Но тягчайшая из обид была впереди. Как уже сказано, очень вскоре после письма Надежды Филаретовны выяснилось, что денежные средства Петра Ильича выросли в огромном размере, и ему не было бы лишением возвращать Надежде Филаретовне по 6 тысяч в год в уплату ее субсидий, пока он жив, но он знал, что это будет оскорбительно и обидно, а обижать и оскорблять ту, которая являлась в настоящем смысле слова спасительницей его в тяжелейший период жизни, ему было невозможно так же, как стереть из памяти свою благодарность и любовь к ней. Тогда, в этом щепетильном и трудном положении, Петру Ильичу представилось единственным исходом – продолжать переписку, как будто нового ничего не произошло в прежних отношениях; но он встретил своим попыткам глухой отпор со стороны Надежды Филаретовны, и это больше всего убивало его. Ее равнодушие к нему, к его судьбе, полное отсутствие интереса к его творениям как бы говорило ему, что все былое не было тем, чем казалось, и вся эта идеальная возвышенная дружба представлялась ему проходящим капризом богатой женщины – не более, банальным финалом чудной сказки, а последнее письмо – пятном, затмившим все очарование и прелесть прежних отношений. Ни громадный успех «Пиковой дамы», ни глубокое горе от смерти сестры в апреле 1891 г., ни триумфальное путешествие по Америке не заглушили в нем его тяжелой обиды, и 6 июня он написал Пахульскому
К В. Пахульскому
Москва. 6 июня 1891 года.
Многоуважаемый Владислав Альбертович, получил сейчас ваше письмо. Совершенно верно, что Надежда Филаретовна больна, слаба, нервно расстроена и писать мне по-прежнему не может. Да я ни за что в свете и не хотел бы, чтобы она из-за меня страдала. Меня огорчает, смущает и, скажу откровенно, глубоко оскорбляет не то, что она мне не пишет, а то, что она совершенно перестала интересоваться мной.
Ведь если бы она хотела, чтобы я по-прежнему вел с ней правильную корреспонденцию, то разве это не было бы вполне удобоисполнимо, ибо между мной и ей могли бы быть постоянными посредниками вы и Юлия Карловна? Ни разу, однако ж, ни вам, ни ей она не поручала просить меня уведомить ее о том, как я живу и что со мной происходит. Я пытался через вас установить правильные письменные сношения с Н. Ф., – но каждое ваше письмо было лишь учтивым ответом на мои попытки хотя бы до некоторой степени сохранить тень прошлого. Вам, конечно, известно, что Н. Ф. в сентябре прошлого года уведомила меня, что, будучи разорена, она не может больше оказывать мне свою материальную поддержку. Мой ответ ей, вероятно, также вам известен. Мне хотелось, мне нужно было, чтобы мои отношения с Н. Ф. нисколько не изменились вследствие того, что я перестал получать от нее деньги. К сожалению, это оказалось невозможным вследствие совершенно очевидного охлаждения Н. Ф. ко мне. В результате вышло то, что я перестал писать Н. Ф., прекратил почти всякие с нею сношения после того, как лишился ее денег. Такое положение унижает меня в собственных глазах, делает для меня невыносимым вспоминание о том, что я принимал ее денежные выдачи, постоянно терзает и тяготит меня свыше меры. Осенью, в деревне, я перечел прежние письма Н. Ф. Ни ее болезнь, ни горести, ни ее материальные затруднения не могли, казалось бы, изменить тех чувств, которые высказывались в этих письмах. Однако ж они изменились. Быть может, именно оттого, что я лично никогда не знал Н. Ф., она представлялась мне идеалом человека; я не мог себе представить изменчивости в такой полубогине; мне казалось, что скорее земной шар может рассыпаться в мелкие кусочки, чем Н. Ф. сделается в отношении меня другой. Но последнее случилось, и это перевертывает вверх дном мои воззрения на людей, мою веру в лучших из них; это смущает мое спокойствие, отравляет ту долю счастья, которая уделяется мне судьбой.
Конечно, не желая этого, Н. Ф. поступила со мной очень жестоко. Никогда я не чувствовал себя столь приниженным, столь уязвленным в своей гордости, как теперь. И тяжелее всего то, что, ввиду столь сильно расстроенного здоровья Н. Ф. я не могу, боясь огорчить и расстроить ее, высказать ей все то, что меня терзает.
Мне невозможно высказаться, – а это одно облегчило бы меня. Но довольно об этом. Быть может, буду раскаиваться в том, что написал все вышеизложенное, – но я повиновался потребности хоть сколько-нибудь излить накопившуюся в душе горечь. Конечно, ни слова об этом Н. Ф.
Если она пожелает узнать, что я делаю, скажите, что я благополучно вернулся из Америки, поселился в Майданове и работаю. Здоров.
Не отвечайте мне на это письмо.
Но и на это письмо от самой Надежды Филаретовны не было никакого отзвука. В. А. Пахульский от себя уверял Петра Ильича, что внешняя холодность ее есть следствие тяжелых нервных страданий, что в глубине души она по-прежнему любит его, и возвратил назад приведенное выше письмо, не решаясь показать его больной и не считая себя вправе хранить.
Это было последнее обращение Петра Ильича к прежнему «лучшему другу». Но что «обида» не зажила и глухо, немолчно точила его, омрачая последние годы жизни, свидетельством может быть то, что, умирая, в беспамятстве, в последний день жизни, имя Надежды Филаретовны повторялось им постоянно и среди бессвязных слов предсмертного бреда было единственным, которое мы могли уловить.
