Такой жила святая в памяти старого Антона, такой явилась она его потускневшему взору, представ наяву перед его постелью, в убогой деревянной лавке, в датской стране. Он обнажил голову и посмотрел в ее ласковые глаза, а вокруг разливалось сияние и благоухали розы, они заполонили его чердак, а еще он услышал особенный, чудесный яблонный запах, он шел от цветущей яблони, которая простерла над ним свои ветви, это было то самое дерево, что выросло из зернышка, посаженного им с Молли.
И дерево стряхнуло на его пылающий лоб свои душистые лепестки и охладило его; они упали на его запекшиеся губы, и он словно бы освежился вином и подкрепился хлебом, они упали ему на грудь, и ему стало до того легко и покойно, и потянуло в дрему.
«Я засыпаю! – прошептал он тихо. – Сон пойдет мне на пользу! Завтра я буду здоров, буду на ногах! Прекрасно! Чудесно! Яблоню, посаженную с любовью, я вижу во всей красе!»
И он уснул.
На другой день – а был уже третий день, как лавка не отпиралась, – метель улеглась, и сосед напротив решил заглянуть к старому Антону, который все не показывался. Тот лежал мертвый, на спине, зажав в руках свой старый ночной колпак. В гроб Антона положили не в нем, ведь у него был еще один, чистый, кипенный.
Ну а куда ж подевались слезы, что он пролил? Куда подевались все эти жемчужины? Остались в его ночном колпаке – ведь подлинное не сходит от стирки – и вместе с колпаком были сокрыты и позабыты… Старые мысли, старые мечты, они так и остались в ночном колпаке холостяка. Не вздумай его примерить! Лоб у тебя от него запылает, пульс забьется сильнее, сны начнут походить на явь; первый же, кто его надел, все это испробовал, хотя и произошло это полвека спустя, и надел его не кто иной, как сам бургомистр, живший со своею женою и одиннадцатью детьми в полном довольстве; ему тотчас же приснились несчастная любовь, разорение и чуть ли не голодная смерть.
«Уф! До чего в нем жарко! – сказал бургомистр, сдергивая колпак, откуда, звеня и сверкая, выкатилась жемчужина, а за ней другая, и третья. – Это все подагра! – сказал бургомистр. – У меня аж искры из глаз посыпались!»
То были слезы, пролитые полвека тому назад, пролитые старым Антоном из Эйзенаха.
Всякий, кто надевал этот ночной колпак, обязательно видел сны и видения, Антонова история становилась его собственною, так сложилась целая сказка, и не одна, ну да пусть их рассказывают другие, мы же рассказали первую, и вот наше последнее слово: упаси тебя Бог примерить ночной колпак старого холостяка!
«Кое-что»
– Я хочу кое-чего добиться! – сказал старший из пяти братьев. – Я хочу приносить пользу; пусть положение мое будет самое скромное, главное, чтоб от моей работы был прок. Я буду выделывать кирпичи, без них не обойтись! Стало быть, я уже кое-чего добьюсь!
– Но это же слишком мало! – сказал второй брат. – Все равно что ничего; такая работа – подсобная, ее может выполнять и машина. Нет, тогда уж лучше стать каменщиком, это уже что-то. Пойду-ка я в каменщики! У меня будет звание! А значит, я вступлю в цех, стану горожанином, у меня будет свое знамя и свой кабачок; а коли все пойдет на лад, я смогу держать подмастерьев и буду зваться мастером и хозяином, а жена моя – хозяйкою; это немало!
– Это ровно ничего! – сказал третий. – Звание это – самое низкое, в городе же столько сословий и классов, куда до них мастеру! Ты можешь быть честным малым, но если ты всего только мастер, ты, что называется, «из простых»! Нет, я придумал кое-что получше! Я стану зодчим, вступлю на стезю художественную и умственную, поднимусь на одну ступень с вышестоящими в царстве духа; само собой, начать мне придется снизу, да почему бы и не сказать об этом как есть: мне придется начать подручным у плотника, носить фуражку, хотя я привык к цилиндру, быть на побегушках у простых подмастерьев, бегать для них за пивом и водкою, а они будут мне тыкать, удовольствие небольшое! Но я буду воображать, что все это маскарад, что я – ряженый! А завтра – я хочу сказать, когда я сделаюсь подмастерьем, я пойду своею дорогой и до других мне не будет дела! Я поступлю в академию, выучусь рисовать и чертить, получу звание архитектора – это уже кое-что! Это уже много! Я стану «высокоблагородием», у меня будет титул – предлинный! Я буду строить и строить, как мои предшественники! Вот это занятие солидное! Это уже нечто!
– Твое нечто мне не по вкусу! – сказал четвертый. – Я не желаю быть последователем и подражателем, хочу быть гением, хочу быть всех вас способнее! Я создам новый стиль, я придумаю здание, которое бы удовлетворяло местному климату и материалу, национальному характеру и духу времени, и прибавлю еще один этаж в честь самого себя!
