К М. Ипполитову-Иванову
25 июня 1891 года.
<…> Про московские музыкальные дела ничего не знаю и не хочу знать. Знаю только, что Сафонов в Петербург не попадет. Говоря про московскую музыку и про консерваторию, ты спрашиваешь, «кто будет у вас в случае перехода Сафонова в Петербург?» Это «у вас» мне очень не нравится. Я с Москвой навсегда покончил и считаю ее совершенно чуждым мне полем музыкальной деятельности. Вопрос о гастролях В. М. я считаю некоторым образом решенным, т. е. я начну понемногу хлопотать о приглашении ее в одну из столиц на весенний сезон. Необходимо, чтобы она победила свою стыдливость и нерешительность. Но об этом я буду в свое время ей писать и устно говорить.
К В. Давыдову
25 июня 1891 года.
<…> Согласно обещанию извещаю тебя, что вчера вечером я кончил черновые эскизы балета. Помнишь, когда ты был здесь, я хвастался, что мне осталось каких-нибудь пять дней работы, чтобы кончить балет. Оказалось, что в две недели едва справился. Нет, старик очевидно приходит к упадку. Не только его волосы редеют и седы как снег, не только зубы валятся и отказываются прожевывать пищу, не только глаза слабеют и легко утомляются, не только ноги начинают скорее волочиться, чем ходить, – но самая его способность к какому-нибудь делу слабеет и улетучивается. Балет бесконечно хуже «Спящей красавицы» – это для меня несомненно. Посмотрим, что выйдет из оперы. Если приду к убеждению, что могу за своим музыкальным пиршеством подавать только «подогретое», то, конечно, брошу писать.
Итак, балет я окончил, теперь дня три посвящу корректурам разных аранжировок и старых, и вновь издаваемых партитур, а 28-го, накануне именин, удираю в Петербург, где намерен провести дня три. Вернувшись, засяду за «Дочь короля Рене». Увидим, как пойдет дело.
Веду жизнь по обычному, давно заведенному порядку. По вечерам иногда играю в винт у Новиковой или у г-жи Г., очень милой живущей здесь дамы. Я делаю это, потому что стал очень утомляться по вечерам от чтения, в результате которого нередко бывала сильная головная боль. А без чтения не знаю, как убить время до отхода ко сну. Это обстоятельство становится серьезным препятствием для жизни в деревне, вследствие чего я решил уже искать местожительство не в окрестностях Петербурга, а в самом Петербурге. Да и вообще, мне кажется, всего подходящее основаться в Петербурге навсегда. Уж одно то, что я могу тебя часто видеть, для меня весьма важно.
К Н. Конради
26 июня 1891 г. Майданово.
<…> Хочу сегодня немножко полениться и нахожу удовольствие и отдохновение в беседе с тобой. Ты приглашаешь меня в сентябре погостить у тебя. Перспектива пожить в тихом, удаленном от всей суеты Гранкине улыбается мне в настоящее время трудно. Все зависит от того, как пойдет моя работа, а также от постановки «Пиковой дамы» в Гамбурге. Было предположение поставить ее там в конце сентября, и к этому времени я навострю лыжи к Западу. В Каменку тоже не знаю – попаду ли. Съездивши в Питер, чтобы освежиться (я стал теперь от работы очень утомляться), я примусь за сочинение оперы «Дочь короля Рене». Так как этот сюжет очень пленяет меня, то я чувствую, что если моя изобретательная музыкальная способность не начинает еще угасать – я могу написать нечто очень изрядное, лучшее из всего, что когда-либо писал. Теперь решительно не могу сказать, сколько времени у меня уйдет на сочинение черновых эскизов. Пока они не будут совсем окончены, я не способен к общению с людьми и должен сидеть дома и непременно один. Итак, дальнейшие мои намерения насчет лета очень в зависимости от двух моих опер: одной – готовой, другой – имеющей родиться на свет.
К А. С. Аренскому
7 июля 1891 года.
Дорогой Антон Степанович, я ездил на целую неделю в Петербург, и письмо ваше пришло без меня. Этим обстоятельством объясняется, что я так поздно отвечаю на интересующий вас вопрос.
Тифлис город до того мне во всех отношениях симпатичный, что я могу только поощрять всякого, желающего там водвориться. Думаю, что для вашей композиторской деятельности вам было бы полезно поселиться в столь богатой всяческими художественными стимулами стране. Но вместе с тем вижу и много неблагоприятных для дальнейшего развития вашего богатого дарования сторон в деятельности директора тифлисского отделения муз. общ. Во-первых, вы, если я не ошибаюсь, будете получать жалованье меньше вашего профессорского в Москве. Ипполитов-Иванов получал много, ибо он был одновременно директором и капельмейстером в упраздненной теперь опере. Это обстоятельство принудит вас взять множество классов, как например элементарной теории, совместной игры и проч., и тогда все время ваше уйдет на училище. Для сочинения же времени будет еще меньше, чем в Москве. Во-вторых, вам придется входить в прозаическую, деловую сторону администрации училища, а это будет вам очень противно, да и возьмет много времени. В-третьих, вы будете очень одиноки как музыкант, ибо персонал преподавателей училища небогат вполне образованными и способными быть для вас опорой и поддержкой личностями. Это может дурно отразиться на состоянии вашего духа. Меня же, прежде всего, интересует, чтобы вы писали, писали и писали, и все, что может препятствовать вам на поприще композиторства, мне несимпатично.
