нглийского языка. По лестницам никто никогда не ходит. Лифт действует постоянно, с невероятной быстротой поднимаясь, опускаясь, выпуская и впуская обитателей гостиницы и гостей. Что касается улиц, то кроме той оригинальности, что на главной улице домишки чередуются с домищами, замечается та особенность, что улица сама по себе не особенно шумна и не особенно многолюдна. Это объясняется тем, что извозчиков-фиакров нет или почти нет. Движение происходит или по конке, или по настоящей жел. дороге, идущей с разветвлениями через весь громадный город. При этом утром все население стремится к востоку, где находится Даун-таун, т. е. часть города с купеческими конторами. А к вечеру все это возвращается по домам. Живут, как в Лондоне. Каждая квартира есть отдельный дом в несколько этажей, словом, в вышину. Скоро ли? Скоро ли?..
Дневник
18 апреля.
Становится очень трудно писать – не нахожу времени. Завтракал я с моими французскими друзьями. Свидание с фон Сакс. Ходили по Бруклинскому мосту. Оттуда отправились к Ширмеру, владетелю обширнейшего музыкального магазина в Америке; однако магазин, и особенно металлография, в ином уступают Юргенсону. Ширмер просил сочинений для издания. Дома принимал у себя журналистку Айви-Росс, приходившую просить написать для ее газеты какой-нибудь отрывок. После ухода ее я сидел на диване, как истукан, часа полтора, предаваясь наслаждению покоя и одиночества. Не обедал. В 8 с половиной часов был уже в Music-Hall для первой репетиции. Хор встретил меня овацией. Пели очень хорошо. Уходя оттуда, я встретил около выхода любезного архитектора, строившего зал; он представил мне симпатичного, довольно толстого человека, своего главного помощника, талантом и деловитостью коего он не мог достаточно нахвалиться. Человек этот оказался чистокровным русаком, обратившимся в американского гражданина. Архитектор объяснил мне, что он анархист и социалист. Мы побеседовали с этим соотечественником по-русски, и я обещал побывать у него. Остальной вечер посвятил легкому ужину и прогулке. Читал и перечитывал полученные письма. Как водится, плакал.
19 апреля.
Встал поздно. Сел сочинять статейку для мисс Росс. Явился Рено с известием, что он устроил мне каюту на «Князе Бисмарке», отходящем 2 мая. Боже, как еще далеко! Зашел за добрейшим Майером, с коим завтракал в превосходном итальянском ресторане. Отправились в Даун-таун. Только тут я увидел, до чего доходит оживление Бродвея в известные часы. До сих пор я судил об этой улице по ближайшим к отелю частям ее, мало оживленным. Но ведь это ничтожная часть улицы в 7 верст длины. Дома в Даун-тауне колоссальны до бессмыслицы, по крайней мере, я отказываюсь понять, как можно жить в 13-м этаже. Мы взобрались с Майером на крышу одного из таких домов; вид оттуда великолепный, – но у меня голова кружилась при взгляде на мостовую Бродвея. Потом Майер выхлопотал мне позволение посмотреть на государственное казначейство с его подвалами, в коих хранятся сотни миллионов золота, серебра и новых банковых и кредитных бумаг. Необыкновенно любезные, хотя и важные чиновники водили нас по этим подвалам, отворяя монументальные двери таинственными замками и столь же таинственным верченьем каких-то металлических шишечек. Мешки золота, похожие на мешки с мукой в амбарах, покоятся в хорошеньких, чистеньких, освещенных электричеством чуланчиках. Мне дали подержать пачку новых билетов ценностью в 10 000 000 долларов. Наконец я понял, почему золота и серебра нет в обращении. Оказывается, что американец предпочитает грязные, отвратительные бумажонки металлу, находя их удобнее и практичнее. Зато бумажки эти не так, как у нас, благодаря огромному количеству хранимого в казначействе благородного металла ценятся больше золота и серебра.
Из казначейства мы отправились в место служения добрейшего мистера Гайда. Он директор какого-то тоже банкового учреждения и тоже водил меня по подвалам, показывая горы хранимых в них ценных бумаг. Были на Бирже, которая показалась мне несколько тише парижской. Гайд угощал нас лимонадом в местном кафе. Во все время этой интересной прогулки я чувствовал какую-то особенную, должно быть старческую, отвратительную усталость. Попавши домой, я должен был дописывать статейку (о Вагнере) для мисс Росс, а в 5 часов я уже стремился к г. Вильяму фон Сакс. Он живет в огромном доме, в коем могут нанимать номера лишь холостые мужчины. Женщин в этот странный американский монастырь допускают лишь в качестве гостей. И самый дом, и квартира Сакса очень элегантны и изящны. У него я застал маленькое общество, которое постепенно увеличивалось, и нас набралось порядочно. Это был five o’clock tea. Играла пианистка Вильсон (вчера бывшая у меня), большая поклонница русской музыки, исполнявшая, между прочим, прелестную серенаду Бородина. Отделавшись от приглашений, я провел вечер один, и, Боже, как это было приятно! Обедал в ресторане Гофмана, по обыкновению без всякого удовольствия. Прогуливаясь по дальнему Бродвею, наткнулся на митинг социалистов в красных шапках. Тут было, как я узнал на другой день из газет, 5000 человек со знаменами, громадными фонарями и на них надписями вроде следующей: «Братья! Мы рабы в свободной Америке. Не хотим работать больше 8 часов!» Однако вся эта демонстрация показалась мне каким-то шутовством; да, кажется, так и смотрят на нее туземцы, судя по тому, что любопытных было мало и публика циркулировала совершенно по-будничному. Лег спать усталый телом, но несколько отдохнувший душой.