Расставаясь здесь с этим благостным именем, мне остается только сказать в полное оправдание непонятной и незаслуженной жестокости такого отношения к Петру Ильичу, что с конца 1890 года, действительно, вся жизнь Надежды Филаретовны была долгое угасание от тяжелого нервного недуга, изменившего ее отношения не только к одному Петру Ильичу. Известие о кончине его застало ее тоже умирающей, и через два месяца после ее не стало. «Она скончалась 13 января 1894 г.
К П. И. Юргенсону
Киев. 2 сентября 1890 года.
Милый друг, Прянишников хочет ставить здесь в Киеве «Пиковую даму». Я очень этому радуюсь. Пожалуйста, не дорожись касательно поставки нотного материала. Прими во внимание, что это дело не частного антрепренера, а целого общества артистов. Им очень хочется поставить оперу, а средства пока невелики.
К П. И. Юргенсону
Тифлис. 14 сентября 1890 года.
Милый друг, помещать задачи в конце учебника можно, но он от этого много потеряет. Аренский уверял меня летом, что он руководство писать не собирается и что его задачник есть приложение к моей книге. Когда же он успел составить свой учебник (который ты почему-то называешь элементарным)? Неужели он его написал в один месяц? Я, конечно, разрешаю поместить задачи в конце книги, но жалею об этом. Пусть Кашкин займется указанием, что можно и чего нельзя перенести.
Напрасно К. В. Рукавишников надеется, что я останусь директором, вечно отсутствующим. Я решительно протестую против нового невнимания, которое мне оказывает дирекция, продолжает выдавать меня за директора, когда я не хочу иметь ничего общего с теперешней дирекцией. Потрудись официально передать, что я прошу меня окончательно выключить из директоров, не присыпать мне в виде насмешки в Тифлис приглашения на заседания, а если этого не сделают, то я пошлю в редакцию всех газет письмо, в коем извещу публику, что в дирекции не состою. Ну, скажи, пожалуйста, разве это не в насмешку, что я вчера получил приглашение на заседание дирекции? А, впрочем, черт побери!
Когда будет готово новое издание «Пиковой дамы», пришли мне экземплярчик.
К М. Чайковскому
Тифлис. 15 сентября 1890 года.
<…> Обстановка нашей жизни прекрасная; совсем особенная маленькая квартирка, снабженная всем нужным, даже – собственной чайной посудой. Время проходит незаметно. Я пытаюсь по утрам работать, но очень мешают, и вряд ли из этих попыток что-нибудь выйдет. До сих пор ни у кого не был, но с сегодняшнего дня начинается светская жизнь, а именно – парадным обедом у персидского консула[92]. Часто бываем в опере, где у меня почетное место. Есть несколько певцов с прекрасными голосами; особенно мне нравится тенор, некто Кошиц, которого я непременно буду рекомендовать в дирекции. После театра бываем в Кружке, который еще на летнем положении, что я очень люблю.
К В. Э. Направнику
20 сентября 1890 года.
<…> Радуюсь, что «Пиковая дама» тебе нравится, и желаю, чтобы все разделяли твое сочувствие к моему последнему детищу. Наслаждюсь теперь праздностью и чудным «бабьим» летом Тифлиса. Часто бываю в опере, которая здесь в отношении ансамбля в нынешнем сезоне плоховата. Скажи папе, что в тифлисской труппе есть тенор Кошиц, на которого Петербургу следует обратить внимание. У него большой, весьма красивый голос и внешность очень сценическая. Хороши также баритон Соколов и бас Городецкий[93]. Я их рекомендую очень усердно дирекции.
Пробуду в Тифлисе еще около месяца и в конце октября буду уже иметь удовольствие обнять тебя.
К П. И. Юргенсону
Тифлис. 28 сентября 1890 года.
<…> Возвращаюсь к инциденту с присылкой мне приглашения на заседание дирекции и скажу тебе, что мой отказ от директорства был сделан задолго до общего собрания, состоявшегося в последний раз. Ты писал мне тогда, что Сафонов не решился тогда объявить в общем собрании мой отказ, боясь толков в публике. Этот поступок есть новая бесцеремонность, и все последующие приглашения на заседания (я их получил и во Флоренции, и Риме, и во Фроловском, и в Тифлисе) я рассматривал как пренебрежение и невнимание ко мне. Окончательно же взорван я был теперь, ибо все то, что заставило меня выйти из директорства, уже вошло в силу и действие. Впрочем, обижаюсь я конечно не на тебя, и не на Рукавишникова, и вообще не на дирекцию, а на Сафонова, который делает все, что ему угодно. Меня нисколько не удивляет, что подписка на членские билеты идет туго. Еще в прошлом сезоне я очень беспокоился о нынешнем и, если помнишь, находил, что этот сезон необходимо пожертвовать знаменитым солистам и, хотя бы с большими денежными затратами, привлечь в Москву все, что есть наиболее громкого и знаменитого в области виртуозности. Следовало, как я предполагал, при объявлении о концертах объявить массу знаменитых имен. Конечно, дирижерством Сафонова никого не привлечешь. Почему мои предположения, одобренные дирекцией, не были приведены в исполнение? Сафонов в нынешнем сезоне опять играл на Рубинштейне. Но между Рубинштейном-пианистом и Рубинштейном-дирижером большая разница. Да и лучше бы было Рубинштейна приберечь для будущего. Впрочем, дай Бог, чтобы комбинация с фондовым концертом удалась! Меня необыкновенно пугает и беспокоит, что в нынешнем году мы съедем на какие-нибудь пятьсот членов. Ведь это будет чистое разорение. Хотя я и ушел из дирекции, но оказывается, что интересы моск. муз. общ. я принимаю к сердцу так же близко, как прежде. У меня была большая вера в умелость, уверенность и ловкость Сафонова. Если он погубит этот сезон, то я возненавижу его в невероятной степени.