне голову, инженер.
Он принялся обстоятельно объяснять. Да, он получил назначение. Так называемое общее назначение. Школа распределяет выпускников по ракетодромам. Он, например, откомандирован в распоряжение базового ракетодрома в Мирза-Чарле. А уж ракетодром даст ему конкретное назначение. Так всегда делается, потому что данные о вакансиях собираются у начальников ракетодромов. В Мирза-Чарле он явится к начальнику ракетодрома и предъявит свой пакет.
— Пакет? — переспросила она. Она слушала очень внимательно.
— Пакет с документами. Командировочное предписание, характеристики, медицинская книжка... все такое.
— Чепуха какая, — пробормотала она.
Он пожал плечами.
— Так всегда делается.
Они снова помолчали. Потом она спросила, глядя в сторону:
— Ты куда мечтаешь попасть?
Он удивился. Странно, подумал он. А мы ведь ни разу не говорили об этом. За все три года ни разу. Он небрежно махнул рукой.
— А, — сказал он. — Это решительно всё равно. Лет через несколько я буду звездолетчиком. А сейчас это неважно. Не все ли равно, где проходить стажировку? В межзвездные стажеров не берут. Даже в исследовательские межпланетные не берут.
— Куда же тебя могут взять?
— На лунную трассу, например. — Он подумал. — Или вот иногда берут стажеров на трансмарсианские рейсовики. Буду возить людей, продовольствие. Это интереснее. Хотя у них обычно очень длительные рейсы. Лучше уж стажироваться на лунниках. Раз в месяц недельный отпуск, а стаж все равно идет. И мы сможем часто видеться.
— Тоже неплохо, — сказала она, невнятно усмехаясь.
Он, улыбаясь, смотрел на темнеющий за снежной пеленой лес.
— А потом я добьюсь, чтобы меня взяли борт-инженером в межзвездную. Может быть, в первую экспедицию к Проксиме. Или к УВ Кита. Вот тогда начнется настоящая жизнь.
Она вдруг встала и сказала:
— Давай танцевать.
Он изумленно взглянул на нее, поглядел под ноги и сказал с сомнением:
— Ну... давай, если хочешь...
— Последний танец, — сказала она. — Приглашают дамы.
Он достал из кармана приемник и повертел верньер. Он поймал какой-то радиомаяк и поставил приемник на скамейку. Передавали медленный вальс. Они встали, и он обнял ее за талию. Они начали танцевать, проваливаясь в снег, но снег был рыхлый и пушистый, а танец медленный, и танцевать было можно. Нина уткнулась лбом в его плечо, и ему опять показалось, что она едва удерживается от слез.
— У нас сегодня был случай... — торопливо сказал он.
— Ну? — сказала она ему в плечо.
— Ни, ты плачешь?
Она подняла лицо. Она не плакала.
— С чего ты взял?
— Мне показалось, — мрачно сказал он.
Они остановились.
— Почему все-таки ты решил, что я плачу? — спросила она.
— Я не решил. Я же говорю... мне показалось.
— Но почему? Слезы расставания, да? Ариадна брошенная. Любезный друг сделал ей амур и уплыл, видишь парус?
Он молча смотрел на нее сверху вниз.
— Ох, — сказала она. — Давай лучше сядем. Терпеть не могу задирать голову.
Они сели. Он выключил приемник и сунул в карман.
— Слушай, любезный друг, — сказала она. — Сколько тебе лет?
— Двадцать два.
— А мне и того меньше. Так что ты не огорчайся.
— Почему это я должен огорчаться?
— Я и говорю, что ты не должен огорчаться. — Она постучала в его грудь мокрым пальцем. — Ни в коем случае. У тебя еще все впереди.
Он задумчиво потер подбородок.
— Что ты имеешь в виду, Ни?
— Удивительно, — сказала она и покачала головой. — Как это ты не понимаешь, что все портишь?
— Ничего не понимаю.
— Тогда давай объясняться. Давай?
— Давай.
