Une serviette de table negligement attachee a son cou, il digustait. Tout autour des mouches, avides, grouillantes, d’un noir inquietant, volaient. Nul bruit sinon un claquement de machoirs enervant. Une odeur moite, fetide, ecoeirante, lourde, repandait un je ne sais quoi d’animal, de carnacier dans Г air. Point de lumiere. Un rayon de soleil couchant, penetrant comme par hasard dans la chambre nue et basse eclairait par-ci, par-la, tantot la figure bleme du maitre engurgitant sa soupe, tantot celle du valet, moustachue, a traits kalmouks, stupide et rampante. On devinait un idiot servi par un idiot. 9 heures. Un morne silence regnait. Les mouches fatiguees, somnolentes, devenues moins agitees se dispersaient. Et la-bas, dans le lointain, par la fenetre, on voyait une lune, grimacante, enorme, rouge, surgir sur l’horizon embrase. II mangeait, il mangeait toujours. Puis, l’estomac bourre, la face ecarlate, l’oeil hagard, il se leva et sortit и т. д. и т. д.
Я изобразил свой сегодняшний ужин.
Кажется, этот род описания изобрел Золя.
Моя работа вдруг пошла хорошо. Теперь я знаю, что «Иоланта» в грязь лицом не ударит.
К А. Алфераки
1 августа 1891 года.
Многоуважаемый Ахиллес Николаевич, письмо и романсы ваши получил и последние проиграл. Особенно нового к тому, что я уже прежде вам говорил о ваших весьма значительных сочинительских способностях, прибавить ничего не имею. Повторять бесплодное сожаление о том, что вы не могли по обстоятельствам жизни пройти через суровую контрапунктическую школу (в каковой, судя по многим признакам, талант ваш нуждался) тоже не хочется. Это само собой разумеется. Решение ваше ограничиться сферой романсной музыки мне не симпатично. Настоящий художник, даже если он действительно одарен лишь ограниченною творческою способностью, препятствующей ему создать выдающиеся произведения в различных родах искусств, тем не менее должен стремиться и пламенеть к самым широким и великим целям. Ни годы, ни какие бы то ни было препятствия не должны сдерживать его амбиции. И отчего вы думаете, что для создания шедевра в области романса не нужно обладать всесторонней техникой избранного искусства? Как бы вы, ввиду недостаточности техники, ни смиряли себя и ни ограничивали сферу своего творчества, – вы никогда не уйдете дальше изящного дилетантизма.
В романсах ваших очень много милого и талантливого. В отношении техники – они очень опрятны.
Повсюду, однако, и в гармонии, и в форме, несмотря на все эти качества, видна какая-то неповоротливость, неловкость, raideur.
Весьма буду огорчен, если мой отзыв не будет соответствовать вашему, весьма понятному, авторскому самолюбию. Извините, пожалуйста, что я в этих случаях поставил себе за правило быть искренним.
Мне очень не нравится система выставления годов на каждом романсе. Зачем это нужно? Какое дело нам, публике, знать, когда и где то или другое сочинено.
К М. Чайковскому
Майданово. 7 августа 1891 года.
<…> Приближается время моего отъезда к брату Коле и в Каменку, а между тем «Иоланта» далеко не кончена. Вероятно, придется отложить окончание до возвращения, да оно и лучше будет, ибо если задаться задачей во что бы то ни стало кончить теперь, то напишу кое-как. Впрочем, останется очень немного. Теперь я уже пишу сцену между королем и Эбн-Хакией. Затем только нужно написать сцену, когда приходят Роберт и Водемон и будят Иоланту. Дуэт же и все остальное уже написано. Теперь я уже несколько дней как вошел в колею, пишу без усилия и с наслаждением. Кое-где слова переменил ради ритма, не подходившего к твоим словам, но это только в клавираусцуге будет так; в печатном либретто пусть останутся твои стихи. Например, когда Лаура и Бригитта поют про цветы, то вышло так:
Вот тебе лютики, вот васильки,
Вот мимозы,
Вот и розы,
И левкоя цветки.
Лилии, ландыши, чары весны.
Бальзамины
И жасмины
Аромата полны.
Смею думать, что этот номер вышел удачно и будет очень нравиться. Удачна также вышла колыбельная песнь. Вообще я доволен теперь собой. Представь, что я обещал быть в шести местах: 1) еще раз в Петергофе у М. С. Кондратьевой, 2) у Анатолия, 3) у Базилевских (Саша умоляет меня приехать в необыкновенно милом письме), 4) у брата Коли, 5) в Каменке, 6) у брата Ипполита. Кроме того, отчасти обещал Кашкину, что приглашу его гостить в августе. Пригласил Аннет заехать тоже в августе. Пригласил Ларошей гостить тоже в августе же. Наконец, Ментер с Васей ждут меня тоже осенью, да отчасти и тебе обещал погостить в Гранкине. Как я все это исполню – не понимаю. Однако две вещи будут безусловно исполнены: посещение брата Коли и Каменки. Вероятно, около 20-го буду в Каменке.
Так Петр Ильич и поступил, т. е. из всех обещаний исполнил только два последние.