– Ну а если климат и материал никуда не годятся? – сказал пятый. – Тогда дело дрянь, ведь это же будет иметь последствия! А национальный характер легко выпятить настолько, что это будет уже аффектацией, ну а желание идти в ногу со временем может толкнуть тебя на сумасбродства, как оно нередко случается с молодежью. Погляжу я, большого толку из вас не выйдет, как бы вы себя в этом ни уверяли! Воля ваша, а я на вас походить не желаю, я буду наблюдать за вами со стороны и судить о ваших делах. Во всем непременно есть какой-нибудь да изъян, вот их-то я и буду выискивать и подчеркивать, это и впрямь кое-что!
Так он и поступил, и люди говорили про пятого брата: «В нем решительно что-то есть! У него светлая голова! Вот разве что он ничего не делает!» Тем самым он уже кое-чего добился.
Это, знаете ли, всего-навсего историйка, но она будет повторяться, пока стоит мир.
Ну а пятеро братьев, что с ними сталось дальше? Вышло из них что-нибудь путное? Неужто это все? А вот послушайте, это уже целая сказка!
Старший брат, тот, что выделывал кирпичи, обнаружил, что с каждого готового кирпича в руки ему катится скиллинг, пускай и медный, ну а множество медных скиллингов, сложенных в стопку, превращаются в сверкающий далер, и куда им ни постучись, к булочнику ли, мяснику, портному, да к кому угодно – дверь тотчас распахивается, и ты получаешь, что нужно; вот что приносили кирпичи; некоторые, правда, разваливались на куски или переламывались пополам, но им тоже нашлось применение.
Матушке Маргрете, бедной-пребедной женщине, до того хотелось поставить себе на дамбе, у моря, глинобитный домик; она-то и получила весь битый кирпич, да еще несколько целых кирпичин в придачу, ибо сердце у старшего брата было доброе, пускай он и не пошел дальше выделки кирпичей. Бедная женщина сама сложила себе домишко; вышел он тесноватым, единственное окошко сидело криво, дверь была чересчур низка, а соломенная крыша могла быть положена куда лучше, зато теперь ей было где приютиться, вдобавок отсюда открывался широкий вид на море, которое, бушуя, обрушивалось на дамбу; домишко обдавало солеными брызгами, но он держался и пережил того, кто дал на него кирпич.
Второй брат, тот умел выкладывать стены как следует, на то он был и обучен. Выдержав испытание на звание подмастерья, он затянул свою котомку и запел песенку подмастерьев:
Пока я молод, побродить
По свету мне охота.
Всегда сумеет прокормить
Меня моя работа.
Когда ж домой я ворочусь,
Невесту успокою
И запросто обзаведусь
Своею мастерскою!
Так он и поступил. Воротился домой, и стал мастером, и давай ставить в центре города один дом за другим, и выстроил целую улицу, да такую, что залюбуешься; улица украсила лицо города, а все эти дома построили ему домик, который стал его собственным. Как так – построили? А вы спросите у них самих, только они не ответят, зато ответят люди и скажут: «Ясное дело, эта улица построила ему дом!» Вышел он маленький и с глиняным полом, но когда каменщик принялся отплясывать там со своей невестой, пол заблестел почище надраенного паркета, а из каждого кирпича в стене распустился цветок, это было ничем не хуже богатой обивки. Чудный домик и счастливая супружеская чета. У входа развевалось цеховое знамя, а подмастерья и ученики кричали «ура!». Это было нечто! Ну а потом он умер, это тоже было нечто!
Теперь очередь за третьим братом, который сперва был подручным плотника, носил фуражку и бегал на побегушках, но, выйдя из академии, дослужился до архитектора и получил титул – предлинный, и стал «высокоблагородием»! И если дома в помянутой улице построили домик его брату-каменщику, то названа она была в честь архитектора, и самый красивый дом там принадлежал ему, это вам не что-нибудь, и сам он был не кто-нибудь, а титулованное лицо, дети его звались благородными отпрысками, а жена, когда он умер, осталась благородной вдовою, это что-нибудь да значит! Имя его по-прежнему красовалось на углу улицы и было у всех на устах – да уж, это что-нибудь да значит!
Теперь настал черед гения, который намеревался придумать нечто новое, особенное, да еще прибавить один этаж, ну а тот под ним подломился, и он упал вниз и свернул себе шею… Зато ему устроили чудесные похороны, с музыкой и цеховыми знаменами, цветистым некрологом в газете и цветами на уличной мостовой, и над гробом его было произнесено целых три речи, одна длиннее другой, вот это его порадовало бы, уж очень он любил, когда о нем говорили; а на могиле его поставили памятник, правда, одноэтажный, но ведь и это кое-что значит!
Итак, он умер, как и трое других его братьев, так что пятый, критик и резонер, пережил их всех, ну и правильно, ведь за ним осталось последнее слово, а ему было чрезвычайно важно, чтобы последнее слово оставалось за ним. «Как-никак у него светлая голова!» – говорили люди. Но вот пробил и его час, он скончался и очутился у райских врат. А туда всегда прибывают попарно! Вот и он стоял там вместе с другою душой, которой тоже хотелось в рай, и была это не кто иная, как Матушка Маргрета из домишка на дамбе.
– Надо полагать, мы оказались рядом для пущего контраста, я и эта жалкая душонка! – сказал резонер. – Интересно, кто она такая? Бабуся! Ты тоже сюда? – спросил он ее.