ателей Буниным (Возрождение. 1927. 17 июля), разумеется, без подписей. Не знаю, были ли подписи под текстом, подлинник обращения, к сожалению, не сохранился. Мне не удалось выяснить, кто же были авторы обращения: тех, кто знал историю этого документа, уже нет в живых.
Начинает свою публикацию Бунин такими словами: «Группа русских писателей прислала в Париж из России – "с великим риском, с риском для жизни", по ее собственному выражению, – свой крик о спасении, обращенный "к писателям мира"». Далее Бунин передает сам текст: «Почему вы, прозорливцы, проникающие в глубины души человеческой, в душу эпох и народов, вы, ухо, глаз и совесть мира, почему вы проходите мимо нас, обреченных грызть цепи нашей тюрьмы? Почему вы, воспитанные на творениях также и наших гениев слова, молчите, когда идет удушение нашей литературы в ее зрелых плодах и ее зародышах? Послушайте нас, откликнитесь! Нам нужна только ваша моральная поддержка, ваше моральное осуждение жесточайшей из деспотий, которой является коммунистическая власть в России. Ваш голос нужен не только нам и России. Подумайте и о самих себе: с дьявольской энергией, во всей своей величине видимой только нам, ваши народы толкаются на тот же путь ужасов и крови, на который десять лет тому назад был столкнут наш народ. Мы лично гибнем. Многие из нас уже не в состоянии передать пережитый нами страшный опыт потомкам. Познайте его, изучите, вы, свободные! Сделайте это – нам легче будет умирать. Из нашей могилы заклинаем вас: вслушайтесь, вчитайтесь, вдумайтесь в наше слово!»
«К писателям всего мира обращаюсь и я, – прибавляет Бунин, – да, вслушайтесь, вдумайтесь, отзовитесь на этот потрясающий вопль! Семь лет, прожитых мною в Европе, целых семь лет с несказанным изумлением и ужасом восклицаю я внутренне: да где же вы, "совесть мира, прозорливцы", что же молчите вы, глядя на то, что творится рядом с вами в цивилизованной Европе, в христианском мире? <…> У меня горит лицо от стыда за себя, за свою новую, может быть, напрасную попытку, – и все-таки я снова и снова говорю: – отзовитесь!»
Разумеется, и на этот раз западная интеллигенция, не желавшая слушать то, что разрушало ее представления о Советском Союзе, осталась равнодушной к призыву. Четыре месяца спустя, давая вместе с И. Шмелевым интервью газете «Авенир» (З ноября 1927), Бунин снова пересказывает это обращение русских писателей и на вопрос корреспондента, что бы он хотел еще сказать, печально добавляет (даю в переводе с французского): «Что я могу еще прибавить к этому обращению к писателям мира? После столь долгого молчания, которое было их ответом на этот призыв, я потерял всякую надежду на их вмешательство. Они умеют протестовать или поддерживать протесты только в редких случаях, например, когда казнят в Америке двух убийц…».
Этот мотив бесплодности обращений к западной общественности и необходимости повторять бесплодные попытки проходит через многие выступления Бунина. Так же, как и мотив невосприимчивости к страданиям, когда размеры их и характер переходят некие человеческие границы (это очень хорошо поняли Сталин и Гитлер: убить десять человек гораздо страшнее, чем убить десять миллионов). Рассказывая о новых расстрелах в России в одной из своих статей, Бунин восклицает: «Разум человеческий просто тупеет от этих цифр. Но всё равно, всё равно – об этом надо писать без конца, без конца!» (Общее дело. 1920. 5 декабря).
В публицистике с большей определенностью и ясностью, нежели в художественной прозе, Бунин выражает свои философские, исторические, социальные и политические воззрения. Выражает, впрочем, не стройными рассуждениями или формулировками – он не человек логики и понятий, а человек воображения и образов, – а скорее острым словечком, ироническим вопросом, интонацией, усмешкой, но от этого мысль его не делается менее ясной или менее убедительной. Здесь, в публицистике, проходят все основные его темы: что такое русский характер и русская душа, что такое русская история, что такое русская революция (о ней он начал думать еще в 1905 году) и т. д.
При этом он всё время в полемическом противостоянии левым, «прогрессистам», – и не только западным (об ответе Уэллсу уже говорилось выше, любопытно еще отметить полемику Бунина с Гауптманом – статья «Голубь мира» в газете «Слово» от 31 июля 1922 года – «Гауптман вдруг затрепетал – он протестует против "готовящегося в Москве кровопролития" (казни эсеров)… Четыре года реками, морями текла кровь в России, – давно ли сама Чека опубликовала, что, по ее подсчету, – только по ее подсчету! – казнено около двух миллионов душ: Гауптман, друг пролетариата, "несущего в мир новую прекрасную жизнь", не проронил ни словечка <…>. Но вот, наконец, настоящая страшная весть: социалисты в опасности! И уста разверзаются: "лети, лети, голубь мира!"»), но и русским левым. По иронии судьбы те самые люди, которые десятилетиями готовили в России революцию, вынуждены были бежать от этой самой революции, когда она свершилась. Парадокс усиливается тем, что, находясь уже волей судеб в контрреволюционном лагере, они продолжали славить Революцию (разумеется, с большой буквы).
