А я среди этой бури – я чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, – миссия быть орудием судьбы…
С каждом шагом, который я делаю, ступая по самым прославленным местам мира, мне кажется, что слава прошлого как бы присоединяется к славе сегодняшнего дня. Под Триумфальной аркой в нашу честь весело вспыхивает пламя. Перед нами открывается сияющий проспект, по которому победоносная армия шла двадцать пять лет назад. Клемансо, которому я отдаю честь, проходя мимо его памятника, кажется, готов сорваться со своего пьедестала и присоединиться к нам. Каштаны на Елисейских Полях, о которых мечтал пленный Орленок и которые на протяжении стольких десятилетий были свидетелями удач и роста престижа французов, сейчас предстают радостными шеренгами перед взорами тысяч зрителей. Тюильри, свидетель величия страны при двух императорах и двух королях, площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь революционный энтузиазм и проходили смотры победоносных полков; улицы и мосты, которым выигранные битвы дали имена; на другом берегу Сены – Дворец инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии «королясолнца», гробницы Тюренна, Наполеона, Фоша, Институт Франции, через который прошло столько блестящих умов, – все они благосклонно взирают на обтекающий их человеческий поток. Затем к празднику приобщается Лувр, через который прошла длинная вереница королей, создавших Францию; вот на своих постаментах статуи Жанны д’Арк и Генриха IV; вот дворец Людовика Святого (вчера как раз был его праздник) и, наконец, собор Парижской Богоматери, где молится Париж, и Ситэ – его колыбель. История, которой дышат эти камни и эти площади, словно улыбается нам».
Приведенный отрывок очень интересен, ибо в нем ярко отразились ум, характер, психология, словом, личность де Голля. Тот, кто скажет, что здесь много честолюбия и эгоизма, будет прав. Но не ошибется и тот, кто увидит здесь сознание высокой ответственности, радость служения своему идеалу, тому мистическому представлению о Франции, которую он некогда ощущал как сказочную принцессу и Мадонну старинных фресок. Он видит себя в центре на высоте исторического действия, но ощущает себя не его демиургом, хозяином, но в качестве орудия судьбы и носителя особой миссии. Здесь громким эхом отдаются звуки, услышанные им еще в детские годы. Представим себе вновь десятилетнего мальчика, потрясенного ростановским «Орленком». Он вспомнил о нем сейчас! Нельзя забывать и юношу, оказавшегося во власти поэтического обаяния Шарля Пеги и Мориса Барреса; их поэзия звучит в его душе 26 августа 1944 года, спустя почти полвека. Но все происходящее лишь финал, торжественный заключительный аккорд реального исторического действия, в котором наш герой без всяких романтических иллюзий прибегал к расчету, хитрости, коварству, твердости и, главное, к своей дальновидности, творил дело, успех которого он праздновал ликующей душой! История Франции с ее блистательными взлетами и трагическими падениями, с юных лет вдохновлявшая Шарля де Голля, встречается здесь с ним лицом к лицу…
Политик поразительного реализма раскрывает вторую, романтическую сторону своей души, составляющую секрет его обаяния. Он, как талантливый артист, не просто успешно играет взятую им на себя роль, но и решает одновременно, выражаясь термином Станиславского, свою «сверхзадачу». Продолжая сравнение из той же области, надо подчеркнуть и то, что он играет не спектакль, созданный воображением драматурга, а драму реального человеческого существования; не на театральных подмостках, а на великой и грешной земле Франции, истерзанной врагом и обагренной кровью, озаренной вдруг светом радости освобождения. Пользуясь однажды брошенным самим де Голлем сравнением, можно сказать, что здесь, как в музыке Шопена, страдание порождает мечту!
Облаченные в пышную историческую символику мечты де Голля, однако, не столь могучи, чтобы оторвать его от земли. Он вовсе не витает в облаках и не впадает в экстаз. От самих исторических реминисценций де Голля отдает духом реставрации. Перед его мысленным взором предстают образы королей, «создавших Францию»; проходя по площади Согласия, он вспоминает не сцены революционной истории Парижа, а несчастных «короля и королеву», сложивших здесь свои головы на гильотине. В церемонии 26 августа совсем не похоже на случайность сочетание характерных деталей методически осуществляемого им политического плана. По левую руку де Голля во время шествия по Елисейским Полям шагает Жозеф Ланьель, нормандский фабрикант, голосовавший за передачу власти Петэну, а затем «примкнувший» к Сопротивлению. Это классический тип консервативного, ограниченного буржуа. Слева от него Жорж Бидо, деятель католической партии, оказавшийся после гибели Жана Мулена на посту председателя НСС, а потом двигавшийся только вправо, докатившийся спустя много лет до махрового фашизма. За спиной де Голля шагают генералы Жуэн и Кениг, типичные представители старой милитаристской касты. А где же герои Сопротивления, его мужественные и бесстрашные руководители, где вожди славного парижского восстания, сделавшего возможной нынешнюю великолепную церемонию? Их чтото не видно, ибо на переднем плане исторической драмы в постановке генерала де Голля не подобает находиться коммунистам, хотя именно они вели за собой самые боевые и многочисленные силы Сопротивления.