20 апреля.
В 10 с половиной часов был уже в Music-Hall на репетиции. Она происходила уже в большом зале, при шуме рабочих, стуке молотка, суете распорядителей. Расположен оркестр в ширину всей громадной эстрады, вследствие чего звучность скверная, неровная. Эти причины скверно действовали на мои нервы, и несколько раз я чувствовал приступы бешенства и желание со скандалом бросить все и убежать. Кое-как проиграл сюиту, кое-как марш, а фортепианный концерт, вследствие беспорядка в нотах и усталости музыкантов, бросил в середине первой части. Страшно усталый вернулся домой, взял ванну, переоделся и отправился к Майеру. С ним опять завтракал в итальянском ресторане. Дома спал. Пианистка Аус-дер-Оге пришла в 5 часов и сыграла мне концерт, столь неудачно репетированный утром. Писал к Направнику (ответ на милейшее его письмо). Обедал внизу с отвращением. Гулял по Бродвею. Рано лег спать. Слава Богу, сон не покидает меня.
21 апреля.
Депеша от Юргенсона: «Христос Воскресе». На дворе дождь. Письма от Моди и Юргенсона. «Нет, только тот, кто знал», что значит быть далеко от своих, знает цену письмам. Никогда я еще не испытывал ничего подобного. Меня посетил г. Н. с женой. Он высокий бородатый, полуседой человек, очень изящно одетый, жалующийся на болезнь спинного хребта, говорящий по-русски без акцента, но хорошо, ругающий жидов (хотя сам он смахивает на еврея), она – некрасивая англичанка (не американка), ни слова не говорящая иначе, как по-английски. Она принесла ворох газет, указывая в них на статьи свои. Зачем эти люди приходили ко мне – я не знаю. Он спрашивал, сочинил ли я фантазию на «Красный сарафан». На отрицательный ответ он заявил удивление и прибавил: «Я вам пришлю фантазию Тальберга, и вы, пожалуйста, сделайте вроде его». Насилу я спровадил этих странных гостей. В 12 часов за мной зашел фон Сакс. Этот изящный, маленький человечек, превосходно говорящий по-французски, отлично знающий музыку и очень ко мне ласковый, – едва ли не единственный человек в Нью-Йорке, общество которого мне не отяготительно и даже приятно. Мы пошли пешком через парк. Этот парк, на месте которого еще нестарый Майер помнит, как паслись коровы, теперь один из лучших парков в мире, хотя деревья сравнительно еще нестары. В это время года, с деревьями, покрытыми свежею зеленью, с газоном, отлично выхоленным, – он имеет особенную прелесть. В 12 с половиной мы по лифту взобрались на четвертый этаж колоссального дома, в квартиру г. Ширмера. Ширмер – здешний Юргенсон, т. е. обладатель лучшего магазина и первоклассный издатель. Ему 63 года, но на вид не более 50. Он в Америке с 12-летнего возраста, и хотя очень обамериканился, но сохранил много немецких привычек и вообще остался в душе немцем. Он очень богат и живет не без роскоши. При нем живут симпатичная дочь его, г-жа Уайт, с детьми и сын с женой. Жена с двумя младшими дочерьми живет уже второй год в Веймаре, куда он и старших детей посылал учиться, боясь, дабы они не перестали быть немцами. За обедом, кроме меня и Сакса, были здешняя знаменитость, капельмейстер Зейдль (вагнерьянец) с женой, пианистка Адель Аус-дер-Оге, которая будет на фестивале играть мой концерт, с сестрой и семья Ширмера. Обеду предшествовало угощение какой-то смесью из виски, биттера и лимона – необычайно вкусное. Обед был обильный и очень вкусный. Ширмер по воскресеньям всегда обедает в час дня и любит при этом пропустить лишнюю рюмочку. Разговор сначала тяготил меня, но все члены семейства Ширмера, и особенно г-жа Уайт, так милы, просты и радушны, что к концу обеда мне стало легче. Капельмейстер Зейдль[115] объявил мне, что в будущем сезоне они дают мою «Орлеанскую деву». В 4 часа мне нужно было быть на репетиции. Меня проводили до Musik-Hall в карете Ширмера в сопровождении фон Сакса. Musik-Hall был сегодня впервые освещен и прибран. Пока шла оратория Дамроша-отца, «Суламит», я сидел в ложе Карнеги. Потом спели скучную кантату Шютца «Семь слов». Настала моя очередь. Мои хорики[116] прошли очень хорошо. Довольно неохотно поехал я с фон Саксом опять к Ширмеру, взявшему с меня обещание вернуться. Здесь я застал большое общество, приглашенное для того, чтобы видеть меня. Ширмер повел нас на крышу дома, в коем он живет. Огромный 9-этажный дом имеет крышу, устроенную так, что она представляет очаровательную и обширную прогулку с видами, открывающимися на все четыре стороны. Солнце в это время заходило, и нельзя описать всей роскоши величественного зрелища. Спустившись вниз, мы уже застали только интимный кружок, среди которого я совершенно неожиданно почувствовал себя очень приятно. Аус-дер-Оге сыграла весьма хорошо несколько пьес, а со мной – концерт мой. В 9-м часу мы сели ужинать. В 10 с половиной нас, т. е. меня, Сакса, Аус-дер-Оге с сеcтрой, снабдили великолепными розами, спустили по лифту, посадили опять в карету Ширмера и развезли по домам. Надо отдать справедливость американскому гостеприимству, только у нас можно встретить нечто подобное.