После поста опера не была возобновлена, осенью тоже; таким образом, этим единственным представлением карьера «Чародейки» на императорских театрах была кончена.
Кроме приведенного отзыва Кашкина, у меня еще есть хвалебная рецензия оперы в «Московских ведомостях»; в ней, как и в «Русских ведомостях», нет ни слова об отношении публики к новому для Москвы произведению Петра Ильича. – Но факт единственного представления говорит сам за себя, и нам нет нужды справляться ни с чьими воспоминаниями об этом несчастном вечере, чтобы констатировать враждебность зрителей к такому представлению.
К М. Чайковскому
Флоренция. 20 февраля 1890 г.
Милый Модя, не знаю, как ты найдешь, но я совершенно изменил конец 4-й картины, ибо так, как у тебя, оно не эффектно, и никакого конца нет. К тому же, полонезом как-то неловко кончать, а скорее начинать. Я нахожу, что гостям два раза уходить нехорошо. После потешных огней гости, в то время, как к Герману пристают Чекалинский и Сурин, мало-помалу возвращаются в зал. Перед интермедией я вставил слова Распорядителя, в pendant к первым: «Хозяин просит дорогих гостей прослушать пастораль под титлом «Искренность пастушки». Гости рассаживаются и начинается интермедия, другие ходят и разговаривают. Встреча Германа с Графиней и разговор с Лизой происходят на авансцене. После слов Германа «Теперь не я, сама судьба» и т. д. вбегает опять Распорядитель и с озабоченно-суетливым видом впопыхах говорит: «Ее величество сейчас сюда пожаловать изволят». Хор гостей (с большим и радостным оживлением): «Ее величество! Царица! Какой восторг! Сама прибудет. Хозяину какая честь. Какое счастье! Что за радость – на нашу матушку взглянуть! Посол французский с ней. Наверно. Нет, тот уехал. Прусский принц. Зато светлейший удостоит. Вот-вот сейчас». Расп. (к певчим): «Вы «Славься сим» сейчас же гряньте». (Распорядитель делает хору певчих знак, чтобы начинали. Между тем гости во время предыдущей сцены успели разделиться так, чтобы для Царицы был свободный проход.) Хор певчих и гостей: «Славься сим Екатерина, Славься нежная к нам мать! Виват! Виват!» (Появляются в средней двери пажи попарно. Все обратились в ту сторону. Дамы низко присели. Мужчины встали в позу низкого придворного поклона. В минуту, как вот-вот царица войдет – занавес.)
Разумеется, я вовсе не стою за слова, но за сцену. Скажи твое мнение. Я так уже сочинил, и менять очень бы не хотелось. Мне кажется, что это будет эффектный конец. Сообщаю тебе слова арии Князя (я думаю, что Князя будет петь Яковлев, а Томского – Чернов или даже Мельников, если не найдут, что он слишком стар для роли).
Стихи мои в арии Князя как будто порядочны, но местами я боюсь, что смысла нет. Например, имеет ли смысл «и плачу вашею слезою»? Кажется, что нет. Частица «но» употреблена два раза и так, что суть того, что хочет сказать князь, т. е. что он любит самоотверженно и готов на всякую жертву для нее – неясен. Изволь переделать так, чтобы был смысл, но чтобы сохранилось вполне то же количество и та же форма стиха, – ибо музыка уже написана.
Вчера вечером я кончил 4-ю картину и недоумевал, что буду делать сегодня, но как раз во время начала работы получил твое письмо с 5-ой картиной. Начал сейчас же работать. Ради Бога, не задерживай меня, ибо чем скорее будет готово сочинение, чем скорее я доставлю клавираусцуг – тем лучше.
Как ты думаешь? Ничего, что в апреле Лиза обращается к ночи и говорит ей «она мрачна, как ты»? Бывают ли в Петербурге мрачные ночи?
Дневник
21 февраля 1890 года.
<…> Утром получил письмо от Алеши. Алеша пишет, что Феклуша уже просит Бога, чтобы поскорее прибрал ее. Бедная, бедная страдалица! Начал писать начало 5-й картины, а конец сделал мысленно вчера, а в действительности сегодня утром.
К М. Чайковскому
Флоренция. 21 февраля 1890 года.
<…> Начал писать 5-ю картину не с начала, а с момента стука в окно и уже кончил. Ты пишешь в либретто: за сценой – похоронное пение, а текста не присыпаешь. Ведь слова-то нужны? и при этом они должны быть вольным переводом с панихидного текста. Напевов панихиды мне не нужно, но сигнал нужен; ты пишешь «посылаю их», а между тем не послал[77]. Слова для пения за сценой мне нужны сегодня. Придется что-нибудь самому сочинить.
Дневник
24 февраля.
<…> Получил от Алеши известие, что Феклуша умерла. Плакал. Вообще утро печальное. Вечером один акт «Пуритан». А все-таки прелестен этот Беллини, при всем безобразии!
К М. Чайковскому
Флоренция. 26 февраля 1890 года.
