Но этот человек, ездивший нередко в мрачной и темной лондонской подземке, зажатый в давке переполненных вагонов, сохранял непоколебимое сознание своей особой исторической миссии. Очень много написано о так называемом «патологическом честолюбии» де Голля, о его откровенных претензиях на исключительное место в истории. Эта черта генерала чаще всего осуждается и высмеивается. Однако случай де Голля таков, что он заставляет прислушаться к характеристике честолюбия выдающегося человека, которую дает Томас Карлейль в пресловутой книге «Герои, почитание героев и героическое в истории»: «В каждом человеке заложено неискоренимое стремление высказываться в полную меру сил, данных ему природой; стремление высказывать вовне и осуществлять вовне все, чем наделила его природа. Стремление справедливое, естественное, неизбежное; мало того, это обязанность, даже сущность всех вообще обязанностей человека. Весь смысл человеческой жизни здесь, на земле, можно сказать, состоит в том, чтобы развивать свое «я», делать то, к чему человек чувствует себя пригодным. Таков основной закон нашего существования, сама необходимость… Поэтому мы скажем: чтобы решить вопрос о честолюбии, решить, низменное ли честолюбие говорит в человеке или нет, необходимо принять в расчет два условия – не только вожделение, подталкивающее человека добиваться известного положения, но также и его способность действительно занимать это положение.
В этом весь вопрос. Быть может, положение, которого человек ищет, принадлежит действительно ему; быть может, он не только вправе, но даже обязан искать его».
Но как же совместить притязания де Голля на единоличное руководство Сопротивлением с его обращениями к крупным политическим и военным деятелям, которым он предлагал возглавить борьбу?
Был ли он искренним? Споры по этому поводу не прекращаются, и можно с уверенностью сказать, что, приветствуя появление в Лондоне «любого французского деятеля, пожелавшего возглавить постоянное французское движение Сопротивления», де Голль не упустил бы возможности в соревновании с ним показать, кто чего стоит. Не нашлось, однако, ни одного претендента на руководство движением, которого еще не существовало. Де Голль пока оставался со своим верным лейтенантом Курселем, с крайне ограниченным запасом английских слов и с поддержкой только одного англичанина. Правда, имя его – Уинстон Черчилль. А это значило, что на него можно положиться только в той степени, в какой он считал генерала де Голля пригодным для достижения целей большой политики правительства его величества короля Великобритании…
В Лондоне де Голль сначала поселился в небольшой трехкомнатной квартире на Сейморплас, недалеко от Гайдпарка. 19 июня приехала мадам де Голль с детьми и гувернанткой Маргаритой Потель. Им удалось отплыть из Бреста на последнем английском пароходе. Стоявшее рядом польское судно было потоплено на их глазах немецкими самолетами. Первое время семья жила в Лондоне, но это было очень неудобно изза больной Анны. В свои 12 лет она с трудом ходила и сохранила ум и речь трехлетнего ребенка. В кругу семьи несчастная девочка чувствовала себя прекрасно, но ее надо было оберегать от посторонних. Поэтому сразу в пригороде сняли коттедж. Здесь генерал проводил все воскресенья, подолгу играя с больной дочкой, заливавшейся радостным младенческим смехом, слушая пение отца, тянувшего заунывным басом старинную песенку: «В моей табакерке добрый табачок!»
Сын Филипп вскоре поступил в морскую школу, а дочь Элизабет – на курсы медицинских сестер. Все рабочие дни недели де Голль проводил в Лондоне. Он снимал номер в отеле «Коннэт». Это был пансион в духе старой Англии, где обычно жили пасторы и чопорные старые девы. Здесь, в мрачной комнате, де Голль писал свои речи и перечитывал классиков, прислушиваясь к разрывам немецких бомб и стрельбе зенитных орудий. Осенью 1940 года шла воздушная «битва за Англию». По субботам де Голль ехал в автобусе за город, к семье. Он не знал никакой светской жизни, никаких развлечений, театров, клубов и т. п. Кроме необходимых для его дела контактов, де Голль не имел никаких связей и вел крайне замкнутый образ жизни.
