Различаю среди «стоеросовых» стройную Соню Виноградскую и еще одну девушку, красивую, кареглазую, кажется Аню Назарову.
Идет глупейшая игра, еще более пошлая, чем та, давешняя, с пожилой дивой в обжорном ночном притоне. «А он не бешеный?» — «Пощупаем нос. Если холодный, значит, здоров!» И девицы наперебой спешат пощупать — каждая — есенинский нос. «Здоров!» «Нет, болен, болен!» «Пусть полежит!».
Есенин отбивается от наседающих «ценительниц поэзии».
— Нет, ты, ты пощупай! — повернулся он вдруг ко мне и сам тянет мою руку к своему носу.
Прекращая глупую забаву, я тихо погладила его по голове, под злобным взглядом Галины коснулась губами век… и заспешила на волю: мне еще ползти на Волхонку в свою промерзшую конуру, печку топить, а завтра вставать чуть свет.
Сергей пытается меня удержать.
— Мы же не поговорили… о главном.
— Успеем. Я не завтра уезжаю».
Вскоре Надежда Вольпин уехала в Ленинград, там у нее родился сын Александр.
В некоторых случаях С. Есенин в пьяном состоянии вел себя некорректно по отношению к Бениславской. Аня Назарова была свидетельницей случая, который описала в своих «Воспоминаниях»:
«Я, Галя и Есенин возвращаемся из «Стойла». Есенин пьяный — громко разговаривает. Свертываем в Чернышевский (переулок) и тут же слышим окрик милиционера — «граждане, остановитесь!». Подходит милиционер и обращается к Есенину: «Это ваши дамы?» Есенин вдруг поспешно отвечает: «Нет, не мои». Галя спрашивает милиционера, в чем дело, тот не отвечает ей, допытывается у Есенина, кто же мы такие и куда он идет. Я говорю: «Товарищ, очевидно, вас смущаем мы?» — «Да, кто вы такие». Есенин отвечает, что одна жена, другая ее подруга, живем в Брюсовском переулке. Идем домой и т. д. Милиционер недоверчиво смотрит и укоризненно говорит Есенину: «Я же о вас забочусь, а вы что-то путаете, то не мои дамы, то жена и знакомая». Мы называем себя, собираемся показать удостоверения личности, говорим, где служим, даем свой адрес, и только тогда все еще недоверчивый милиционер, наконец, отходит от нас.
— В чем дело? Почему вы отказались от нас? — спрашиваем мы Есенина.
— Ах, я не так понял. Я думал, что за мной, понимаете, следят. Хотели взять. Я за вас испугался. Зачем вас? Я и сказал, что не мои дамы, я хотел как лучше. Я же знаю, за мной следят. Давно, ну, и вы ни при чем.
Такая болезнь преследования была у Есенина в тот период очень сильна. Ему все время казалось, что за ним кто-то следит, кто-то куда-то хочет его «взять».
Общественный суд над четырьмя поэтами, газетная шумиха в связи с этим, а также непредсказуемое поведение Есенина с друзьями в коммунальной квартире вызвали недовольство и раздражение у М. С. Грандова. Он пытался призвать Есенина к порядку, но разговоры и просьбы на него не действовали. Как-то поэт пришел пьяным, поднял всех на ноги. М. Грандов не стал его утихомиривать, а просто запер в туалетную комнату, приказав девушкам не выпускать его некоторое время. Протрезвевший утром поэт, покидая квартиру, оставил на столе записку: «Грандов, милый! Прости. Сергей Есенин».
После очередного нарушения общественного порядка Грандов сказал Бениславской:
— Галина Артуровна, прошу вас сделать все возможное, чтобы Есенина в нашей квартире не было… Надоело… Его присутствие нарушает покой квартиры.
— Михаил Семенович, — возражала Галина, — я, даже если бы и хотела, не в силах этого сделать, так как Сергею Александровичу буквально негде жить, и не могу ж я больного человека, да еще в таком состоянии, под забором оставить.
Грандов был неумолим, в его голосе послышались угрожающие нотки:
— Ну вот что: я вас предупреждаю, что если Есенин будет у вас и дальше, то я подаю заявление в ЦК, чтобы его выслали за пределы РСФСР как вредный элемент. Я его таковым считаю, и если подам такое заявление, то его вышлют.
Галина от возмущения хотела нагрубить Грандову, но понимала, что причиной плохого отношения к Есенину было нескрываемое Грандовым чувство ревности. Он не мог спокойно переносить дружеское отношение своей жены Кононенко к Есенину, часто говоривших наедине о стихах, о поэзии. Но ему не хотелось, чтобы личные отношения всплыли при разборе его заявления. Когда ему об этом намекнула Бениславская, он пришел в ярость, настаивая на своем решении.
