дочери. – Он же снял с них кожу, разрезал на куски и зажарил!» – «Они вернутся!» – повторила мать. «Но ведь он их съел!» – «Они вернутся!» – опять повторила мать. «А потом запил самогоном!» – сказали дочери. «Ой-ой-ой! – горестно вскричала мать. – Самогон усмиряет угрей!» Потому-то надобно непременно запивать это блюдо рюмочкой самогона! – такими словами заканчивал дядюшка-угрелов свой рассказ.
Эта история стала блескучей, бодрой ниточкой в жизни Йоргена.
Ему тоже хотелось уйти за порог, «чуть подальше от дома», то бишь отправиться на корабле в широкий мир, а мать твердила, как угриха, что «там полным-полно дурных людишек, угреловов!». Однако ж выбраться из дюн на пустошь, правда недалеко, ему довелось, что ни говори, а довелось. Четыре чудесных дня, самые замечательные в его детской жизни, – вся прелесть Ютландии сосредоточилась в них, вся радость родного края и солнечный свет, хотя ехали они на поминки.
Скончался состоятельный родич рыбацкого семейства; усадьба его располагалась поодаль от побережья – «на восток и малость на север», так говорили. Отец с матерью собрались туда и Йоргена с собой взяли. Они оставили позади дюны, пустошь, болота и очутились среди зеленых лугов, там протекала Скьерумо, богатая угрями речка, та самая, где жила угриха-мать с дочерьми, которых дурные люди забили острогой и изрезали на куски; но ведь и со своими ближними люди зачастую обращались ничуть не лучше, ведь рыцарь Бугге, про которого в старину сложили песню и которого убили лиходеи, – этот рыцарь Бугге, хотя слыл добрым господином, сам хотел отправить на тот свет зодчего, построившего ему замок с башнями и толстенными стенами. Как раз на этом месте, где Скьерумо впадает в Ниссум-фьорд, и остановились Йорген и его приемные родители. Остатки крепостного вала еще сохранились, как и развалины красных стен. Здесь рыцарь Бугге, когда зодчий уехал, отдал слуге приказ: «Догони его и скажи: мастер, башня покосилась! Коли он обернется, убей его и забери деньги, что я ему дал, а коли не обернется, отпусти с миром!» Слуга повиновался, и зодчий сказал ему: «Нет, не покосилась башня, но однажды придет с запада некто в синем плаще, вот он-то заставит башню покоситься!» Через сто лет именно так и случилось: Северное море ворвалось во фьорд, и башня рухнула, но хозяин замка, Предбьёрн Польденстьерне, отстроил повыше на берегу, где луга кончаются, новый замок, стоящий по сей день, – Нёрре-Восборг.
Путь Йоргена и его приемных родителей лежал мимо этого замка. Долгими зимними вечерами мальчуган слушал рассказы про здешние места, а теперь наяву увидел замок с двойным рвом, деревья, кусты, вал, заросший папоротником, но краше всего были высокие липы, они поднимались до самого конька крыши и наполняли воздух дивным благоуханием. В северо-западном углу сада рос большой куст – снежно-белые цветы средь летней зелени, Йорген впервые видел, чтобы бузинный куст так цвел. Этот куст и липы навсегда запечатлелись в его памяти, благоухание и красота Дании запали в детскую душу и сохранятся до старости.
Путешествие продолжилось, причем с большим удобством, потому что аккурат возле Нёрре-Восборга, где цвела бузина, они встретили других гостей, приглашенных на поминки, и те подвезли их на своей повозке, все трое как раз уместились сзади, на деревянном сундучке, окованном железом, – тесновато, но все-таки лучше ехать, чем идти пешком. Повозка катилась по кочковатой пустоши, порой волы останавливались, углядев среди вереска свежую травку, солнышко пригревало, и было так чудесно наблюдать, как далеко впереди курится прозрачный дымок – посмотришь сквозь него, и кажется, будто лучи света пляшут над пустошью.
– Это Локи гонит своих овец! – говорили все, говорили для Йоргена, а ему чудилось, будто едет он прямиком в сказочную страну, хотя кругом была реальность. До чего же тихо, до чего же спокойно!
Пустошь раскинулась далеко и широко, словно драгоценный ковер. Вереск стоял в цвету, темная зелень можжевельника и молодые дубки букетами поднимались над вересковым полем. Все так и приглашало побарахтаться среди зелени, если б не ядовитые гадюки, водившиеся здесь во множестве! Разговор пошел о змеях и о волках, которых здесь когда-то была тьма-тьмущая, оттого-то пустошь и прозвали Волчьей. Старик-возница рассказывал про времена своего батюшки. Лошадям тогда частенько доводилось биться с ныне истребленными дикими зверями, и однажды утром вышел он и видит: одна из лошадей стоит и пинает копытом убитого волка, а ноги у нее дочиста обглоданы.
Путь через кочковатую пустошь и глубокие пески оказался на удивление коротким. Волы остановились возле дома покойного, где кишмя кишели незнакомые гости. Повозки теснились одна подле другой, лошади и волы щипали скудную траву. Высокие дюны, точь-в-точь как дома, у Северного моря, поднимались за усадьбой, куда ни глянь! Откуда они взялись тут, в трех милях от побережья, причем не менее высокие и мощные, чем у моря? Ветер перенес их сюда, у них своя история.