Мать его осталась во Франции. Она жила в Бретани, в Пемпоне, поскольку там служил, охраняя военный склад, старший брат генерала, Ксавье. Когда он попал в плен к немцам, мать осталась с дочерью брата Женевьевой де Голль, впоследствии отправленной немцами в лагерь Равенсбрюк. Мать узнала о выступлении сына 18 июня от сельского кюре, который слушал лондонское радио. Старушка сказала при этом: «Так должно и быть, я узнаю Шарля, это именно то, что он должен делать». Де Голль рассказывал: «Она умерла через несколько недель, говоря, что возлагает свои упования на успех моего предприятия». Мать скончалась 16 июля 1940 года, и де Голлю скоро прислали фотоснимок ее покрытой цветами могилы. Между прочим, генерал при всей своей холодной отчужденности проявлял порой неожиданную и странную для него чувствительность. Он был очень растроган, например, когда, после сообщения в газетах о том, что суд Виши приговорил его к смертной казни и конфискации имущества, десяток вдов прислали ему свои обручальные кольца, чтобы золото пошло на поддержку его дела…
А это дело подвигалось туго. Де Голль, по его собственным словам, оказался перед лицом «почти всеобщего отказа крупных французских деятелей присоединиться» к нему. Французский посол в Лондоне Корбэн сказал, что он слишком стар для этого. Жан Моннэ, автор проекта слияния Англии и Франции, неожиданно проникся заботой о независимости и заявил, что ничего нельзя делать под покровительством Англии. Крупный финансист и политический деятель Рене Мейер сообщил о своем намерении вернуться во Францию, чтобы разделить судьбу своих еврейских единоверцев. Писатель Андре Моруа, журналисты де Керилис и Анри Боннэ сказали, что они будут полезнее в США. В результате де Голлю пришлось отложить создание Французского национального комитета, о чем он слишком поспешно объявил.
Свою безоговорочную поддержку де Голлю предложил Пьер Кот, крупный деятель партии радикалов, последовательный антифашист, бывший министр правительства Народного фронта. «Пьер Кот, – пишет де Голль, – потрясенный событиями, умолял меня использовать его на какой угодно работе, «хоть подметать лестницу». Но его взгляды были достаточно известны, чтобы его было возможно использовать». Этим весьма знаменательным жестом де Голль сразу резко подчеркнул свой правый политический курс. В борьбе с фашизмом он отказался использовать поддержку наиболее последовательных противников фашизма.
История организации, которую создавал де Голль в Лондоне, в тесном помещении Стефенсхауз на набережной Темзы, где стояло лишь несколько столов и стульев, очень запутанна и противоречива. Вокруг этой истории возникло немало легенд. Согласно одной из них, первым, кто явился на призыв де Голля, был рабочий одного французского автомобильного завода. Имя его не называется в многочисленных исторических сочинениях о зарождении «Свободной Франции». Зато есть точные сведения о первых, малоизвестных тогда сотрудниках де Голля, причем сведения очень любопытные. Дело в том, что их политические и социальные физиономии в миниатюрной форме странным образом напоминали социальные портреты коллаборационистов из Виши.
Однако здесь нет ничего странного, если иметь в виду социальное происхождение и духовное формирование самого вождя «Свободной Франции». Во всяком случае, это ничуть не более удивительно, чем то обстоятельство, что главным идеологом Виши стал теоретик «интегрального национализма» Шарль Моррас, многие идеи которого были так близки де Голлю. Именно Моррас объявил разгром Франции «божественным сюрпризом». В идеологическом арсенале Виши нашлось место для Жанны д’Арк, для Мориса Барреса и Шарля Пеги. Правда, не для Бергсона, ведь он был евреем. Псевдонационалистическая идеология Виши была чудовищным, противоестественным извращением идей самого де Голля. У негото в вопросах патриотизма слова не расходились с делами. Но, как бы опасаясь, что в соперничестве с Виши движение де Голля могут принять за чужеродное Франции явление, он стремился окружить себя людьми из старой политической обоймы Третьей республики, разложившейся еще до ее официальной ликвидации.
Правда, по мере того как стала проясняться демократическая, революционная природа движения Сопротивления в самой Франции, лондонская «Свободная Франция» стала леветь. Здесь появились видные социалисты, а в конце концов даже и коммунисты. Но это была позднейшая ветвь, привитая к деголлевскому дереву, к которому она так и не приросла. Корни же его уходили в почву иного характера.
Среди первоначального лондонского окружения де Голля можно встретить немало честных, искренних патриотов. Но погоду делали люди совершенно определенного социального и политического облика, которые все вместе как бы воспроизводили структуру правящей верхушки прежней, довоенной Франции, воплощали преемственность лондонского Сопротивления с системой Третьей республики.
Непосредственным представителем старого режима был Гастон Палевский, который занимался политическими делами «Свободной Франции». Этот сорокалетний щегольски одетый господин был старым знакомым де Голля. Бывший начальник кабинета Поля Рейно, это он представил в 1934 году подполковника своему шефу. Подобно ему, этот отпрыск солидной буржуазной семьи был тесно связан с финансовыми кругами и имел давние и прочные знакомства в Лондоне. Анри Деваврен, взявший своим псевдонимом название парижской станции метро Пасси, олицетворял довоенные фашистские организации, поскольку он некогда состоял в террористических отрядах кагуляров, получавших деньги и оружие от немецких и итальянских фашистов. Он происходил из семьи текстильных фабрикантов севера Франции, среди его родственников были владельцы банков. Он примкнул к де Голлю, будучи капитаном и вскоре стал полковником, возглавив Центральное бюро осведомления и действия (БСРА), в руках которого оказалась вся оперативная деятельность «Свободной Франции».