— Хочешь, я скажу тебе, что ты думаешь, инженер? Вернее, не думаешь, а чувствуешь.
— Скажи.
— Ты чувствуешь себя виноватым. Только условимся: не перебивать. Так вот, ты чувствуешь себя виноватым. Я дружил с нею три года. Я даже любил ее. Во всяком случае, эти три года она была самым близким моим другом. Три года мы бегали друг к другу на свидания, целовались и шептали друг другу на ухо разные интересные вещи. А теперь я уезжаю в новую, ослепительную жизнь, а она, бедняжка, остается там же, где была. Ах, как неловко получается! Как мне совестно, бедному!
— Слушай, Нинка, — сказал он, притворяясь раздраженным. — Что на тебя нашло сегодня?
— Мы условились: не перебивать. Так вот. Все это так, но ты, как и подобает мужчине — настоящему мужчине, — стараешься не поддаваться всяким там сантиментам. Это ничего, мужественно думаешь ты. Ведь я не навсегда. Я еще буду работать на луннике, и мы будем еще встречаться, целоваться, шептаться и так далее. А потом я улечу на Проксиму или даже на УВ Кита, совершу подвиги и вернусь в сиянии славы, великий и могучий, и в награду за ее любовь предложу ей руку и сердце. Мы поженимся, и я опять уйду в ослепительную жизнь навстречу необычайным приключениям на неведомых мирах, а она будет преданно и трепетно ждать меня, гордясь, что она жена такого человека, а когда я опять вернусь, она будет подливать мне вина в бокал и ловить каждое слово моих необыкновенных рассказов, и ахать и замирать от запоздалого ужаса, и требовать, чтобы я обещал в следующий раз сворачивать при встрече с этим ужасным чудовищем, и я буду снисходительно обещать все что угодно, зная, что обещания все равно не сдержу... А затем она приведет перед мои светлые очи моих детей и расскажет, что дочка учится на круглые пятерки, а сын уже гуляет с девочкой из соседнего дома...
Она задохнулась и замолчала. У нее даже глаза потемнели от злости.
— Чепуха какая, — неуверенно сказал он.
— А подумавши?
Он добросовестно подумал.
— Ну? Только честно!
— Честно... Ну не надо сердиться на меня, Нинка. Ну что я могу поделать, право?
Она покачала головой.
— Безнадежен, — сказала она со вздохом.
Тогда он тоже рассердился.
— Ты сама намотала на меня знамена всякой глупой романтики, а теперь сердишься и восстаешь против этого. Делаешь из меня какого-то павлина.
Она ласково погладила его плечо.
— Ты не павлин, Юрочка. Просто ты мальчишка.
— Ну вот еще!
— Правда. Ну, не будем об этом.
Он ссутулился, упираясь локтями в колени.
— Глупо, — сказал он. — Ужасно глупо.
— Конечно глупо. Я ведь пришла прощаться, Юра. Мы с тобой уже не мальчик и девочка. Мы взрослые люди. Давай прощаться.
Он смотрел себе под ноги на утоптанный снег.
— Ладно, — сказал он вяло. — Давай прощаться.
Она не должна была говорить так. Ведь она не права. И даже если она права... Он вдруг сжался от стыда и ужаса. Она права, конечно.
Они поднялись и, не глядя друг на друга, надели лыжи. Она взяла палки и несколько раз подпрыгнула на месте, проверяя крепления.
— Проводить тебя? — сказал он.
— Нет, не надо, инженер.
Он взглянул на нее. Как необыкновенно красива была она, крепкая, стройная, в синем свитере и синих брюках, в яркой красной шапочке, из-под которой выбивался на лоб присыпанный снегом локон, с яркими синими глазами и ярким ртом, и пушистыми щеками, на которых таяли пушистые снежинки. Он ощутил странный болезненный толчок в сердце и не понял, что это такое, не понял, что он уже знает, что никогда в жизни не повторится этот день, и другие дни, которые были раньше, что даже если они встретятся еще когда-нибудь, все будет по-другому. Совершенно по-другому.