К М. Чайковскому
8 апреля 1891 года.
Ночь провел очень хорошо. Когда все уже легли, я долго гулял в пальто (заменяющем халат) и туфлях на палубе. Ветер стихал, и, когда я спустился в каюту, было достаточно тихо. Сегодня погода солнечная, но с ветром, начавшимся с полудня и постепенно усиливающимся. Качка была уже не боковая, а продольная, но пароход до того громаден, что больных сравнительно немного. Страха я сегодня не испытывал, но зато по временам испытывал намеки на морскую болезнь. Дружба с коммивояжером и его приятелями становится все теснее. Они очень веселые, бойкие, и мне с ними как-то веселее, чем с чинными и важными пассажирами 1-го класса. Один из новых приятелей – сын какого-то арматора, занимающегося в Ньюфаундленде ловлей трески. Он на очень курьезном патуа рассказывал мне подробности о ловле трески. У них несколько парусных судов, уходящих (как описывает Пьер Лота) на многие месяцы ловить треску, и этот молодой человек (ему 18 лет) уже несколько раз совершал подобные путешествия и успел испытать очень много. Я ходил по их приглашению к ним во второй класс, куда они позвали бедного эмигранта, едущего в Америку со своей ученой обезьяной, которая представляла нам разные штуки. Состояние моей головы и сердца совершенно особенные: начинаю привыкать вовсе не думать ничего о всем, что меня терзает, т. е. о доме, о России, о близких. Заставляю себя думать только о пароходе, о том, как бы убить время чтением, прогулкой, разговором с французами, едой, – а главное, созерцанием моря, которое сегодня неописуемо прекрасно, ибо освещено солнцем. Заход был удивительный. Таким образом, я в себе не чувствую самого себя, а как бы кого-то другого, плывущего по океану и живущего интересами минуты. Смерть Саши и все, что сопряжено мучительного с помыслами о ней, является, как воспоминание из очень отдаленного прошедшего, которое я без особенного труда стараюсь отогнать и вновь думать об интересах минуты того «не я», который во мне едет в Америку. Пассажиры первого класса, с которыми я постоянно сталкиваюсь, малоинтересны.
Все это довольно банальные американцы, очень франтоватые, но нимало не симпатичные. Интереснее других спутников-одноклассников канадский епископ со своим секретарем. Он ездил за благословением папы. Вчера утром он служил в особой каюте глухую обедню, на которую я случайно попал. Качка в ту минуту, как пишу, увеличивается; но я теперь понимаю, что в океане без качки быть не может, и привыкаю к ней. Иду спать.
К М. Чайковскому
9 апреля 1891 года.
Ночью качало так сильно, что я проснулся и на меня напал страх, биение сердца, почти лихорадка. Но добрая рюмка коньяка скоро подняла и подействовала успокаивающим образом. Я надел пальто и вышел на палубу. Ночь чудная, лунная. Увидевши, как все идет обычным порядком, я понял, что тревожиться нечего. Если бы была опасность, конечно, команда суетилась бы. Зрелище океана, если не бушующего, то все-таки тревожного, ночью, при полной луне – неописанно красиво. Засим я отлично заснул. С утра волнение стало уменьшаться и мало-помалу перешло в тихую зыбь. Мы вошли в Гольфстрим: это чувствуется по тому, что стало вдруг тепло, как летом. Вся пароходная публика веселилась. Нужно сказать, что с нами едет несколько сот эмигрантов, по большей части из Эльзаса. Как только погода хорошая, они устраивают бал, и смотреть на их танцы под звуки гармоники очень весело. Эмигранты вовсе не имеют печального вида. Едет с ними 6 кокоток, законтрактованных одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из второго класса все по очереди пользуются ее прелестями. Вид они имеют жалкий, ощипанный и голодный. Главный из моих приятелей, коммивояжер, удачно ухаживает за пассажиркой из второго класса. Когда они удаляются в его каюту, приятели его берут на себя попечение о ее сынишке и нянчатся с ним. Сейчас я был приглашен этой веселой ватагой к ним во второй класс, и коммивояжер потешал меня и всю остальную публику пением гривуазных куплетов, а также карикатурным изображением французских судебных порядков; все это проделал он с таким неподдельным комизмом, что я от всей души смеялся. Несимпатичная дама, соседка по столу за обедом, с которой поневоле приходится теперь разговаривать, оказалась женой артиста из бостонского оркестра. Вследствие того разговор сегодня был музыкальный. Она рассказывала интересные музыканту вещи про бостонские концерты и про тамошнюю музыкальную жизнь.
Сегодня мы встретили несколько парусных судов, одного громадного кита, испускавшего громадный фонтан, и кашалота. Но я пропустил и того, и другого.
К М. Чайковскому
10 апреля 1891 года.
