22 апреля.
Получил письма. Визит г. Ромейко, обладателя конторы вырезок из газет. Вероятно, он тоже из наших анархистов, подобно вчерашним двум таинственным русским, разговаривавшим со мной на репетиции. Писал письма и дневник. Зашедши за Майером, поехал с ним к мистеру Гайд, который повел нас завтракать в Даун-таун-клуб. Сначала он поднял нас по лифту невероятно высоко, показал помещение 5 адвокатов и библиотеки законов для служащих при их Trust-Company. Этот клуб есть не что иное, как превосходнейший ресторан, в который, однако, не пускают никого, кроме членов клуба. Все это коммерческие люди, которым далеко до дома, и поэтому они там кушают свой «ленч». После превосходного завтрака я пошел по Бродвею пешком, увы, с Майером. Этот добрейший немец никак не может понять, что его жертвы ради меня излишни и даже тяжелы для меня. Что за удовольствие было бы одному пройтись! Но Майер готов пренебречь своими сложными занятиями, лишь бы только не оставлять меня одного. Итак, несмотря на мои уговаривания поехать домой и заниматься делом, он тащился со мной полтора часа пешком. Вот прогулка, которая может дать понятие о длине Бродвея. Мы шли полтора часа, а прошли едва только треть этой улицы… Потом отправились на концерт знаменитого английского певца Сантлея. Знаменитый певец оказался старичком, очень в такт, очень беззвучно исполнявшим арии и романсы по-английски, с английским произношением и английской прямолинейностью и аршинностью. Был приветствован разными критиками, в том числе тем Финком[117], который зимой писал мне восторженно о «Гамлете». Не дождавшись конца концерта, отправился домой, где мне предстояло заняться с Аус-дер-Оге моим фортепианным концертом. Она явилась с сестрой, и я показал ей разные нюансы, подробности и тонкости, в коих ее сильная, чистая и блестящая игра нуждалась, судя по вчерашнему, несколько топорному исполнению. Интересные подробности сообщил мне Рено про американскую карьеру Аус-дер-Оге. Она приехала сюда 4 года тому назад без гроша денег, но заручившись приглашением сыграть концерт Листа (коего она ученица) в симфоническом обществе. Игра ее понравилась; посыпались отовсюду приглашения, везде ее сопровождал огромный успех; в течение 4-х лет она слонялась из города в город по всей Америке, и теперь у нее капитал в полмиллиона марок!!! Вот какова Америка! Едва успел по уходе ее переодеться во фрак и отправиться на обед к Рено. Я шел пешком и нашел без затруднения. На этот раз мы обедали в семейном кружке. Только после обеда приходил Дамрош. Я играл с милой Алисой Рено в 4 руки. Вечер прошел довольно приятно. Рено проводил меня до трамвая. Стало вдруг очень холодно.
23 апреля.
Слуга Макс, подающий мне по утрам чай, провел все свое детство в Нижнем Новгороде и учился в тамошней школе. С 14-летнего возраста он жил то в Германии, то в Нью-Йорке. Теперь ему 32 года, и русский язык он забыл настолько, что выражается с большим трудом, – но большинство обыденных слов знает. Мне очень приятно бывает говорить с ними немножко по-русски. В 11 часов явился пианист Руммель (старый берлинский знакомый) все с тем же приставанием дирижировать в его концерте 17 числа, по поводу чего однажды он уже был у меня. Приходил журналист, очень любезный и ласковый. Он спрашивал, нравится ли моей супруге пребывание в Нью-Йорке? Этот вопрос мне уже нередко предлагали. Оказывается, что на другой день после моего приезда в некоторых газетах было сказано, что я приехал с молоденькой и хорошенькой женой. Произошло это оттого, что два репортера видели, как я садился в карету с Алисой Рено у пароходной пристани. Завтракал внизу в отеле. Гулял по Бродвею. Зашел в рекомендованное мне венское кафе, но имел несчастье натолкнуться на капельмейстера Зейдля, и пришлось беседовать с ним, – а мне было не до беседы. Я волновался по поводу предстоявшего первого появления на вечернем концерте перед 5-тысячной публикой. Возвратившись домой, имел крайнее неудовольствие принять ворвавшегося