Около половины пятого де Голль вступает под своды собора Парижской Богоматери. К сожалению, монсеньор Сюар, кардиналепископ, не встречает его. Дело в том, что четыре месяца назад он торжественно принимал здесь маршала Петэна. Поэтому бойцов Сопротивления возмутило бы его появление, хотя, как писал де Голль, он «лично пренебрег бы этим». Затем звучит торжественная благодарственная молитва…
Де Голль, по его словам, был глубоко удовлетворен, ибо он получил «вотум народа» и его популярность, созданная лондонскими радиопередачами и усиленная его бескомпромиссной борьбой против союзников, за национальные интересы, отныне освящена «гласом толпы». Все описание событий 26 августа очень похоже на старинные хроникиповествования о коронациях французских королей. Он особенно подчеркивает, что все произошло без иностранцев и даже вопреки им, поскольку американское командование считало неуместной церемонию в условиях прифронтового города и запретило дивизии Леклерка терять время на эту затею. Де Голль пишет, что «лишь француженки и французы» участвовали в этом чисто национальном порыве, символом которого являлся он сам.
Правда, одна досадная деталь нарушает эту идиллическую картину. О ней де Голль не упоминает в своих мемуарах, но эту забывчивость восполняет генерал Эйзенхауэр в книге «Крестовый поход в Европе». 27 августа, то есть на другой день после манифестации, когда нация выразила де Голлю «безграничное» доверие, он почемуто счел необходимым обратиться к Эйзенхауэру с настоятельной просьбой: «Он просил меня «дать взаймы» две американские дивизии, – пишет американский генерал, – которые, по его словам, он хочет использовать для демонстрации силы и укрепления своего положения… Картина того, как человек, который был символом борьбы за освобождение Франции, просит союзные войска удержать и подкрепить его позиции в самом сердце освобожденной столицы, выглядела злой насмешкой…»
Но как бы то ни было, столица Франции освобождена. В отличие от многих европейских городов, она почти совсем не разрушена. Уцелели все, столь дорогие сердцу де Голля, памятники величия Франции. Более того, немцы, которые одно время пытались завоевать симпатии французов, покрыли позолотой статую Жанны д’Арк и даже привезли из Австрии и торжественно погребли во Дворце инвалидов прах сына Наполеона герцога Рейхштадтского, легендарного Орленка. По голодному Парижу ходила тогда острота: «Мы хотели мяса, а нам привезли костей…»
Действительно, еще не полностью освобожденная Франция ограблена врагом. Железные дороги не работают, немцы угнали больше половины вагонов и паровозов, взорвали тысячи мостов. Промышленность работает едва на треть своей довоенной мощности. Около двух миллионов молодых французов в плену или угнаны на работу в Германию. Общий хаос, транспортные затруднения вызвали голод. Правда, на черном рынке, в шикарных ресторанах есть все, но по фантастическим ценам, доступным лишь тем, кто нажился на войне. Всюду спекуляция, саботаж вишистов. Буржуазия отказывается от деловой активности. Она напугана Сопротивлением, глубоко демократичный и социальный характер которого внушает ей страх. Власть господствующего класса, опозоренного сотрудничеством с врагом, подорвана. Вся старая социальная структура расшатана, она вотвот рухнет. Кто же спасет ее?
Эту миссию и берет на себя де Голль, ибо, искренне стремясь к восстановлению величия Франции, он не намерен создавать какуюто новую социальную базу этого величия. Его старая традиционная опора – буржуазный строй – казалась ему единственно пригодной для Франции, хотя подавляющее большинство французов в момент освобождения придерживалось другого мнения. И вот он начинает управлять освобожденной Францией, что, по его словам, «исключает существование какойлибо власти параллельно с моей». Центральной задачей, за решение которой он энергично берется, становится ликвидация любых тенденций к участию в управлении страной со стороны… Сопротивления. Того самого Сопротивления, которое было его надеждой, без которого он не сумел бы ни отделаться от Жиро, ни добиться признания от союзников, ни въехать в Париж в качестве освободителя страны.
Послевоенная история Франции начинается с тягостного, ошеломляющего оскорбления, нанесенного Сопротивлению. Человек, провозгласивший 18 июня 1940 года: «Пламя французского Сопротивления не погасло и не погаснет» и благодаря этому вошедший в историю, начинает поспешно гасить священный огонь. Участники Сопротивления получают оглушительную пощечину от того, кто считался вождем Сопротивления. Презрев сентиментальные соображения, генерал де Голль ликвидирует Сопротивление.
28 августа 1944 года он вызывает к себе 20 главных руководителей парижских партизан и объявляет им, что силы ФФИ ликвидируются, что они должны сдать оружие, что бойцы Сопротивления будут включены в регулярную армию. Представителям НСС де Голль объявляет, что «с той минуты, как Париж вырван из рук противника, Национальный совет Сопротивления входит в славную летопись истории освобождения, но не имеет больше никаких оснований для существования в качестве действенного органа. Всю ответственность за дальнейшее примет на себя правительство».