В это время на другом берегу реки двое вспотевших оперативных работника отдела «Б» Министерства государственной безопасности устанавливали подслушивающее оборудование. Под старой сосной был размещен громоздкий электронный аппарат, возле которого на коленях устроился опер-стенографист в наушниках. Подсвечивая себе фонариком, он делал записи в блокноте, лежащем на крышке аппарата. От аппарата вверх тянулись провода в хлопчатобумажной оплетке, а в развилки веток сидел второй опер, тоже в наушниках. Он наводил через оптический визир большую параболическую тарелку подслушивающего устройства.
Опер внизу скомандовал вполголоса:
– На костер не наводи, треск дров разговор глушит!
Наконец в наушниках достаточно ясно прозвучал конец фразы, сказанной Хрущевым.
– …и я вам так скажу, по-мужицки скажу, что товарищ Сталин такое решение примет, какое ему секретари ЦК в уши надуют.
Хрущев уже подвыпил, и обида вновь ударила ему в голову, посему говорил он довольно резко. Кузнецов же пытался сгладить остроту разговора – он примирительно не согласился.
– Ну, ты, Никита Сергеевич, не прав! Что же мы, секретари ЦК, должны недостатки скрывать? Тут, как говорится, Хрущев мне друг, а истина дороже.
Вознесенский хихикнул, а Никита возмутился.
– Истина??!
Вознесенский, уже посерьезнев, решил перевести разговор в конструктивное русло:
– Не надо спорить по мелочам: ну не сегодня, так завтра, такое с каждым из нас может случиться. Это дело нужно рассмотреть теоретически, а теория говорит, что Хозяин стар, и эта старость видна в его капризах, из-за которых любой из нас может попасть в твое, Никита Сергеевич, положение – любой может слететь с должности за какую-нибудь чепуху.
Мысль Вознесенского поддержал Кузнецов.
– Тут, Никита Сергеевич, действительно дело не в том, что тебя сняли с постов на Украине, – Кузнецов сделал паузу и многозначительно, усилив голос, закончил предложение, – что, собственно, легко поправимо. Тут дело в том, кто мы? Руководители великих государств или бесправные слуги при Хозяине?
Хрущев понял по этому «поправимо», что ему предлагают восстановление в прежних должностях, но на каких-то условиях. Он не стал спешить узнавать эти условия, а решил уточнить совершенно новое для него упоминание о государствах, а не о республиках.
– Почему «государств»?
– Но ведь теперь, после войны, Украина и Белоруссия равноправные члены ООН и отдельные субъекты международного права, а СССР, если ты помнишь, это с самого начала союз государств.
Когда после войны создавалась ООН, то Сталин, чтобы увеличить присутствие СССР в ООН численно, добился у союзников, чтобы УССР и БССР состояли в ООН как отдельные государства. Хрущеву стало ясно, что Кузнецов и Вознесенский как-то хотят использовать этот факт для развала СССР.
Между тем Кузнецов продолжил.
– Нам нужно новое мышление. На Западе в цивилизованных странах руководители нашего масштаба имеют все, а мы?! Нам нужна такая власть, которая приближала бы нас к цивилизованным странам. Хватит потрясений! Нужно, наконец, зажить спокойной обеспеченной жизнью, нужно открыто пользоваться благами, которые мы как руководители государства должны иметь. Да что об этом говорить, – Кузнецов презрительно и безнадежно взмахнул рукой, – у нас, в СССР, слуга должен иметь только то, что кремлевский хозяин разрешит. Вот мне Попков говорил, что у него, секретаря обкома и горкома, хозяина Ленинграда и Ленинградской области, – Кузнецов усилил голос, чтобы показать, насколько велика эта должность, но, побоявшись, что глупый Хрущев его не поймет, уточнил, – по своим масштабам, главы, можно сказать, какого-нибудь европейского государства, так вот, у Попкова всего каких-то жалких 15 костюмов!
– Так Попков и те, что есть, боится надевать, чтобы Сталину донос не написали, – поддержал тему Вознесенский.
Хрущев, как и Сталин, как и Берия, был абсолютно равнодушен к каким-то личным материальным благам и попросту презирал алчных людей. Но его хитрость и сметка не позволяли делать скоропалительные выводы, поскольку опыт Хрущеву подсказывал, что животную жадность людей очень легко использовать себе на пользу. Поэтому он не стал комментировать эти устремления Кузнецова и Вознесенского, а попробовал выяснить, что они хотят. Он уже понял, что эти мерзавцы задумали развалить Советский Союз, чтобы настроить лично себе дворцов, нахапать разных товаров – чтобы удовлетворить свою алчность. Но Хрущев пока не понимал, как они собираются это сделать.
– Что-то я не пойму, к чему вы ведете? Товарища Сталина, что ли, свергнуть? – поинтересовался он.
– Знаешь, мы тут одни и я тебе скажу откровенно: мы бы его свергли, но нас, к сожалению, народ не поймет, – заявил Кузнецов.
Хрущев усмехнулся, подумав в который раз, что умные люди алчными не бывают, – вот и Кузнецов такой же идиот, как и те алчные людишки, которых ему доводилось встречать.