ко мне одного из французских пароходных приятелей. Он сидел бесконечно долго, имея напускной, грустный вид и как бы ожидая, что я спрошу, почему он расстроен. Когда я, наконец, предложил ему этот вопрос, то он рассказал, что у него вчера украли все деньги и что он пришел просить у меня 200 фр. А богатый отец? а миллиарды пробок, которые фабрикуются и рассылаются по всему миру?? Все эти россказни его, значит, вздор? Я объявил ему, что теперь денег не имею, но, может быть, дам в конце недели. Очень все это подозрительно и я начинаю думать, что не он ли стянул мой кошелек на пароходе… Нужно будет посоветоваться с Рено. В 7 с половиной зашел зять Рено. В переполненной карете мы доехали до Musik-Hall. – Освещенный и наполненный публикой, он имеет необыкновенно эффектный и грандиозный вид. Началось с того, что Рено произнес речь (по поводу чего бедняга ужасно накануне волновался). После него пели национальный гимн. Затем пастор говорил длинную, как говорят, необыкновенно скучную речь в честь устроителей здания и особенно Карнега. После чего исполнена очень хорошо увертюра к «Леоноре». Антракт. Сошел вниз. Волнение. Моя очередь. Приняли очень шумно. Марш прошел прекрасно. Большой успех. Остальную часть концерта слушал в ложе Гайда. «Те Deum» Берлиоза скучноват: только в конце я испытал сильное удовольствие. Рено увлекли меня к себе. Импровизированный ужин. Спал как убитый.
К Ю. Конюс
23 апреля 1891 г. Нью-Йорк.
Милый друг мой, пишу вам по делу и страшно боюсь, что письмо не застанет вас в Париже. Вчера в обществе здешних музыкальных тузов зашел разговор о том, что для здешнего первого симфонического оркестра нужны два концертмейстера. Ради отыскания их капельмейстер Дамрош едет в Европу. Меня вдруг осенила мысль, что вам бы недурно попасть сюда, и я тотчас же сказал Дамрошу, что лучше вас он никого не найдет. Им нужны концертмейстеры-солисты. Дамрош ужасно заинтересовался вами, но его смущает ваша крайняя молодость. Это последнее обстоятельство может помешать вам быть первым концертмейстером, но зато вы легко можете быть вторым. Я бы ужасно советовал вам принять приглашение. Вы не поверите, что это за удивительная страна и как здесь легко иметь с вашим талантом колоссальный артистический и материальный успех. Скрипачей здесь таких, как вы, и подобия нет. Вы в 10 лет можете сделаться настоящим богачом. Условия вам предложат, наверно, очень выгодные. Дамрош в конце мая едет в Берлин и останется там три недели, адрес его вы узнаете в американском посольстве.
Дневник
24 апреля.
«Чайковский, полный, с проседью, хорошо сложенный, интересный человек лет около шестидесяти (!!!). Он, кажется, немного стесняется и отвечает на рукоплескания рядом резких и коротких поклонов. Но как только берет палочку, его самообладание возвращается». Вот что я прочел сегодня в «Herald». Меня злит, что они пишут не только о музыке, но и смущении и удивляются моим «резким и коротким поклонам».
На репетицию отправился в 10 с половиной часов, пешком. Насилу нашел с помощью рабочего вход в зал. Репетиция прошла очень хорошо. По окончании сюиты музыканты кричали что-то вроде «hoch». Весь облитый потом, должен был беседовать с М-me Рено, ее старшей дочерью и двумя другими дамами. У Рено. Пароходный билет, инструкция касательно поездки в Филадельфию и Бостон. Переодевшись, поспешил к Майеру, где меня ожидал Руммель целых полтора часа, чтобы проиграть второй концерт. Однако мы его не играли, а вместо того я упражнялся в красноречии, т. е. доказывал, что мне нет никакого основания принимать его предложение дирижировать в каком-то концерте 17 числа даром. Завтракали с Майером в итальянском ресторане. В 7-м часу неожиданно явился милый П. С. Боткин[118] из Вашингтона. Он приехал нарочно для концерта. В 7 с половиной часов за мной заехали Гайд с женой. Второй концерт. Шла оратория «Илия» Мендельсона. Прекрасная, но несколько растянутая вещь. В антракте был таскаем по ложам к различным здешним тузам.
25 апреля.
