– Петер вовсе превзошел барабан, скоро и меня превзойдет! – говорил музыкант, а ведь он как-никак был сыном королевского буфетчика, однако ж то, чему он выучился за всю свою жизнь, Петер усвоил за полгода.
Парнишка прямо весь лучился – смелостью, душевной добротой. Глаза сияли под стать волосам, правда-правда.
– Надо бы ему покрасить волосы, – посоветовала соседка. – Вон дочка полицейского покрасила, и мигом жених нашелся.
– Так волосы-то у ней сразу после помолвки позеленели, ровно ряска в пруду, приходится их все время перекрашивать!
– На это у нее денег хватает! – сказала соседка. – И у Петера хватит. Он вхож в дома самых важных персон, даже к бургомистру, учит барышню Лотту играть на фортепианах.
Да, играть он умел! Дивной красоты мелодии, еще не записанные в нотных листах, словно изливались из самого его сердца. Играл он и светлыми ночами, и темными. Мочи нет терпеть! – твердили соседи и старый пожарный барабан.
Петер играл, и помыслы его устремлялись ввысь, вскипали планами на будущее: известность! слава!
А бургомистрова Лотта сидела за фортепиано, тонкие ее пальчики танцевали по клавишам, и звуки эхом откликались у Петера в сердце, теснили грудь, и было так не однажды, а несчетно раз, и вот в один прекрасный день он схватил тонкие пальчики, схватил изящную ручку, поцеловал ее и заглянул девушке в большие карие глаза. Господь ведает, что он сказал, нам же позволено лишь догадываться. Лотта зарделась, даже плечи и шея вспыхнули как маков цвет, но не сказала ни слова, – в этот миг в комнату вошел гость, сынок статского советника; лоб у этого юноши был высокий, чистый, с большущими залысинами. И Петер долго сидел вместе с ними, а Лотта ласково смотрела на него.
Вечером, вернувшись домой, он говорил о большом мире и о сокровище, каким была для него скрипка.
Известность! Слава!
– Шум-гам-тарарам! – сказал отцовский барабан. – С Петером-то впрямь беда! Вроде как пожар в дому, сдается мне.
На другой день мать пошла на рыночную площадь, а вернувшись, сообщила:
– Новость-то какая, Петер! Замечательная новость! Бургомистрова Лотта обручилась вчера вечером с сынком статского советника!
– Не может быть! – воскликнул Петер, вскочив со стула. Но мать сказала, что это правда, она узнала новость от жены цирюльника, а цирюльник – от самого бургомистра.
Петер побледнел как смерть и снова опустился на стул.
– Боже милостивый, тебе плохо, сынок? – всполошилась мать.
– Нет-нет, все хорошо! Только оставь меня в покое! – отвечал он, и слезы покатились у него по щекам.
– Сынок! Сокровище мое! – Мать тоже заплакала, а барабан пропел, но не вслух, а про себя:
«С Лоттой конец! С Лоттой конец! Кончилась песня, допета!»
Но песня не кончилась, в ней было еще много строф, длинных, дивно прекрасных, – сокровище целой жизни.
– Ишь как она пыжится да цену себе набивает! – говорила соседка. – Все, видите ли, должны читать письма, которые она получает от своего сокровища, слушать, что пишут в газетах про него и про его скрипку. Деньги парнишка шлет, это верно, и они ей нужны, вдова ведь как-никак.
– Он играет императорам и королям! – говорил городской музыкант. – Мне такого не выпало, однако ж он мой ученик и не забывает своего старого учителя.
– Отец когда-то видел во сне, – говорила мать, – что Петер вернулся после войны с Серебряным крестом на мундире. На войне ему креста не досталось, там это ох как непросто. Зато теперь у него Рыцарский крест. Жаль, отец не дожил!
– Прославился он! – сказал старый барабан, и весь городок с ним согласился: сын барабанщика, рыжий Петер, который ребенком бегал в деревянных башмаках, был барабанщиком и играл на танцах, – Петер прославился!
