Старуха присела перед ним, как умела, она решила, что это с ней говорит сам святой Петр.
– Я бедная, убогая сирота! Матушка Маргрета из халупки на дамбе!
– И что же ты совершила и сделала в земной жизни?
– Право слово, ничего я в земной жизни не совершила! Ничего такого, чтоб мне отворили! Ежели меня сюда впустят, это будет истинное благодеяние!
– А как ты покинула этот мир? – спросил он, чтобы хоть как-то скоротать время, – ему было скучно стоять и ждать.
– Как я его покинула? А даже и не знаю! Только в последние годы я совсем стала хворая, ну и когда вылезла из постели – и на мороз, то, видать, не выдержала. Зима-то нынче суровая, ну да теперь уж все это позади. На море дня два было тихо-претихо, зато стужа стояла лютая, да вы, ваше преподобие, и сами знаете; море, куда хватал глаз, замерзло; все городские высыпали на лед; они затеяли там беганье и танцы на скользкоступах – или как это у них там называется – с громкою музыкой и угощением; я лежала в моей жалкой каморке, оттуда мне все слыхать. И вот эдак под вечер – месяц взошел уже, он только еще народился – глянула я с постели в окно, на берег, и вижу: вдали, прямо там, где небо сходится с морем, показалось чуднóе белое облако; лежу я, гляжу на него, да на черную точку в середке облака, а та все растет и растет, тут я и смекнула, что это значит; стара я и много повидала на своем веку, хотя этакую примету увидишь не часто. Я признала ее, и меня аж жуть взяла! Дважды за свою жизнь довелось мне видеть, как близится это облако, и я знала, надвигается ужасная буря с наводнением, и она застигнет этих несчастных на берегу, которые сейчас выпивают, резвятся и радуются; там же весь город был, от мала до велика, кто же их упредит, ежели ни один из них не видит и не знает того, что вижу и знаю я. С перепугу я прямо ожила, ко мне возвернулись силы, впервые за много лет! Я встала с постели и добрела до окна – на большее-то меня не хватило; отворила его кое-как и вижу, люди бегают и прыгают по льду, вижу праздничные флаги, слышу, как мальчишки кричат «ура!», а девушки с парнями распевают песни, там шло веселье, ну а белое облако с черной утробою поднималось все выше и выше; я закричала что было мочи, но меня никто не услышал, уж очень я была далеко. Вот-вот нагрянет буря, лед разломает, все провалятся и погибнут. Слышать они меня не слышали, спуститься к ним я была не в силах; как же мне залучить их на берег? Тут-то Господь и надоумил меня подпалить постель, лучше уж пускай дом сгорит, чем столько народу пропадет ни за что ни про что. Я зажгла свечу, а как увидала красное пламя… выбраться-то за порог я выбралась, да там и упала – смаялась; огонь – следом за мною, вырвался из двери, из окна, да и перекинься на крышу; они как это завидели, помчались со всех ног ко мне, убогой, на помощь, думали, я сгорю в доме заживо; прибежали все до единого; это я слышала, а еще слышала, как в воздухе вдруг зашумело, а после как загрохочет, будто палят из пушек, вода поднялась и разломала лед; но они успели таки добраться до дамбы, где надо мною летали искры; все они остались у меня целы и невредимы; ну а мне, видать, не вынести было стужи да страху, вот я и вознеслась сюда, к райским вратам; говорят, будто их отворяют даже таким бедолагам, как я! На земле я теперь осталась без крова, халупка-то на дамбе сгорела; дак ведь права войти сюда мне это не дает.
Тут райские врата распахнулись, и ангел провел старуху вовнутрь; входя, она обронила соломинку из своей подстилки, которую подожгла, чтобы спасти всех этих людей, – и соломинка эта превратилась в чистое золото, но при этом она стала вытягиваться, и виться, и сплетаться в чудеснейшие узоры.
– Смотри, что принесла бедная женщина! – сказал ангел. – А что принес ты? Да я и без того знаю, ничего ты не совершил, не сделал даже ни единого кирпича. Если бы ты только мог вернуться обратно и принести хотя бы один кирпич; наверняка он оказался бы никудышным, но если бы ты изготовил его с душою, это было бы уже кое-что; однако обратно ты вернуться не можешь, и помочь я тебе ничем не могу!
Тогда бедная душа, старуха из халупки на дамбе, принялась за него просить:
– Брат его взял и отдал мне все битые кирпичи с обломками, из которых я сложила свою халупку, для меня, горемычной, это было превеликое счастье! Нельзя ли, чтоб все эти куски и обломки зачлись ему за один кирпич? Вот это будет по-божески! Он так нуждается, чтоб над ним смилостивились, а разве здесь не обитель милосердия!
– Твой брат, которого ты ни во что не ставил, – промолвил ангел, – честное ремесло которого ты так презирал, вносит за тебя лепту в Царствие Небесное. Тебя отсюда не прогонят, тебе будет позволено стоять за вратами и обдумывать, как поправить земную жизнь, но войти ты сюда не войдешь, пока не совершишь чего-то на деле!
«Я бы все это изложил куда лучше!» – подумал резонер, однако же вслух ничего не высказал, а это, пожалуй, уже кое-что.
Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях
Пробежит ветер по лужайке – трава зыблется, словно зеленое озеро; пробежит по хлебной ниве – колосья волнуются, словно море. Такие вот у ветра танцы. А послушай, как он рассказывает, как поет свою песню, и звучит она везде по-разному: в лесу у нее один напев, в щелях, отдушинах да трещинах домов совсем другой. Глянь, вон как ветер гонит тучи над головою – словно пастух овечье стадо. Прислушайся, как он гудит в распахнутых воротах – будто стражник дует в рог! А до чего диковинно шумит в трубе и в камине! Огонь разгорается, сыплет искрами, ярко озаряет всю комнату, теплую, уютную, где так хорошо сидеть и слушать истории. Пусть же ветер поведает свои сказки и были, он знает их куда поболе, чем все мы, вместе взятые. Слышишь его голос?
– У-у-у! В пу-уть лечу-у! – такая у него присказка.
– На берегу Большого Бельта стоит старинная усадьба с мощными красными стенами, – рассказывает ветер. – Все тамошние камни я наперечет знаю, еще с той поры, когда из них была сложена твердыня маршала Стига. Потом ее сровняли с землей, камни опять стали просто камнями, а со временем новой стеною, новой усадьбой, в другом месте, и усадьба эта, Борребю, стоит поныне.
Много я повидал знатных дам и кавалеров, хозяев Борребю, не одно их поколение прошло передо мною, а расскажу я вам о Вальдемаре До и его дочерях.
Ходил Вальдемар До с гордо поднятой головой, недаром в жилах его текла королевская кровь. И умел он не только загнать оленя и осушить кубок, нет, он был способен на большее и частенько говаривал: «Дайте срок – сами увидите!»
Жена его, разодетая в золотую парчу, величаво расхаживала по вощеному наборному паркету господских покоев, убранных драгоценными гобеленами, обставленных резной мебелью. Немало золотой да серебряной утвари принесла она в этот дом! В здешних погребах лежали бочки с немецким пивом – увы, лишь до поры до времени; холеные вороные кони нетерпеливо били копытом и ржали в конюшнях – усадьба Борребю была полною чашей, и хозяева жили на широкую ногу, пока богатство не сгинуло.
И детей супруги имели – трех прелестных дочек; до сих пор помню их имена: Ида, Йоханна и Анна Доротея.
Богатое семейство, знатное, рожденное и выросшее в роскоши. У-у-у! В пу-уть лечу-у! – пропел ветер, после чего продолжил рассказ.
– Никогда я не видал, чтобы здесь, как в других старинных усадьбах, высокородная хозяйка сидела с дочерьми в парадном зале за прялкой. Она играла на звонкой лютне и пела, правда, не всегда и не только старинные датские песни, но и песни на чужих языках. Здесь бурлила жизнь, здесь что ни день пировали, здесь собирались важные гости со всей округи и из дальних краев, играла музыка, звенели кубки, даже мне было не под силу заглушить веселый шум! – вскричал ветер. – Здесь властвовал спесивый гонор со всем его хвастливым блеском, и в господах недостатку не было, только Господу не нашлось места!
И вот однажды, аккурат в последний апрельский вечер, нагулялся я на Северном море, нагляделся на корабли, что терпели бедствие у берегов Западной Ютландии, промчался над вересковой пустошью, над зелеными приморскими лесами, над островом Фюн, прошумел над Большим Бельтом да и прилег отдохнуть на зеландском берегу, поблизости от Борребю, где в ту пору еще стояла чудесная дубрава.
Местные парни как раз собирали там хворост, самые сухие и самые большие ветки, какие только могли отыскать. В поселке из этого хвороста запалили костер, и все девушки и парни принялись с песнями плясать вокруг огня.
Я было совсем притих, – сказал ветер, – но потом все же легонечко тронул одну из веток – пламя так и взметнулось к небу, высоко-высоко! Ветку эту положил в костер самый красивый из местных парней, его-то и выбрали королем майского праздника, а он первым делом выбрал себе среди девушек королеву – много было радости да веселья! В богатой борребюской усадьбе такого не видывали.
В это время по тракту промчалась к усадьбе золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, а в карете сидели высокородная хозяйка и три ее дочери, три прелестных, свежих, восхитительных цветка – роза, лилия и нежный гиацинт. Маменька же их была как роскошный тюльпан, она даже головой не кивнула молодым людям, которые, оставив свои забавы, учтиво ей поклонились, – не иначе как боялась, что головка отвалится.
Роза, лилия и нежный гиацинт… Да, я видел всех трех и думал: чьими же майскими королевами им суждено стать? Их майскими королями наверняка будут гордые рыцари, а то и принцы! У-у-у, в пу-уть лечу-у!
Карета умчалась, крестьяне снова пустились в пляс. Так отмечали начало лета и в Борребю, и в Тьеребю, и вообще по всей округе.
А ночью, когда я опять поднялся, – рассказывал ветер, – высокородная дама легла в постель, а встать уже не встала; настигло ее то, что уготовано всем и каждому и ни для кого не секрет. Вальдемар До помрачнел и задумался, правда, ненадолго, ведь внутренний голос твердил ему, что гордое дерево гнется, да не ломается! А дочери плакали, и челядь в усадьбе утирала слезы – ушла навеки госпожа До! И я тоже ушел-улетел! У-у-у!