51 год. Страшно волнуюсь в утро этого дня. В 2 часа предстоит концерт с сюитой. Удивительная вещь этот своеобразный страх! Уж сколько раз этой самой сюитой я дирижировал: идет она прекрасно; чего бояться? А между тем я невыносимо страдаю. Страдания мои шли все крещендо. Никогда я, кажется, так не боялся. Не оттого ли это, что здесь обращают внимание на мою внешность и что моя застенчивость тут дает себя знать? Как бы то ни было, но переживши нескольких тяжелых часов, особенно последний, когда в ожидании выхода пришлось вести разговоры с посторонними, я, наконец, вышел, был опять превосходно принят и произвел, как говорится в сегодняшних газетах, «сенсацию». После сюиты сидел в кабинете Рено и давал аудиенции репортерам (о, эти репортеры!), между прочим, очень известному Жаксону. Заходил в ложу к М-те Рено, приславшей мне в это утро массу цветов, точно предчувствуя, что сегодня день моего рождения. Чувствовал необходимость остаться одному, и поэтому, пробравшись сквозь толпу дам, окруживших меня в коридоре и пучивших на меня глаза, в коих я невольно и с удовольствием читал восторженное сочувствие, отказавшись от приглашений семейства Рено, я побежал домой. Здесь написал записку Боткину, что не могу, согласно обещанию, с ним обедать; затем, облегченный и насколько могу счастливый, отправился фланировать, обедать, заходить в кафе, словом – предаваться наслаждению молчания и одиночества. Очень рано лег спать.
26 апреля.
Начинаю затрудняться относительно времени для писания писем и этого дневника. Осаждают посетители – репортеры, композиторы, авторы либретто, из коих один старичок, принесший мне оперу «Власта», очень тронул меня рассказом о смерти единственного сына, а главное, целые вороха писем со всех концов Америки с просьбой автографа, на которые я очень добросовестно отвечаю. Был на репетиции фортепианного концерта. Сердился на Дамроша, который, забирая все лучшее время, отдает мне остатки репетиции. Однако репетиция прошла благополучно. Переодевшись дома, завтракал один в 3-м часу. Был у Кнабе и благодарил за превосходный подарок, сделанный вчера (статуя Свободы). Как-то только пропустят в Россию эту штуку? Поспешил домой. Посетители без конца, в том числе две русские дамы. Первая из них г-жа Мак-Каган, вдова знаменитого корреспондента во время войны 1877 г., сама состоящая корреспонденткой «Русских ведомостей» и «Северного вестника». Так как впервые мне пришлось разговориться по душе с русской женщиной, то случился скандал: вдруг подступили слезы, голос задрожал и я не могу держать рыданий. Выбежал в другую комнату и долго не выходил. Сгораю от стыда, вспоминая этот неожиданный пассаж. Другая дама, г-жа Н., говорившая про своего мужа, доктора Н., так, как будто все должны знать, кто он. Но я не знаю. Был также г. Вейнер, президент общества камерной музыки (с флейтой), с коим я переписывался из Тифлиса. Немного спал перед концертом. Хорики прошли хорошо, но если бы я меньше конфузился и волновался, прошли бы лучше. Сидел в ложе у Рено и у Гайда во время исполнения прекрасной оратории Дамроша-отца «Суламит». На ужин к Дамрошу мы шли пешком с Рено и Карнеги. Этот маленький архимиллионер ужасно благоволит ко мне и все толкует о приглашении на будущий год. У Дамроша очень оригинальный ужин: мужчины пошли к столу одни, а бедные дамы остались невдалеке. Ужин был обильный, но кухня американская, т. е. необыкновенно противная. Пили много шампанского. Я сидел рядом с хозяином и с капельмейстером Данрейтером. Говоря с ним про брата его, я в течение целых двух часов должен был казаться или сумасшедшим, или отчаянным лгуном: он раскрывал рот от удивления и недоумевал. Оказалось, что я смешал в своей памяти Данрейтера-пианиста с Гартвигсоном-пианистом; моя рассеянность делается несносна и, кажется, свидетельствует о моей старости. Между прочим, все ужинавшие были удивлены, когда я сказал, что мне минуло вчера 51 год. Карнеги особенно удивился; им всем казалось (кроме знавших мою биографию), что мне гораздо больше. Не постарел ли я за последнее в