5) Сюита «Пер Гюнт» для оркестра (ор. 46) Э. Грига.
6) Ода «Восток к Западу» для хора и орк. (ор.52) Станфорда. Всеми номерами дирижировали авторы, кроме сюиты Грига и оркестровой партии фантазии «Африка», прошедших под управлением Станфорда.
Солистами были: Сен-Санс, супруги Геншель, г-жа Брема и г. Плункет-Грин.
В «Portraits et Souvenirs» Сен-Санса в описании этого концерта есть несколько слов о «Франческе» Петра Ильича, которые, прерывая рассказ о кембриджских торжествах, не могу удержаться, чтобы не привести здесь.
И пряные прелести, – пишет он, – и ослепительный фейерверк (les soleils d’artifice) изобилуют во «Франческе да Римини» Чайковского, этой вещи, покрытой иглами (herrissee) трудностей и не останавливающейся ни перед каким насилием: самый мягкий и самый приветливый из людей дал здесь волю неистовой буре и выказал не более жалости к своим исполнителям и слушателям, чем сатана к грешникам. Но так велик талант и изумительная техника автора, что осужденные только испытывают удовольствие. Длинная мелодическая фраза, песнь любви Франчески и Паоло, парит над этим ураганом, над этой «bufera infernale», которая уже ранее Чайковского соблазнила Листа и породила его симфонию «Данте». «Франческа» Листа более трогательна, имеет более итальянский характер, чем у великого славянского композитора, все произведение типичнее, в нем чувствуется профиль Данте. Искусство Чайковского утонченнее, рисунок сжатее, самый материал приятнее, с точки зрения чисто музыкальной – произведение лучше; листовское более способно удовлетворить, мне кажется, художников и поэтов. В общем, оба могут жить рядом мирно; оба достойны оригинала Данте, а что касается до грохота и шума – оба одинаково безупречны.
После концерта был банкет в зале королевской коллегии (the Hall of King’s College) на сто персон, в котором из будущих докторов присутствовали только композиторы, так как это был праздник музыкального общества. Почетнейшее место, по правую руку президента, занимал старейший из них, Сен-Санс. И никогда Петр Ильич не радовался так своей сравнительной молодости, как в этот раз, потому что одновременно с почетом бедному Сен-Сансу выпала тяжелейшая обязанность отвечать за всех собратьев на тосты.
После обеда в залах музея был блестящий вечер в честь композиторов.
Одновременно с музыкантами в Кембридж съехались и другие лица для инвеституры в звание доктора «honoris causa». Во главе их был Тахцингий, магараджа Бхаонагорский, – за просветительную деятельность в своих владениях в Индии, затем лорды: барон Гершель, потомок великого астронома – за государственную деятельность, столь известный всем впоследствии по войне с бурами генерал, барон Робертс Кандагарский, военный главноначальствующий в Индии – за военные заслуги. Остальные были ученые: Юлий Ступитца, профессор английской филологии в Берлинском университете и Стандиш Гайс О’Гради, автор ученых трудов по древним ирландским наречиям.
13-го числа утром все будущие доктора собрались в особом помещении (Arts School) в присутствии профессоров университета и других почетных лиц, облачились в роскошные докторские тоги, состоящие из широких шелковых одеяний с широкими рукавами, наполовину белыми, наполовину красными, и надели бархатные береты, обшитые золотым позументом. После этого их поставили в известный порядок, и с ударом колокола башни Св. Марии началось шествие из Arts School через весь город в дом Сената (Senate House). Порядок процессии был следующий:
1. Впереди так называемый эсквайр-бедель.
2. Вице-канцлер в тоге, обшитой горностаем, окруженный свитой.
3. Вновь ищущие докторского звания в таком порядке:
a) Магараджа Бхаонагорский в чалме, усыпанной бриллиантами неоценимой красоты и с таким же ожерельем на шее. Сзади него попарно, в роскошных тогах:
b) Лорд Гершель и лорд Робертс.
c) Юлий Ступитца и Стандиш.
d) Сенс-Сане и Макс Брух.
e) Чайковский и Бойто.
4. Главы коллегий.
5. Доктора богословия.
6. Доктора права.
7. Доктора медицины.
8. Доктора наук и литературы.
9. Доктора музыки.
10. Публичный оратор.
11. Библиотекарь.
12. Профессора.
13. Члены Совета Сената.
14. Прокторы.
Залитое солнцем среди весенних красок в обстановке готического города зрелище, по описанию С.-Санса, было чудное.
Толпы народа стояли шпалерами и восторженно приветствовали главным образом появление лорда Робертса.
Между тем зал Сената, где должна была происходить раздача дипломов, наполнился публикой, впускаемой по билетам, и студентами. Последние были не только зрителями, но, как будет видно ниже, участниками торжества. Когда вице-канцлер и другие члены Сената разместились на эстраде, началась церемония. По очереди каждый из реципиентов поднимался с места, и публичный оратор в латинской речи перечислял его заслуги. Тут наступало участие студентов: они, по древнейшей традиции, имели право и широко им пользовались, – свистеть, шуметь и выкрикивать всякие шутки по адресу нового доктора; при каждой оратор останавливался, давал угомониться смеху и шуму и затем невозмутимо продолжал речь. По окончании ее реципиент был подводим к вице-канцлеру, который приветствовал его доктором «in nomine Patris, Filii et Spiritus Sancti». При приветствии магараджи эта формула была опущена.
