Я бы желал, чтобы секстет ты отдал Генриху Пахульскому[138], который превосходно переложил квартет Аренского и «Гамлета».
Итак, если в чем виноват, прости, – но я не считаю себя не вправе дарить рукописи, хотя и знал, что ты всегда в этих случаях ворчишь.
К А. И. Чайковскому
Майданово. 23 марта 1892 года.
Как я бессовестно мало и редко пишу тебе, мой милый Толя! Прости, пожалуйста. Это объясняется тем, что я во все лопатки инструментую свой балет, дабы к Пасхе работа была готова; это необходимо. Про мою поездку и пребывание в Петербурге ты знаешь. Оттуда я приехал домой и провожу свои дни обычным образом с той приятной особенностью, что у меня гостят два племянника: Боб и Саня. Они готовятся к экзамену и работают не меньше меня. Скоро мы все разъедемся: они в Петербург, а я, вероятно, в Москву прямо. Мне (не знаю, известно ли тебе) предстоит в апреле дирижировать несколько раз в частной опере Прянишникова. Пока я буду в Москве, Алексей привезет мое добро в новое помещение в Клин. Опять не помню, писал ли я тебе, что нанял дом в Клину, на шоссе, по дороге во Фроловское. Дом большой, красивый и удобный. У меня будут там чудесные комнаты, свой небольшой сад и полное отсутствие соседей. Я очень доволен этим переездом, ибо Майданово все тошнее и тошнее становится.
К И. И. Юргенсону
25 марта 1892 года.
<…> Балет я кончил. Остается только выставить знаки и привести в порядок.
К П. И. Юргенсону
27 марта 1892 года.
<…> Я теперь на неделю еду в Петербург. Если что нужно, пиши или телеграфируй: Фонтанка, 24. В понедельник на Святой приеду в Москву, кажется, на целый месяц. В это время Алексей перевезет мое добро на новое жительство.
После недели, проведенной в Петербурге в тесном кругу ближайших родных, Петр Ильич, не заезжая домой, прямо проехал в Москву.
К Ипполитову-Иванову
6 апреля 1892 года.
<…> Я нахожусь в Москве по случаю обещания Прянишникову дирижировать у него тремя операми: «Фаустом», «Демоном» и «Онегиным». Я дал это обещание, ибо при мне, в Киеве, Прянишников и его товарищество, которое мне очень симпатично, были оскорблены и обижены киевской думой. Мне хотелось по мере сил помочь им в новом деле.
Будет трудно, неприятно, даже глупо (ибо какой я оперный дирижер?), но делать нечего!
К Э. Ф. Направнику
Москва. 13 апреля 1892 года.
<…> Только что пришли мне сказать, что «Фауст», которым я должен был дирижировать сегодня, вследствие двух внезапных болезней артистов отменен.
Покамест я имел две репетиции. Очень мне это трудно и во всех отношениях неприятно.
К М. Чайковскому
Москва. 14 апреля 1892 года.
<…> Тяжелое время переживаю я, но здоров.
К М. Чайковскому
Москва. 20 апреля 1892 года.
<…> Меня совесть мучит, что не пишу тебе, но, ей-Богу, не нахожу времени. Хотя все это время здоров, но провожу его с тоской, отвращением и страстным желанием дождаться конца. Глупее всего то, что вот уже две недели, как я утомляюсь репетициями, волнуюсь, терзаюсь, – а до сих пор ни разу не дирижировал. Сегодня в первый раз буду дирижировать «Фаустом». Трачу бессмысленно деньги, одолевают меня попрошайки, посетители и т. д. и т. д., ну, словом, живу, как жил в ноябре при тебе, с тою разницей, что теперь дивная погода и из Москвы тянет вдвойне. Был также очень занят корректурой «Иоланты», которая теперь уже готова. Опера выйдет на днях.
Опера Прянишникова имеет успех, но теперь вследствие чудной погоды сборы плохи.
К А. И. Чайковскому
Москва. 23 апреля 1892 года.
<…> Москва для меня совершенно невозможный город, ибо, кажется, нет человека, который не норовил бы здесь или надоедать мне посещениями и приглашениями, или требовать, чтобы я прослушал или проиграл его оперу, сочинение, пение, или же (это самое неприятное) содрать с меня денег в той или другой форме, Ну, словом, я буду вспоминать этот месяц, проведенный в Москве, как отвратительный сон. Дирижировал пока «Фаустом» и «Демоном», а предстоит еще «Онегин». Но, Боже, какой вздор и мелочь все мои маленькие невзгоды в сравнении с теми вещами, которые ты делаешь[139]. Последнее письмо твое я прочел с горячим интересом и радовался за тебя, что пришлось так настоящим образом послужить ближнему; убежден, что ты всю жизнь будешь дорожить воспоминаниями о командировке к голодающим в Сибирь.
В добавление к этому привожу следующее из воспоминаний И. П. Прянишникова, любезно сообщенных мне, об участии Петра Ильича в делах Киевского оперного товарищества.