Это противостояние началось еще в Одессе в 1919 году, где Бунин выступал в «Южном слове» против своих оппонентов из «Современного слова» и «Одесских новостей», нападавших на Бунина после его лекции о русской революции, «Великий дурман», прочитанной дважды, 8 и 24 сентября 1919 г. (по старому стилю), и каждый раз в переполненном зале, причем во второй раз многие желающие даже не попали в зал. Бунина слушали в течение трех часов без перерыва с напряженным вниманием, ни один человек не покинул зал. По окончании лекции ему долго, стоя аплодировали. Текст этой лекции, к сожалению, насколько мне известно, не сохранился.
Затем в Париже Бунин неоднократно становился объектом резкой критики со стороны левой газеты «Последние новости», издававшейся П. Н. Милюковым.
Не приемля ни популярной дихотомии: «левые» – «правые», «прогрессивные» – «реакционные», ни общепринятых клише, вроде того, что революция – это всегда хорошо, что демократия и прогресс – это нечто однозначное, легко определимое и легко достижимое, что «народ» всегда прав и т. д. и т. п., Бунин убежденно и безбоязненно отстаивает собственным опытом выношенные и выстраданные взгляды. «Я не правый и не левый, – пишет он в «Южном слове» 12 ноября 1919 г., – я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни и злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило». И, подхватывая снова этот мотив, пишет потом в остроумнейших «Литературных заметках» в «Слове» 28 августа 1922 г.: «И никому-то даже и в голову не пришло задаться вопросом, право, довольно серьезным и сложным: да почему же это были (или, по крайности, казались, именовались) "реакционерами” Гете, Шиллер, Андре Шенье, Вальтер Скотт, Диккенс, Тэн, Флобер, Мопассан, Державин, Батюшков, Жуковский, Карамзин, Пушкин, Гоголь, Аксаковы, Киреевские, Тютчев, Фет, Майков, Достоевский, Лесков, гр. А. К. Толстой, Л. Толстой, Гончаров, Писемский, Островский, Ключевский, даже и Тургенев, не раз угождавший "молодежи", – и почему так высоко превознесены были Чернышевский со своим романом, Омулевский, Златовратский, Засодимский, Надсон, Короленко, Скиталец, Горький? <…> Вот теперь стали "реакционерами", "обывателями", "врагами народа", "бурцевскими молодцами" и мы – Куприн, Мережковский, Гиппиус, Чириков… Кто же тогда с вами, господа Иксы, останется? "Народ"? А кто это народ? "Обыватель", – хотя ума не приложу, чем обыватель хуже газетного сотрудника, – обыватель не народ, "белогвардеец" не народ, "поп" не народ, купец, бюрократ, чиновник, полицейский, помещик, офицер, мещанин, – тоже не народ, даже мужик позажиточней и то не народ, а "паук мироед". Но кто же остается? "безлошадные"? Да ведь и "безлошадные", оказывается, одержимы теперь "чувством собственности" – и что было бы делать, если бы уцелели в России лошади, если бы уже не поели их?»
К этой теме «народа» Бунин возвращается непрестанно, говоря как об условности самого этого ходячего понятия «народ», так и об ошибочности, иллюзорности общепринятого представления о народе в самом узком и прямом смысле, то есть о мужиках. Он с тревогой наблюдал, как в самые последние, уже военные, предреволюционные годы и даже месяцы всё стремительнее развращался и деградировал этот самый «народ», до такой степени, что даже то, что так страшно было изображено Буниным в «Деревне», начинало представляться уже некой более высокой и утраченной формой существования. Очень характерен в этом смысле неопубликованный очерк Бунина «Предреволюционное», неопубликованный из-за его очевидной неудобопечатаемости в то время. Да и даже сегодня, если б его захотели опубликовать, не обойтись было бы без стыдливых многоточий.
«Бесстыдство слов и дел было удивительное, – что у ребят, что у баб и даже девок», – пишет Бунин (цитирую по рукописи). И приводит выразительнейшие диалоги мужиков и баб, вроде, например, такого: «– Машь, когда же дашь?
Мать (Маша) беспечно:
– Я б дала, да недавно срала».
Оказывается, нынешняя советская частушка зародилась еще в те дни.
И жутким финалом этого вырождения звучит (в очерке «Итоги» // Утро. 1922. 6 января) такой рассказ: «молодому человеку хочется на "танцульку", а не в чем; пошел зарезал тетку, у которой хранился пиджачный костюм ее покойного мужа, надел этот костюм и превесело танцевал весь вечер». А во время метелей в деревнях «у порогов мужицких изб находят десятки замерзших прохожих, которых не пустили погреться, переночевать ни в одну избу».
Необычайно интересен в этом отношении также и очерк («Записная книжка»), опубликованный в газете «Руль» 21 января 1921 г. С одной стороны, мудрствующие и борющиеся меж собой политики, говорящие не иначе как «именем народа», а с другой – этот самый «народ», который на призывы защищать отечество «до победного конца», изрекает нечто ошеломительное вроде: «– Да его, Петроград-то, и так давно бы надо отдать. Там одна разнообразие…»