– Ну, положим, народ вы знаете плохо – народ понимает то, что ему в газетах всякая там интеллигенция объясняет, – цинично не согласился Никита. – А эту сраную интеллигенцию купить или запугать ничего не стоит: и цена ей копейка, и труслива, как зайцы. Да и глупа она – ее и обдурить легко. Но если не свергать Сталина, то что же вы хотите? – Хрущев действительно искренне недоумевал.
Вознесенский снисходительно усмехнулся.
– А тебе не кажется, Никита Сергеевич, что это несправедливо – во всех республиках есть своя компартия, а у русских – нет. Вот мы и хотим создать Российскую коммунистическую партию.
– И что это даст? – Хрущев удивился еще больше.
Вознесенский с плохо скрываемым превосходством объяснил.
– А то, что мы, каждый в своей республике, будем самостоятельны, мы в республиках будем хозяевами, а не Сталин, а Сталин останется почетным председателем всех партий. А хочет народ считать его вождем – пусть считает. Нам это в своих республиках мешать не будет – мы будем делать не то, что Сталин скажет, а то, что сами захотим.
Хрущев задумчиво переводил взгляд с Вознесенского на Кузнецова и размышлял. Он понял, что опрометчиво посчитал этих предателей глупцами, на самом деле эти негодяи задумали исключительно умную подлость, рассчитанную на искреннюю глупость масс, связанную с их национальностью.
– Так-так-так… – подытожил он. – А что, хлопчики, вы Уголовный кодекс давно читали?
– Причем тут он? – недовольно сморщился Кузнецов.
– А при том! – жестко ответил Никита. – То, что у русских нет компартии, делает их коммунистами сразу всей ВКП(б). А в ВКП(б) именно этих, российских коммунистов большинство, и именно они своими решающими голосами сохраняют единство СССР. Если вы выделитесь в свою компартию, то у ВКП(б), то есть, у СССР не останется ни одного коммуниста – все будут по республикам. А что дальше? А дальше СССР распадется как единое государство. Вы его сразу же растащите по национальным хуторам, чтобы, – Хрущев явственно передразнил Кузнецова, – «открыто пользоваться благами».
А в Уголовном кодексе есть статья 58, по которой за попытку развала СССР полагается расстрел. Вот я вас и спросил, давно ли вы читали Уголовный кодекс? И что будет, хлопчики, если я об этих ваших планах все расскажу товарищу Сталину и Политбюро?
К удивлению Хрущева, ожидавшего, что он напугает заговорщиков упоминанием о 58-й статье, Кузнецов совершенно спокойно и даже презрительно ответил.
– Будет очная ставка меня и тебя при всех членах Политбюро. На этой ставке я докажу, что ты клевещешь на меня за мой доклад по Украине, из-за которого тебя сняли с должности. А Николай Алексеевич это подтвердит, – кивнул Кузнецов в сторону Вознесенского. – Ну, а после этого с мест поступит столько сообщений о неблаговидных делах товарища Хрущева, что товарищу Хрущеву не только в Политбюро, но и в членах ЦК больше не быть! – тут Кузнецов зло подытожил. – Будет рад, если в партии оставят!
На противоположной стороне реки оперу, стенографировавшему этот разговор, стало откровенно страшно, и он приглушенно предложил сидящему на дереве товарищу.
– Слушай, может, скажем, что аппарат из строя вышел? Что-то я боюсь это записывать…
Опер вверху вошел в охотничий азарт и зло скомандовал.
– Пиши! Мы записали и забыли, а товарищ Абакумов премию выпишет и, глядишь, звездочку добавит.
А у костра Хрущев понял, что заговорщики хорошо обдумали все варианты встречи с ним, и что теперь для него настал момент истины – Никите надо было принять решение, которое определит всю его будущую жизнь.
Хрущев оценил свои возможности.
Заговорщики взяли его за горло. Если он объявит о заговоре, то сорвет им планы, но ничего не докажет и, действительно, навредит только себе. Даже если просто промолчит, то подлюка Кузнецов будет копать и копать под него на Украине и вытащит на свет божий столько фактов, и так их извратит, что Никиту выведут и из членов Политбюро, и из ЦК – ему как политику придет скорый конец.
С другой стороны, это только считается, что в партию принимаются самые умные, а на самом деле в ней масса восторженных дураков. И если суметь публично объявить о создании компартии России, то у этой идеи сторонников будет куда больше, чем у Троцкого, пожалуй, абсолютное большинство будет за это. Сталин ничего не сумеет сделать – партия лишит своего вождя власти и развалит СССР из самых, как ей покажется, благих побуждений. Хрущев еще раз восхитился – до чего же хитры эти мерзавцы!
И, наконец. Хрущев во главе СССР никогда не встанет, поскольку в Политбюро все считают себя умнее его. (Вариант, что его могут поставить во главе именно поэтому, Хрущеву просто не приходил в голову). А вот на Украине он признанный вождь! Пусть кто-нибудь попробует думать иначе! – тут же криво усмехнулся своей мысли Никита. И если Украина станет самостоятельной, то во всем мире к нему будут относиться, как к главе великого государства. Никите представилось, как он выходит из поезда где-то в Париже, а на перроне выстроен красочный почетный караул… – но он тут же отбросил эту неуместную мысль, нужно было сосредоточится и думать, что отвечать.