Вот я и не знаю, что посоветовать вам, дорогой А. С. Скорее, не советую. Будь вы обеспечены, я бы только радовался, что вы поживаете на Кавказе. Но с грустью помышляю о вас, как о провинциальном деятеле, удаленном от музыкальных центров, заваленном непосильной и скучной работой (еще более скучной, чем в Москве), одиноким и лишенным возможности слышать хорошую музыку. Вы не можете себе представить, милый А. С, как я страдаю при мысли, что такие люди, как вы, Римский-Корсаков, Лядов, должны терпеть и терзать себя преподаванием. Но что тут поделаешь? Мне кажется, что еще годика два вам следует потерпеть, постараться много работать и, Бог знает, может быть, незаметно, понемножку вы добьетесь того, что будете жить одним сочинением. Что это возможно – я служу доказательством. Я зарабатываю теперь так много, что могу и большую семью содержать. А засим все-таки скажу, что Тифлис город очаровательный и что жить там очень приятно.
К А. И. Чайковскому
Майданово. 8 июля 1891 года.
Голубчик Толя, представь себе, что, вернувшись сюда, я нашел 27 писем, на которые все пишу ответы. Не удивляйся, что сегодня пишу лишь несколько слов. Не сердись, что не посетил тебя в Ревеле[122] и что был так долго в Питере. Меня задержали скучные формальности с пенсией. Целая процедура, чтобы ее получить. Как кончу ответы на все письма, из коих иные деловые (по поводу предполагаемого путешествия в Америку с церковным хором), так примусь усердно за оперу. Если она пойдет у меня гладко, надеюсь в месяц написать черновые эскизы, и тогда можно будет прокатиться в Ревель. Из всего, что ты пишешь, я вижу, что тебе в Ревеле жить будет недурно, но есть и большие, конечно, трудности, о которых ты упоминаешь. Мне кажется, что в этих делах нужно держать себя политично, с тактом и можно легко выходить победителем из всех затруднений. Служба – такого рода вещь, что иногда необходимо faire bonne mine au mauvais jeu. Делать нечего! Думаю, что тебе небезынтересно прочитывать дневник Валуева, который с некоторых пор печатается в «Русской старине». Он в то время был губернатором в остзейском крае и сообщает много интересного. Тогда в этом крае царил Суворов, отчаянный либерал. Дух Победоносцева, в конце концов, все-таки симпатичнее суворовского духа.
К А. П. Мерклинг
8 июля 1891 года.
Голубушка Аня, вчера вернувшись из поездки в Питер, получил твое письмо и прочел его с величайшим интересом. Ты спрашиваешь, кто у меня был в день именин. Никого, ибо я сам уезжал, чтобы избежать именинного празднования, очень скучного и томительного для меня, тем более что здесь, в Майданове, масса дачников, что я поневоле со всеми перезнакомился и что пришлось бы их всех звать. Ездил я в Петербург, чтобы немножко освежиться от утомившей меня работы над балетом, который я уже кончил вчерне. Вел там жизнь самую праздную. Ежедневно с Саней Литке посещал Зоологический сад. Побывал, впрочем, в Петергофе, где мы неоднократно тебя вспоминали. Погода стояла чудная, и я наслаждался пребыванием в опустелом Петербурге. Такое удовольствие быть в городе, где никого, ну решительно никого не нужно посещать и у себя принимать, точно будто турист, иностранец, совершенно свободно фланирующий по стогнам Северной Пальмиры, которая, между прочим, удивительно красива летом.
В моих планах насчет будущей зимы произошли перемены. Во-первых, я стал скучать в деревне. Во-вторых, я отложил переезд еще на год по финансовым соображениям. Ведь я Новиковой уж за год заплатил.
К В. Давыдову
11 июля 1891 года.
<…> Не для того, чтобы порисоваться и возбудить сочувствие и жалость, но скажу в самом деле, – я, кажется, подхожу к поворотной точке в своей творческой деятельности. Опера у меня идет очень вяло, очень трудно, и, главное, каждую минуту я замечаю, что впадаю в повторение себя же. «Подогретое»!! Как бы то ни было, но кончу и если увижу, что не по-прежнему, – то в самом деле брошу. Найдется дела и без сочинения!
Я начал серьезно изучать Спинозу. Накупил массу книг, касающихся его, и его собственные сочинения. Чем более вникаю, тем более восхищаюсь этой личностью.
К В. Давыдову
22 июля 1891 года.
<…> Непременно побываю в Каменке, ибо между строчек твоего письма читаю, что ты не прочь, чтобы я приехал, а главное – хочется ужасно тебя видеть. Все зависит от «Иоланты». Она у меня шла до сих пор тихо и вяло, главное, оттого что вместе с этим у меня была несносная, утомительная работа – корректура партитуры «Евгения», которую Юргенсон издает вновь.
По этому случаю я исправил массу своих собственных ошибок и недосмотров и еще большую массу юргенсоновских. Это занятие отравляло мне жизнь.