Я воображал, что я неуязвим в отношении морской болезни. Оказывается – уязвим. Ночью погода постепенно ухудшалась; когда я встал в 7 часов, она была настолько скверна и море настолько бурно, что я наслаждался, невзирая на огромные океанские волны. Но потом стало все хуже и хуже, а в два часа дня было до того ужасно, что я каждую минуту ожидал погибели. Разумеется, о погибели и речи нет: это самая обыкновенная скверная атлантическая погода: не только капитан и все его служащие, но все гарсоны относятся к ней, как к чему-то совсем обыкновенному и самому простому. Но мне, судившему об океане по Средиземному морю, представляется адом. Все трещит; мы то проваливаемся в бездну, то вздымаемся до облаков, на палубу выйти даже и подумать нельзя, ибо ветер немедленно свалит, – одним словом, скверно и страшно с непривычки. Масса пассажиров, больны, но есть и такие, что и в ус не дуют и даже играют на фортепиано и в карты и т. п. За завтраком у меня не было аппетита; после завтрака меня мутило, а за обедом я не мог без отвращения взирать на еду. После супа ушел… Уверяли, что к вечеру станет лучше, но стало хуже… Случилась большая неприятность. У меня из ящика над постелью украли кошелек с 460 фр. зол. Подозреваю прислуживающего гарсона. Объявил Monsieur Commissaire’y. Вывешено объявление. Но для меня кража очевидна. Хорошо, что кроме того у меня есть деньги. Тошнит – не тошнит, а скверно. Качка все усиливается. Спать не придется. Коньяк и кофе, – мое единственное питание сегодня.
К М. Чайковскому
11 апреля 1891 года.
Ночь прошла отвратительно. Так кидало со стороны в сторону, что спать было почти невозможно. Я засыпал множество раз и при первом толчке просыпался. Утром стало лучше и в течение дня до 4 часов было совсем сносно. Однако я за завтраком ни куска не мог проглотить. Потом началось новое бедствие. Приблизившись к bances de sable около Ньюфаундленда, мы, как это всегда, по-видимому, бывает в этом месте, вошли в полосу густого тумана. Это то, чего больше всего боятся в море, ибо столкновение, хотя бы с маленьким парусным судном – гибель.
Ход уменьшили, и через каждые полминуты действует сирена – аппарат, испускающий ужасный рев, вроде рыкания колоссального тигра. Это страшно действует на нервы. Впрочем, в ту минуту, как пишу, туман начинает редеть, и рев сирены реже. На пароходе узнали, кто я, и теперь беспрерывно подходят разные господа и спрашивают – я ли такой-то. Засим начинаются любезности, комплименты, беседы. Знакомых набралось масса, и теперь я уже не могу никак найти место, где бы походить одному. Куда не пойду – знакомый, тотчас же начинающий ходить рядом и разговаривать. Кроме того, пристают, чтобы я сыграл. Я отказываюсь, но, кажется, придется что-нибудь сыграть на скверном пианино, чтобы отделаться. Все помыслы мои: когда, наконец, это все кончится и когда я дома буду? Других мыслей сегодня не было. Считаю, соображаю и мечтаю о блаженстве возвращения. Туман проходит, но зато опять начинается качка… О пропавшем кошелке ни слуху, ни духу.
К М. Чайковскому
12 апреля 1891 года.
Решительно не в состоянии писать. Со вчерашнего вечера я страдалец. Дует жесточайший ураган. Говорят, он был предсказан метеорологической обсерваторией. Это что-то ужасное!!!! Впрочем, ужасно более для меня – новичка. Многие из пассажиров и в ус не дуют. Говорят, что это будет продолжаться до Нью-Йорка. Страдаю я больше нравственно, чем физически: попросту, – трушу и ужасаюсь.
К М. Чайковскому
13 апреля 1891 года.
После того, как написал предыдущие строчки, я поднялся в фюмуар, где обыкновенно по вечерам бывает много пассажиров курящих, пьющих, играющих в карты, в домино и т. д. Их было мало, и все сидели мрачные и озабоченные. Я выпил пунш и сошел к себе. Буря все увеличивалась. Лечь и думать нечего. Я сел в углу диванчика и старался не думать о происходящем, – но невозможно не думать, когда шум, треск, судорожные подскакивания всего парохода; отчаянный вой ветра не заглушишь ничем. Таким образом просидел я очень долго, и что происходило в моей душе – передать трудно. Скверная штука. Засим я стал замечать, что как будто буря понемногу затихает; что эти ужасные толчки, когда винт выходит из воды и при этом происходит необыкновенно страшное сотрясение, происходят реже, что вой и свист ветра менее ужасен… Затем я заснул все в той же позе между сундуком и стеной каюты. Проснулся часов в 5 утра, когда буря уже стихла. Тут снова я сладко уснул. Утром узнал, что мы попали в центр необыкновенно сильного урагана, такого, какой редко бывает; особенно силен он был в 10 ч. вечера. Сегодня погода все улучшалась, начиная с утра, а часам к 12 сделалась совсем хорошей. В 2 часа мы встретили уже давно ожидаемого le pilot. Вся публика высыпала посмотреть, как он на своем крошечном судне стоял в ожидании нас. Пароход остановился, и его приняли на борт. Остается еще около суток.
Мы опоздаем на несколько часов вследствие бури. Я очень рад, что, наконец, кончается переезд; дальнейшее пребывание на пароходе было бы для меня невыносимо. Главное, что теперь все меня знают, все заводят разговоры, и я нигде не могу укрыться, кроме своей каюты. Кроме того, пристают, чтобы я что-нибудь сыграл, и разговаривают о музыке. Господи, когда все это кончится?? Я решил 30-го апреля выехать из Нью-Йорка на немецком пароходе. Бог даст, около 10 мая или немногим позднее буду уже в Петербурге!