И утром в Рождественский день взошло солнце и осветило сноп овса, и все чирикающие птички слетелись на угощение, и тогда из трещины в стене тоже раздалось: «пи-пи-пи». Таящаяся мысль превратилась в звук, слабый писк звучал как настоящий гимн радости, пробудилась мысль о добрых делах, и птичка вылетела из своего убежища. На небе, конечно, знали, кто эта птичка!
Зима надвигалась, водоемы промерзли, у птиц и лесных зверей наступило голодное время. Маленькая птичка летала над дорогой и там, в следах от саней, искала и находила зернышки, на стоянках, где по пути останавливались люди, находила несколько кусочков хлеба, однако из них сама она съедала только крошку, но сообщала всем голодным воробушкам, что вот тут они могут найти себе пропитание. Она летала и в города, в поисках тех мест, где какой-то добрый человек крошил у окна хлеб для птичек. И там она тоже съедала лишь чуть-чуть, а все остальное отдавала другим птицам.
В течение зимы птичка нашла и отдала так много крошек другим птицам, что все они вместе весили столько, сколько весил тот хлеб, на который наступила Ингер, чтобы не запачкать свои башмачки, и, когда было найдено последнее зернышко и отдано, серые крылышки птички стали белыми и словно выросли.
– Смотрите, какая чайка летит над озером! – закричали дети, увидев белую птицу. Птица нырнула в воду, потом взлетела навстречу солнечным лучам, она сверкнула на солнце, невозможно было понять, куда она делась, говорили, что она улетела на солнце.
История, случившаяся в дюнах
Эта история прилетела к нам с ютландских дюн, но началась она не там, а далеко на юге, в Испании; море – дорога из одной страны в другую! Представь себе, что ты в Испании! Там тепло, красиво, средь темнолистных лавров растут гранаты с красными цветами, свежий ветер с гор обвевает апельсиновые рощи, золотые купола и многокрасочные стены мавританских дворцов, по улицам тянутся процессии детей со свечами и реющими флагами, а над ними вздымается небесный свод, высокий, чистый, полный мерцающих звезд. Щелкают кастаньеты, звучат песни, под цветущими акациями кружатся в танце юноши и девушки, а нищий попрошайка сидит на резной мраморной плите, освежается сочным арбузом, в безделье растрачивая свою жизнь. Все вокруг словно прекрасная греза, манящая вкусить от нее! Так и поступали двое юных новобрачных, одаренные вдобавок всеми земными благами – здоровьем, добрым нравом, богатством и почетом.
– Большего счастья поистине быть не может! – твердили они, ничуть в этом не сомневаясь, однако ж им суждено было подняться еще на одну ступень блаженства – Господь решил даровать им ребенка, сына, который душою и телом пойдет в родителей.
Счастливое дитя встретят ликованием, окружат величайшей заботой и любовью, всеми благами, какие способны предоставить богатство и состоятельная родня.
А дни летели за днями и были для них словно веселый праздник.
– Жизнь – щедрый дар любви, прямо-таки непостижимо огромный, – сказала жена, – а в другой жизни это великое блаженство, глядишь, еще приумножится, и так будет во веки веков! В голове не укладывается.
– Но подобная мысль, бесспорно, людская дерзость, – заметил муж. – В сущности, думать, что станешь жить вечно, будешь как Бог, – дерзость и высокомерие! Ведь этак говорил змий-искуситель, а его уста лживы!
– Ты же не сомневаешься, что после этой жизни нас ожидает новая? – спросила молодая жена, и впервые словно бы тень пробежала в мире их светлых, солнечных мыслей.
– Так обещано верой, так говорят священники! – отвечал молодой муж. – Но именно сейчас, когда я безмерно счастлив, я чувствую и понимаю, что жаждать новой жизни и бесконечного блаженства – гордыня, дерзость! Ведь нам так много даровано в этой жизни, что можно и должно угомониться.
– Нам и вправду даровано много, но для скольких тысяч людей эта жизнь – тяжкое испытание, – возразила жена, – сколь много таких, кого попросту швырнули в мир нищеты, позора, болезней и злосчастья! Нет, коли не существует новой жизни после этой, то все земное бытие устроено слишком несправедливо и Господь Вседержитель несправедлив.
– У уличного попрошайки свои радости, и для него они ничуть не меньше тех, какими наслаждается король в своем роскошном дворце, – сказал муж. – По-твоему, что же, и рабочая скотина, которую бьют, морят голодом, заставляют надрываться до седьмого пота, вполне сознает тяжесть своего бытия? В таком случае она тоже, глядишь, возжаждет другой жизни, сочтет несправедливостью, что ее не поставили на более высокую ступень творения.
– В Царстве Небесном, сказал Христос, много насельников, – отвечала молодая жена. – Царство Небесное беспредельно, как беспредельна Божия любовь! Скотина – тоже тварь Господня, и, по-моему, ни одна жизнь не погибнет, а обретет все блаженство, какое может принять и какого ей довольно.
– Мне довольно и этого мира, – сказал муж, заключив в объятия любимую красавицу-жену.