На поминках пели псалмы, кое-кто из стариков всплакнул, но в общем все было очень весело, как думал Йорген. Еды и питья вволю – великолепнейшие жирные угри, а к ним рюмочка самогона. «Он усмиряет угря!» – говорил дядюшка-угрелов, и здесь эти слова поистине сбылись.
Йорген мелькал повсюду – и в доме, и на улице. На третий день он чувствовал себя здесь как дома, в рыбачьей хижине среди дюн, где безвылазно жил до сих пор. Эта пустошь таила совсем другие богатства, что правда, то правда, – уйма цветущего вереска, и медвежьей ягоды, и черники, крупной да сладкой, ногу некуда поставить, непременно раздавишь ягоды, так что с вереска закапает красный сок.
Тут и там виднелись курганы, столбы дыма поднимались в недвижном воздухе – пожар на пустоши, говорили люди, вечером красиво так светится.
Настал четвертый день, поминки кончились – пора из здешних дюн отправляться домой, в дюны прибрежные.
– Наши-то настоящие, – сказал отец. – В этих мощи нету.
И разговор пошел о том, как здесь появились дюны, и дело оказалось вполне понятное. На берегу нашли покойника, крестьяне похоронили его на кладбище, тут-то дюны и двинулись. Море яростно хлынуло на сушу, и один знающий человек из прихожан посоветовал разрыть могилу и посмотреть, не сосет ли покойник большой палец. Если сосет, значит, похоронили они Водяного и море хочет забрать его. Ну, отрыли крестьяне могилу и видят: покойник впрямь сосет большой палец. Они спешно погрузили его на телегу, запрягли пару волов и сломя голову погнали через пустошь и болота, прямо в море – пески тотчас замерли, а дюны остались поныне. Все это Йорген слушал и складывал в копилку памяти о счастливейших днях детства – днях поминок.
Так замечательно – выбраться из дома, увидеть новые места, новых людей, и ему предстояло выбраться снова, причем намного дальше. Мальчугану не было и четырнадцати, ребенок еще, однако ж он нанялся на судно, отправился узнать, каков мир, терпел и непогоду, и сильную волну, и дурной нрав да жестокость людей – стал юнгой. Скудные харчи, холодные ночи, тычки да побои ожидали его. Благородная испанская кровь вскипала обидой, злые слова просились на язык, но выпускать их не следовало, лучше проглотить, а от этого он чувствовал себя точь-в-точь как угорь, которого обдирают, режут на куски и швыряют на сковородку.
«Я справлюсь», – говорил ему внутренний голос. И вот увидел Йорген испанский берег, отчизну своих родителей, и сам город, где жили они в достатке и счастье, но не ведал он, что здесь его родные края, не ведал о родне, а родня и вовсе ничего о нем не знала.
Жалкому юнге не разрешили сойти на берег, однако в самый последний день перед выходом из порта он все ж таки ступил на сушу: надо было кое-что закупить, и его взяли заместо носильщика.
В грязной одежде, которую словно окунали в сточную канаву и высушили в дымовой трубе, стоял Йорген на улице. Впервые он, дюнный житель, увидал вблизи большой город – высоченные дома, узкие, кишащие народом улочки! Люди спешат, напирают в разные стороны, поистине коловращение – горожане и крестьяне, монахи и солдаты; гомон, крик, перезвон бубенчиков на сбруе ослов и мулов, бой церковных колоколов, пение и музыка, стук и лязг – чуть не каждый ремесленник устроил мастерскую в дверях или прямо на тротуаре. Вдобавок солнце палило зноем, воздух был тяжелый, казалось, ты угодил в горячую духовку, полную гудящих навозных и майских жуков, пчел и мух. У Йоргена голова шла кругом. И тут он увидел прямо перед собою огромный портал собора, под сумрачными сводами горели свечи, изнутри веяло ароматом курений. Нищий попрошайка в лохмотьях и тот мог безбоязненно взойти по лестнице в этот храм. Матрос, которого сопровождал Йорген, вошел в святилище, мальчуган за ним. Красочные картины светились на золотом фоне. Богоматерь с младенцем Иисусом стояла на алтаре средь цветов и свечей; священнослужители в парадном облачении пели, а красивые, нарядные мальчики-министранты помахивали серебряными кадильницами. Во все глаза смотрел Йорген на эту роскошь и великолепие, струившиеся ему в душу, заворожившие его. Родительская церковь, родительская вера захлестнули мальчика, и струны его души откликнулись аккордом, так что на глаза навернулись слезы.
Из церкви они пошли на рыночную площадь, и Йоргену пришлось нести купленную провизию. Путь был неближний, мальчуган устал и остановился передохнуть возле большого богатого дома с мраморной колоннадой, статуями и широкими лестницами. Но едва он прислонил свою ношу к стене, как перед ним словно из-под земли вырос привратник в ливрее с позументом, поднял окованную серебром трость и велел ему убираться прочь – ему, внуку хозяина дома, только ведь об этом никто здесь не подозревал, и он сам тем более.
Йорген воротился на судно, снова получал тычки и брань, спал мало, работал не покладая рук – много всякого натерпелся! Говорят, лучше терпеть худое в юности, тогда старость будет доброй.
Срок его контракта истек, судно снова причалило в Рингкёбинг-фьорде, Йорген сошел на берег, отправился домой, в Хусбю, но матушку уже не застал в живых, умерла она, пока он находился в плавании.