– Сперва он играл для нас, а уж потом стал играть для королей! – объявила бургомистрова жена. – А по Лотте в ту пору как вздыхал! Всегда высоко метил! Но тогда это была невероятная дерзость! Муж мой очень смеялся, когда услыхал про этот вздор! А теперь Лотта статская советница!
Бесценное сокровище было заложено в сердце и душе бедного мальчугана, который маленьким барабанщиком подал победный сигнал «марш! вперед!» тем, что собирались отступать. Бесценное сокровище было заключено в его груди – безбрежный океан звуков. Бурным потоком лились они из скрипки, словно в ней прятался целый орган, словно по струнам плясали все эльфы летней ночи. В напевах слышались трели дрозда и полнозвучный голос человека, оттого-то и откликались они восторгом в других сердцах и всюду славили имя сына барабанщика. Да, это было как огромный пожар, пожар упоительного восторга.
– Он ведь такой красивый! – говорили молодые дамы, и старые дамы согласно кивали, а самая старая завела альбом для локонов знаменитостей, затем только, чтоб выпросить прядку из роскошной гривы молодого скрипача, памятку, сокровище.
И вот сын вошел в бедную горницу барабанщика, красивый, как принц, счастливый больше, чем король. Глаза ясные, лицо сияет. Он обнял мать, и она расцеловала его горячие губы и расплакалась, но были это сладкие слезы счастья. А сын кивнул каждой вещи в комнате – столу, стульям, комоду с чайными чашками и цветочными вазами, кивнул откидной лавке, на которой спал ребенком, старый же барабан поставил посреди горницы и сказал ему и матери:
– Отец наверняка захотел бы, чтобы нынче я выбил ураганную дробь! Так я и сделаю!
И барабан грянул поистине как гром и был так польщен, что тугая кожа не выдержала, разорвалась.
– Вот это удар так удар! – вскричал старый барабан. – Памятка мне от него на веки веков! От этакой радости за свое сокровище сердце у матери тоже, поди, может разорваться!
Вот и вся история про сокровище.
Сын привратника
Генеральское семейство проживало во втором этаже, а привратниково – в подвале; большое расстояние разделяло их – целый этаж и табель о рангах, хотя жили они под одной крышей, а окна у тех и других смотрели на улицу и во двор. Во дворе, на травяной лужайке, росла большая акация, которая цвела каждое лето, и порою под ней сидела разряженная кормилица с еще более разряженным генеральским чадом, малышкой Эмилией. Перед ними отплясывал босоногий привратников сынишка, темноволосый, с большими карими глазами, и малышка улыбалась мальчику, тянула к нему ручонки, а генерал, глядя на них в окно, кивал и приговаривал по-французски: «Прелестно! Прелестно!» Сама же генеральша – такая молоденькая, что вполне годилась генералу в дочери от прежнего брака, – никогда в окно не смотрела, только распорядилась, чтобы мальчик непременно развлекал малышку, но пальцем к ней не прикасался. Кормилица в точности исполняла приказ хозяйки.
А солнце заглядывало и к обитателям второго этажа, и к обитателям подвала, на акации распускались цветы, опадали и через год распускались вновь; дерево цвело, и привратников сынишка цвел – ни дать ни взять свежий тюльпан.
Генеральская дочка росла хрупкой и бледной, как нежно-розовый лепесток акации. Теперь она редко приходила под дерево, свежим воздухом дышала, катаясь в коляске. Выезжала с маменькой и в таких случаях кивала привратникову Георгу, даже посылала ему воздушный поцелуй, пока маменька не сказала ей, что она уже слишком большая для этого.
Однажды утром Георг пошел в генеральскую квартиру, понес им письма и газеты, которые спозаранку доставляли в привратницкую. И вот, поднимаясь по лестнице, он услыхал в кладовке с песком какой-то писк и подумал, что там цыпленок, а оказалось – генеральская дочка в кисее да кружевах.