Потом он выкурил сигарку на открытом балконе. Прохладный воздух дышал ароматом гвоздик и померанцев, с улицы долетали музыка и щелканье кастаньет, звезды мерцали над головой, и прекрасные любящие глаза, глаза жены, смотрели на него с вечно живой любовью.
– Ради одной такой минуты уже стоит родиться! И, вкусив этого блаженства, можно умереть!
Он улыбнулся, а жена с легким укором махнула рукой, и облачко развеялось, слишком они были счастливы.
Казалось, все для них складывалось благополучно, жили они в почете, радости и довольстве. Одна перемена, правда, намечалась – в местопребывании. Однако ж цветы удовольствий они срывали по-прежнему, и жизнь по-прежнему дарила им радость и счастье. Король решил направить молодого человека посланником в Россию, к императорскому двору. На этот почетный пост он имел право и по рождению, и по учености. Он владел огромным состоянием, да и молодая жена, дочка очень богатого, именитого коммерсанта, принесла в семью немалые капиталы. Один из самых больших и самых лучших кораблей коммерсанта как раз в этом году пойдет в Стокгольм, на нем-то возлюбленные чада, дочка и зять, отплывут в Петербург. Каюты на борту устроили по-королевски – мягкие ковры под ногами, вокруг шелка и роскошь.
Есть в Дании одна старинная песня, которую все отлично знают! Называется она «Английский королевич»: королевич плывет на роскошном корабле, у которого даже якорь изукрашен червонным золотом, а канаты проплетены шелком; и этот корабль невольно приходил на ум при виде испанского судна – та же роскошь, та же прощальная мысль: «Дай Господи жить в радости нам всем!»
Резвый ветер задувал от испанского берега, прощание вышло недолгое; через считаные недели они, наверное, доберутся до цели своего путешествия. Но в открытом море ветер улегся, искристая вода стала гладкой, как зеркало, в небе сияли звезды – сущий праздничный вечер в богатой каюте.
В конце концов все уже только и мечтали, чтобы штиль прекратился и подул хороший попутный ветер, но увы! Если ветер и поднимался, то всегда встречный, а время шло – неделя, другая, третья. Целых два месяца миновало, пока задул ровный зюйд-вест, а находились они аккурат посредине меж Шотландией и Ютландией, и ветер крепчал, точь-в-точь как в старинной песне об английском королевиче:
И ветер окреп, потемнел окоем,
И люди напрасно глядели кругом
И якорь напрасно пытались бросать —
Их кДании ветром попутным примчало[3].
Много времени минуло с тех пор. На датском троне тогда сидел молодой король Кристиан VII; много чего случилось с тех пор, много чего изменилось – озера и болота стали пышными лугами, пустоши – щедрыми нивами, в Западной Ютландии в затишье подле домов растут яблони и розы, только их не сразу увидишь, потому что они прячутся от шальных западных ветров. Там нетрудно мыслью перенестись в глубь времен, еще дальше, чем годы правления Кристиана VII; как тогда, так и теперь в Ютландии на многие мили простирается бурая пустошь с курганами, с миражами, с множеством кочковатых и тонущих в песке дорог. К западу, где большие реки впадают во фьорды, раскинулись луга и болота, окаймленные высокими дюнами, которые, словно зубчатая альпийская цепь, возвышались у моря, перемежаясь лишь высокими глинистыми обрывами, откуда море год за годом выгрызает огромные куски, так что склоны и пригорки обрушиваются будто от землетрясения. Таким предстает изо дня в день здешний пейзаж, таким он был и много лет назад, когда двое счастливцев проплывали мимо на своем роскошном корабле.
Сентябрь близился к концу, день был воскресный, солнечный, звон церковных колоколов разносился над Ниссум-фьордом. Тамошние церкви похожи на резные каменные глыбы, на могучие утесы – им и богатырский напор Северного моря не страшен, выстоят. Колоколен у большинства нет, колокола просто подвешены меж двух балок. Обедня кончилась, прихожане вышли из церкви на погост, где и тогда не росли, и теперь не растут ни деревья, ни кусты; на могилах ни цветка, ни веночка, только бугристые холмики говорят, где лежат умершие. Жесткая, исхлестанная ветром трава заполонила все кладбище, на иной могиле, пожалуй, и стоит памятник, то бишь трухлявый обрубок бревна, формой напоминающий гроб. Дерево это принесено из лесов западного края, стало быть, принесло его бурное море, именно там для прибрежных обитателей растут тесаные балки, доски и бревна, которые прибой выбрасывает на берег, но ветер и морские туманы быстро разрушают древесину. Такой вот обрубок лежал здесь на могиле ребенка, к которой и направилась, выйдя из церкви, одна из женщин. Она остановилась, устремив взгляд на полуистлевший кусок дерева; через минуту-другую к ней присоединился муж. Оба не проронили ни слова, он взял ее за руку, и они зашагали прочь от могилы, на бурую пустошь, через болота, к дюнам, по-прежнему молча.
– Хорошая была нынче проповедь, – наконец сказал муж, – без Господа мы бы ничегошеньки не имели.
– Да, – отвечала жена, – Он радует, Он и печалит! Его воля!.. Завтра нашему мальчику исполнилось бы пять лет, если б нам дано было сохранить его.