В соседстве с братом Николаем, близ Коренной Пустыни, жил тогда Афанасий Афанасьевич Фет, очень друживший с последним. Петр Ильич тут в первый раз в жизни увидел своего любимого поэта, остался в восторге от его беседы и был глубоко тронут следующим стихотворением, которое он ему поднес:
Петру Ильичу Чайковскому
Тому не лестны наши оды,
Наш стих родной,
Кому гремели антиподы
Такой хвалой.
Но, потрясенный весь струнами
Его цевниц,
Восторг не может и меж нами
Терпеть границ.
Так пусть надолго Музы наши
Хранят певца,
И он кипит, как пена в чаше
И в нас сердца!
Столь же, сколько личностью и встречей великого поэта, Петр Ильич был восхищен его имением со старым барским домом и чудным садом. Оставшись «очень доволен всей поездкой», в конце августа он снова был в Майданове.
Работы оконченные Петром Ильичом в сезон 1890/91 года:
I. Op. 67а. Музыка к трагедии Шекспира «Гамлет». Увертюра, мелодрамы, фанфары, марши и антракты для небольшого оркестра.
Написана эта музыка была в январе 1891 г. для бенефиса Люсьена Гитри, состоявшегося 9 февраля 1891 г.
Из семнадцати номеров, ее составляющих, не все оригинальны: № 1, увертюра, переделана из симфонической фантазии «Гамлет» ор. 67. № 5, антракт ко второму действию есть вторая часть (alia tedesca) из симфонии № 3. № 7, антракт к третьему действию, – № 8 из музыки к «Снегурочке» Островского. № 8, антракт к четвертому действию – элегия, написанная к юбилею Самарина.
Издание П. Юргенсона.
II. Три хора a capella: 1) «Без поры да без времени», слова Цыганова, для женских голосов. 2) «Что смолкнул веселия глас?», сл. А. Пушкина, для мужских голосов и 3) «Не кукушечка во сыром бору», слова Цыганова, для смешанного хора.
Все три вещи помечены 14 февраля 1891 г., сочинены во Фроловском и посвящены Бесплатному хоровому классу И. А. Мельникова.
Изданы в «Сборнике русских хоров» И. А. Мельникова.
Кроме того, вчерне окончены балет «Щелкунчик» и опера «Иоланта».
1891–1892
Со 2-го сентября по 20 октября Петр Ильич безвыездно оставался в Майданове, чтобы трудиться над окончанием создания «Иоланты» и затем над инструментовкой «Воеводы» и той же «Иоланты». Работа шла успешно, здоровье было хорошо. Вечера, в последнее время столь тягостные ему в одиночестве, Петр Ильич проводил в обществе гостившего у него Лароша за игрой в четыре руки и громким чтением. Словом, все устроилось так, чтобы отнять всякие поводы недовольства судьбой, – а прежнего довольства при такой излюбленной обстановке – не было.
Когда в доме случится покража, то, независимо от сожаления о пропавшей вещи, все окутывается нехорошим настроением от соприкосновения с чем-то гадким; от мерзкого деяния остается атмосфера беспокойства, недоверия к окружающему, возникает подозрительность там, где недопустима она в других случаях, и все кругом представляется загрязненным. Очень вероятно, что с июля месяца, когда у Петра Ильича украли часы, это неприятное чувство к сентябрю давно бы изгладилось, но дело получило такой оборот, что постоянно напоминало о себе. «Я теперь живу в мире романов Габорио, – писал мне Петр Ильич 5 сентября. – Сыщику удалось найти вора; он сознался. Но от него не могут добиться, несмотря на все усилия, где часы». Он путал, оговаривал нескольких лиц, указывал места, где часы спрятаны, и всякий раз неверно. В числе мер, принятых к обнаружению места нахождения их, прибегли к свиданию арестованного с Петром Ильичом. Последний так описывает это в том же письме 5 сентября:
«Сегодня меня просили повидать несчастного в надежде, что я его расчувствую и что он скажет мне правду. Я отправился. Его привели. Лицо у него необыкновенно симпатичное, и трудно верить, что он вор и злодей. Он улыбался. Когда я стал упрекать его за то, что он причинил столько огорчения, и просил сказать мне, где часы, то он стал уверять, что спрятал их, оговаривая в соучастии разных лиц, потом предложил сказать мне всю правду наедине. Нас отвели в отдельную комнату. Там он кинулся мне в ноги и стал умолять о прощении. Разумеется, я простил и только просил сказать, где часы. Тогда он внезапно успокоился и стал уверять, что часов никогда не крал!!! Непостижимо! Сейчас ко мне приезжал надзиратель сообщить, что через четверть часа после моего отъезда он объявил ему, что, получив мое прощение, думал, что дело тем и кончится, что оговоренные им лица выгорожены. Когда же ему объяснили, что я простил его в смысле христианском, тогда он начал опять рассказывать, кому отдал часы и проч. Можешь себе представить, как это меня волнует, как это все противно, как мне гадко стало Майданово!»
Другим поводом к нерадостному настроению Петра Ильича во время пребывания в Майданове было уязвленное самолюбие. До сих пор он считал себя вправе думать, что имел большой успех в Америке, что его возвращения туда желают и ждут с нетерпением и что популярность его там сильно возросла, как вдруг получил от того же Мориса Рено, который приглашал его в первый раз и был свидетелем его успехов, – предложение приехать в Америку на три месяца с обязат