В декабре 1891 года нашим товариществом было решено на весенний сезон, т. е. начиная с Пасхи 1892 г. на один месяц поехать всем составом в Москву попробовать – не привьется ли там наше дело, и Петр Ильич, бывший тогда в Киеве, принимал самое горячее участие в обсуждениях этого вопроса. Он не верил в возможность прочного существования в Москве частной оперы и предсказывал материальный неуспех, но, сочувствуя все-таки нашей попытке, хотел помочь нам и сам предложил взять на себя дирижирование в течение этого месяца некоторыми операми, хотя и говорил, что после дирижирования «Чародейкой» в Петербурге он навсегда отказался от дирижирования операми. Для нас он не только захотел сделать исключение, но даже предложил, чтобы мы напечатали в предварительном объявлении сезона его имя как капельмейстера товарищества вместе с именем нашего постоянного дирижера, г. Прибика. – Можно себе представить нашу радость и нашу благодарность Петру Ильичу, обеспечившему этим предложением успех сезона. Конечно, имя П. И. Чайковского, помещенное в объявлении, как капельмейстера товарищества возбудило в московской публике большой интерес к нашему делу.
Петр Ильич выбрал три оперы для дирижирования ими на всех спектаклях сезона, а именно: «Евгения Онегина», «Демона» и «Фауста». Он желал и управлять двумя последними – «Демоном», чтобы показать свое личное уважение к А. Рубинштейну, и особенно настаивал, чтобы эта вещь шла рядом с «Евгением Онегиным» и «Фаустом», потому что очень любил эту оперу, но многое в ней чувствовал и понимал иначе, чем в традиционном исполнении, и ему хотелось на деле проверить свой взгляд. Трудно бьшо бы точно указать, что именно нового было в передаче Петром Ильичом «Фауста», но, действительно, некоторые места в 3-м действии получили под его управлением новые и очень красивые оттенки. – При первом появлении в качестве дирижера оперы Петр Ильич был встречен громом рукоплесканий, тушем оркестра и всей труппой при поднятом занавесе. Долго не мог он начать дирижировать вследствие несмолкавшей овации.
На последнюю неделю сезона Петр Ильич не остался, видимо, он устал и стремился в Клин – засесть за более интересную для него работу, да к тому же он видел, что дела театра были обеспечены до конца сезона. Конечно, мы не смели просить его остаться еще с нами и, полные благодарности, всей труппой проводили его на вокзал Николаевской ж. д. – Это чувство благодарности к Петру Ильичу останется во мне на всю жизнь, а вместе с ней и гордость, что я единственный антрепренер, на долю которого выпало счастье иметь в своей труппе Чайковского, конечно, только благодаря его бесконечной доброте.
Всего под управлением Петра Ильича состоялось четыре представления[140], каждой из поименованных опер по разу.
Исполнив дружескую услугу Прянишникову и его артистам, Петр Ильич поехал снова в Петербург отдохнуть в среде своих и чтобы дать слуге своему время привести в полный порядок новое клинское помещение, которому суждено было быть последним. Дом, нанятый им, стоит на самой окраине города Клина и непосредственно примыкает к полям и лесам его окрестностей. Двухэтажный, поместительный, кроме уединенности, он, главным образом, понравился Петру Ильичу тем, что имеет в верхнем этаже, необычно для домов бедного уездного города, просторные комнаты, из которых устроились отличный кабинет-гостиная и спальня. Лучше этих двух комнат никогда в жизни не было у Петра Ильича. – Но надо сказать правду, этим исчерпываются все преимущества дома перед майдановским и фроловским. Небольшой садик, виды на самую будничную даль, соседство с бесконечными клинскими огородами с одной стороны, близость шоссе – с другой, мало придают ему поэзии, и нужна была вся нетребовательность и скромность стремлений к комфорту и роскоши нашего композитора, чтобы не только удовлетворяться этим, но даже восхищаться.
Здесь, кстати, скажу, что после смерти Петра Ильича слуга его, Алексей Сафронов, купил этот дом, а в 1897 году перепродал моему племяннику В. Давыдову и мне. Ныне там сохраняется, по возможности, вся обстановка покойного, а также хранится архив его имени.
К П. И. Юргенсону
г. Клин. 10 мая 1892 года.
<…> Прошу извинения, что задержал «Датскую увертюру». В оправдание мне может служить, что я не знал, что ты будешь ее гравировать. Зимой я брал рукопись, но усмотрев, что нужно порядочно времени, чтобы ее привести в порядок, за недосугом бросил мысль об издании партитуры и возвратил тебе ее, ничего не сказавши.
Зато теперь, когда я сделаю еще одну корректуру, – думаю, что выйдет вещь репертуарная, ибо она, помнится, очень эффектна, а по качеству музыки куда лучше «1812».
К Н. Конради
20 мая 1892 года.
<…> В последнее время я жил здесь в Клину в новом своем жилище. Я лично ужасно доволен своими двумя громадными комнатами, но у бедного Алексея внизу очень сыро и холодно, и я боюсь за здоровье его, ребенка и жены. До сих пор приходится топить. Только очень жаркое лето может впитать эту отвратительную подвальную сырость, а лето пока отвратительное: холодно ужасно, и не далее, как сегодня утром, был мороз, вероятно, погубивший цветы на фруктовых деревьях. Молодые листки сирени все свернулись и почернели. Несмотря на это, я все-таки очень доволен, что бросил Майданово. Здесь я гораздо более у себя, а прогулок очень много и весьма удобно, ибо я живу на самом шоссе, так что и в дождь могу гулять, не утопая в грязи. Был занят корректурами разных своих сочинений, а также начал сочинять симфонию. Теперь мне уж недолго здесь оставаться. Через неделю отправляюсь в Петербург и еду с Бобом в Виши.