Речь оратора в честь Петра Ильича была следующая:
Russorum ex imperio immenso bodie ad nos delatus est viri illuslris, Rubinsteinii, discipulus insignis, qui neque Italiam neque Helvetian! inexploratam reliquit, sed patriae cannina popularia ante omnii dilexit. Ingenii Slavonici et ardorem fervidum et languorem subtristem quam feliciter interpretatur! Musicorum modorum in argumentis animo concipiendis quam amplus est! in numeris modulandis quam distinctus! in flexionibus variandis quam subtilis! in orchestrae (ut aiunt) partibus inter se diversis una componendis quam splendidus! Talium virorum animo grato admiramur ingenium illud facile et promptum, quod, velut ipsa rerum natura, nulla necessitate coactum sed quasi sua sponte pulcherrimum quidque in luminis oras quotannis submittit. Audiamus Propertium:
‘aspice quot submittit humus formosa colores;
et veniunt hederae sponte sua melius’.
Etiam nosmet ipsi hodie fronti tam felici hederae nostrae corollam sponte imponimus.
Duco ad vos Petrum Tschaikowsky.
После церемонии состоялся завтрак у вице-канцлера, причем все оставались в своих костюмах. В конце завтрака в силу вековой традиции все пили из старинного огромного кубка.
За завтраком следовал прием (garden-party) у супруги вице-канцлера в роскошных садах университета.
К вечеру Петр Ильич уже был в Лондоне, где давал обед нескольким новым лондонским друзьям, в числе коих мне хочется помянуть здесь певца Удэна. Это был чудный баритон, выступавший почти исключительно на концертных эстрадах. Пел он в совершенстве и пользовался в Англии колоссальным успехом. Петру Ильичу он стал сразу симпатичен и как артист, и как человек. По его инициативе Удэн был приглашен к участию в симфонических концертах в Москве и Петербурге. В последний он приехал только к похоронам Петра Ильича. Это произвело на него потрясающее впечатление. Он оставался некоторое время в Петербурге. Пел в концерте в память Петра Ильича с колоссальным успехом, а затем выступил в качестве оперного певца во французской опере, в Малом театре, но в качестве такового особенного успеха не имел, вернулся в Англию и день в день через год после смерти Петра Ильича скончался.
На другой день Петр Ильич был уже в Париже.
К П. И. Юргенсону
Париж 3 июня 1893 года.
<…> Кембридж со своими колледжами, похожими на монастыри, своими особенностями в нравах и обычаях, сохранивших много средневекового, своими зданиями, напоминающими очень далекое прошлое, – производит очень симпатичное впечатление. Теперь мне приятно о нем вспоминать, но там было и очень тяжело, и очень утомительно.
К Н. Конради
Париж. 3 июня 1893 года.
<…> Церемония возведения в докторское достоинство и сопряженные с этим торжества будут предметом моих устных рассказов, ибо описывать их было бы слишком долго, а я ведь скоро вас всех увижу. Скажу только, что это было необыкновенно утомительно и трудно. Много курьезного, странного, объяснимого традициями еще средних веков. Жил я в Кембридже у профессора Мэтланда. Это меня страшно стесняло бы, если бы он, а особенно жена его не оказались самыми очаровательными людьми, каких я когда-либо встречал, да еще вдобавок русофилами, что в Англии большая редкость. Теперь, когда все кончилось, мне приятно вспомнить о моем успехе в Англии и о необыкновенном радушии, с коим меня всюду принимали, но вследствие особенностей своей натуры, будучи там, я все время неистово мучился и терзался. От постоянного расстройства и напряжения нервов у меня болели сильно все время какой-то особенной болью ноги, и под конец я стал плохо спать.
Из Парижа Петр Ильич поехал прямо в Иттер, к Софии Ментер, провел у нее неделю в обществе В. Сапельникова и 18 июня уже был в Полтавской губ., в Гранкине.
Не радостями приветствовала Петра Ильича родина. – Дуновение смерти веяло вокруг него. Незадолго узнав о смерти Константина Шиловского, он теперь был встречен известием о смерти 14 июня старого друга, К. К. Альбрехта, а через десять дней графиня Васильева-Шиловская написала ему о кончине ее мужа, Владимира Шиловского. Из Петербурга доходили слухи о безнадежном положении Апухтина, из Москвы – Н. С. Зверева.
Несколькими годами раньше одна подобная весть подействовала бы на Петра Ильича сильнее, чем все эти, вместе взятые, теперь. Он поплакал о «своем милом Карлуше», самом близком из всех новопреставленных, но когда я вскоре увидел его, то был поражен сравнительным спокойствием, с которым он отнесся к этой потере, не говоря про другие две. Про Апухтина он тоже говорил иначе, чем прежде об умиравших; чувствовалось, что теперь он не поедет, как бывало, к Котеку, Н. Кондратьеву, Н. Л. Бочечкарову, за несколько тысяч верст, только чтобы повидать друга перед вечной разлукой. Смерть точно стала менее страшна, загадочна и ужасна. Был ли это результат того, что чувствительность с годами и опытом огрубела, или испытанные им моральные страдания последних лет приучили видеть минутами в смерти избавительницу – не знаю. Но отмечаю несомненный факт, что Петр Ильич, несмотря на зловещие вести со всех сторон, со времени возвращения из Англии до самой кончины был спокоен, ясен, почти жизнерадостен, как в лучшие эпохи жизни.