– Не говори папеньке с маменькой, а то они рассердятся!
– Что случилось-то, барышня? – спросил Георг.
– Горит все! – отвечала она. – Огнем полыхает!
Георг поспешил в детскую комнатку, распахнул дверь: занавеска на окне сгорела почти дотла, карниз в огне. Георг бросился туда, сорвал карниз и занавеску, кликнул людей – если б не он, не миновать бы пожара.
Генерал с генеральшею учинили малютке Эмилии допрос.
– Я всего одну спичку взяла, – сказала девочка. – Спичка сразу загорелась, и занавеска тоже. Я плевала, чтоб потушить, изо всех сил плевала, но слюней не хватило, тогда я убежала и спряталась, страшно стало, что папенька и маменька рассердятся.
– Плевала?! – воскликнул генерал. – Это что за слово? Ты когда-нибудь слышала такое от папы с мамой? Нет, внизу подхватила, не иначе!
Однако привратников сынишка получил четыре скиллинга. И не истратил их на булки, а положил в копилку, и скоро у него набралось достаточно монеток, чтобы купить ящик с красками и расцветить свои рисунки, а их у него было много. Они словно сами собой выходили из-под карандаша. Первые цветные рисунки он подарил малютке Эмилии.
– Прелестно! – сказал по-французски генерал, а генеральша заметила:
– Сразу видно, что у мальчика было на уме! У него есть талант!
Эти слова привратникова жена принесла в подвал.
Генерал с женою – люди знатные, их карету украшали два герба, его и ее. У генеральши даже одежда вся была в гербах, и верхняя, и нижняя, и ночной чепец, и ночная сорочка; ее-то герб стоил дорого, батюшка ее заплатил за него звонкой монетой, ведь он не родился дворянином, да и она тоже пришла на свет за семь лет до герба; большинство людей наверняка помнили об этом, только не само семейство. Генералов герб был старинный, славный; один такой герб – нелегкая ноша, а уж два тем более, и генеральша чувствовала этот груз, когда, разодетая в пух и прах, отправлялась на придворные балы.
Генерал, старый, седой, отлично сидел в седле и, зная об этом, каждый день выезжал верхом, с грумом, который держался на почтительном расстоянии; когда генерал появлялся в свете, казалось, будто он въезжал в зал на коне, вдобавок вся грудь у него была в орденах – уму непостижимо, как можно удостоиться стольких наград! Но разве это его вина? В юности он служил в кавалерии, участвовал в больших осенних маневрах, что регулярно проводились в мирные дни. С той поры ему запомнилась единственная история, какую он мог рассказать. Его унтер-офицер сумел захватить одного из принцев, и тому, вместе с небольшим его отрядом, тоже взятым в плен, пришлось въехать в город следом за генералом. Об этом незабываемом событии генерал рассказывал из года в год, всякий раз в точности повторяя смиренные слова, с какими вернул принцу саблю: «Лишь мой унтер-офицер сумел взять в плен ваше высочество, но не я!» А принц отвечал: «Вам нет равного!» В настоящих битвах генералу сражаться не довелось; когда по стране бушевала война, он исполнял дипломатическую миссию при трех иностранных дворах. Он прекрасно говорил по-французски, чуть что не забыл родной язык, прекрасно танцевал, прекрасно ездил верхом, орденов на его мундире было немеряно-несчитано, и часовые тотчас делали ему «на караул». Познакомившись с одной из самых красивых девушек, он женился на ней, и у них появилась прелестная малышка, чисто ангелочек небесный, и, сколько она помнила, привратников сынишка плясал для нее во дворе, дарил ей свои раскрашенные рисунки, а она рассматривала их, радовалась и – рвала на мелкие клочки. Прелесть, а не малышка, глаз не отведешь!