Милый Модя, я вчера не отвечал тебе на вопросы, когда вернусь и что собираюсь делать. Как только кончу черновую оперы, начну сейчас же полный клавираусцуг. Для этой работы, которая будет скучна, но очень легка, я хочу переехать в другой город, но не ехать домой. Домой я поеду, когда кончу клавираусцуг. Куда же именно поеду – этого я еще не решил. X., от которых я теперь не могу скрыться, портят мне Рим. X. добрые, но ужасные люди. Они приставали ко мне, чтобы я играл им «Пиковую даму». Но, во всяком случае, я поеду куда-нибудь южнее и, вероятнее всего, просто в самый Неаполь. Я сегодня в страшной суете был. Получаю письмо от Арто, что Капуль сочинил великолепное либретто из русской жизни (???) и желает, чтобы музыку писал не кто иной, как я, и что для этой цели он едет сюда!!?? Сейчас же полетела огромная телеграмма, что я оперу писать не могу и что вечером сегодня еду в Россию. Потом пришлось длинное письмо писать ей. Я кончил шестую картину и начал сочинять интродукцию-увертюру. Если завтра не придет 7-я картина, я буду очень огорчен. Ненавистно для меня прерывать именно эту черновую работу. Кажется, что 6-я картина вышла хорошо, и теперь я очень рад, что она есть, – без нее было бы недостаточно округлено.
Боюсь, что завтра не придет 7-я картина. Что я буду делать? Но не могу не сказать, что ты был удивительно аккуратен в высылке либретто.
К М. Чайковскому
Флоренция. 27 февраля 1890 года.
<…> Седьмую картину получил. Сделано отлично. В brindisi необходим еще куплет. Я попробую сочинить, а ты, со своей стороны, не придумаешь ли и не пришлешь ли?
Спасибо, Модя, ты достоин моей величайшей благодарности не только за достоинства либретто, но и за редкую аккуратность. Удивительно, что вчера вечером я кончил 6-ю картину, а сегодня 7-я уже у меня в руках.
Дневник
3 марта 1890 г.
Перед обедом все кончил. Благодарю Бога, что дал мне окончить оперу!
К М. Чайковскому
Флоренция. 3 марта 1890 года.
<…> Оперу кончил три часа тому назад и сейчас же послал Назара с телеграммой тебе.
Самый же конец оперы я сочинил вчера, перед обедом, и когда дошел до смерти Германа и заключительного хора, то мне до того стало жалко Германа, что я вдруг начал сильно плакать. Этот плач продолжался и обратился в небольшую истерику очень приятного свойства: т. е. плакать мне было ужасно сладко. Потом я сообразил – почему (ибо подобного оплакивания своего героя со мной еще никогда не бывало, и я старался понять, отчего это мне так хочется плакать). Оказывается, что Герман не был для меня только предлогом писать ту или другую музыку, – а все время настоящим, живым человеком, притом мне очень симпатичным. Так как Фигнер мне симпатичен, и так как я все время воображал Германа в виде Фигнера, – то я и принимал самое живое участие в его злоключениях. Теперь я думаю, что теплое, живое отношение к герою оперы отразилось на музыке благоприятно. Вообще мне теперь кажется, что «Пиковая дама» опера хоть куда. Увидим, что будет потом!
В Рим я уезжаю во вторник, через два дня. Я послал в Рим в разные гостиницы письма с предложением принять меня на таких-то условиях. По получении ответов решу, где буду жить, и сейчас же уеду. Пока не кончу переложения, не буду и думать о возвращении в Россию, хотя тянет меня давно уже, в особенности во Фроловское.
Ларош писал мне, что он и Направник ворчат, что я так скоро написал. Как они не понимают, что скорость работы есть коренное мое свойство?! Я иначе не могу работать, как скоро. Но скорость вовсе не обозначает, что я кое-как написал оперу. Были вещи, которые я тихо писал, напр. «Чародейку», 5-ю симфонию, и они не удались, а балет я сочинил в три недели, «Евгения Онегина» невероятно скоро. Все дело в том, чтобы писать с любовью. А «Пиковую даму» я писал именно с любовью. Боже, как я вчера плакал, когда отпевали моего бедного Германа! Я твердо пока верю, что «Пиковая дама» хорошая, а главное очень оригинальная вещь (говорю не в музыкальном отношении, а вообще).
Дневник
4 марта 1890 г.
Начал клавираусцуг.
К М. Чайковскому
Флоренция. 5 марта 1890 г.
<…> Я получил из римских гостиниц, в кои обращался, ответы, что отдельного помещения мне дать не могут, ибо все переполнено. Заключил из этого, что трудно будет так удобно устроиться, как здесь, и, хорошенько обдумав, решил, дабы не прерывать работы и не терять времени на искание помещения, продолжать хорошо работать здесь. Здесь очень скучно, очень однообразно, но нельзя выдумать более подходящих условий для работы. Ведь я приехал не путешествовать, а писать. Итак, остаюсь здесь, пока не кончу клавираусцуга. Боялся, что Назар огорчится, – нисколько. Он удивительно складной. На всех парах пишу клавираусцуг.
К А. П. Мерклинг
Флоренция. 5 марта 1890 г.
<…> Боже, как дети очаровательны! Лучше их разве только маленькие собачки. Но те просто перлы создания!.. – Здесь есть порода собачек, у нас почти совсем неизвестная, «лупетто», и на Лунгарно часто продают щенков этой породы. Ну что это за очарование! Если бы не ненависть моего Алексея к собакам (а раз, что слуга их не любит, им не житье), я бы не удержался и купил.
К М. Чайковскому
Флоренция. 14 марта 1890 г.