Не поддержали М. С. Грандова Яна Козловская и Соня Виноградская, когда он предложил им подписать заявление коменданту о выселении Есенина. Обстановка накалялась. Неизвестно, чем бы закончилось дело, но у Есенина начался длительный период лечения в санатории и больницах. Галина сообщила Грандову о выписке поэта. Тем не менее за ее строптивость тот пригрозил уволить Бениславскую из редакции газеты «Беднота», но вмешалась Яна Козловская, переговорила с ним и уладила конфликт.
Больничный период
С 13 декабря 1923 г. по двадцатые числа марта 1924 г. в биографии С. Есенина отмечается как «больничный период». За это время поэт прошел лечение и медицинское освидетельствование в четырех клиниках. Г. Бениславская регулярно его навещает, беседует с врачами, контролирует расписание посещения поэта Екатериной Есениной, Аней Назаровой, Яной Козловской и другими в те дни, когда из-за дежурства в редакции сама не могла побывать в больнице.
Первой лечебницей, в которой оказался С. Есенин, была клиника санаторного типа для нервнобольных на Большой Полянке, 52. Попал он туда неслучайно. Приступы депрессии, нервные срывы у него участились. В октябре 1923 г. поэт Вс. Рождественский был свидетелем, когда Есенин без объяснения причин рыдал в петроградском театре Гайдебурова. Прошедший судебный процесс над 4-мя поэтами также отразился на состоянии здоровья поэта.
Есенина поместили в большую, светлую палату, с двумя окнами в одной стене и двумя в другой. Посещавшие поэта друзья отмечали, что на вид он был совершенно здоров. «Впервые Есенина в санатории на Большой Полянке, — вспоминал Ф. Гущин, — я увидел в прекрасно отутюженном сером костюме. Это был статный блондин со светло-голубыми глазами. Больше всего в нем подкупали его необычайная скромность и простота и умение сказать ласковое и доброе слово любому больному. В обстановке такого санатория трудно было поверить, чтобы Есенин мог когда-либо терять спокойствие, нарушать общественный порядок».
И только после общения с поэтом обнаруживались отклонения в его поведении.
«Во время разговора мы сидели у окна, — вспоминал Р. Ивнев. — Вдруг Есенин перебил меня на полуслове и, перейдя на шепот, как-то странно оглядываясь по сторонам, сказал:
— Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…
Я удивленно посмотрел на Есенина, ничего не понимая. Он, не замечая моего изумленного взгляда, отвел меня в другой угол комнаты, подальше от окна.
— Ну вот, — сказал он, сразу повеселев, — здесь мы в полной безопасности.
— Но какая же может быть опасность? — спросил я.
— О, ты еще всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.
Теперь я уже понял, что у него что-то вроде мании преследования».
В палате С. Есенин работает над своими произведениями. Когда его навестили сотрудник издательства А. Богомильский и работница типографии К. Колчина, он прочитал им только что написанное стихотворение «Вечер черные брови насопил…».
Поэт с Бениславской обсуждал в палате издание книги «Москва кабацкая». 19 декабря С. Есенин писал В. Вольпину: «Будьте добры выписать деньги на имя Галины Бениславской. Договор подпишу, как выйду из санатория». (Договор не был подписан. Издание книги не состоялось).
Завязывались дружеские отношения Есенина с другими лечившимися в санатории. Любил с ними играть в шашки и шахматы. Играли обычно после ужина и заканчивали лишь после того, как дежурная медсестра гасила свет в палатах.
С. Есенин для больных и медперсонала санатория читал стихи. «Все очень хотели послушать стихи Есенина, — вспоминал Ф. Гущин. — Поэта не пришлось долго упрашивать, ему и самому чтение стихов доставляло большое эстетическое удовольствие. В один из последних дней декабря 1923 года, когда на дворе бушевала метель, собрались мы в теплом и уютном зале лечебницы, и Есенин начал читать свои лирические произведения. Неожиданно погас свет, но голос чтеца продолжал звучать, и наши взоры оставались прикованными к тому месту, где продолжал стоять поэт. Вот одна из медсестер задорно крикнула: «Москву кабацкую»! Есенин прочел и ее. Аудитория, очарованная замечательным мастерством чтеца, громом аплодисментов сопровождала каждое стихотворение».
Подружился С. Есенин с пионерами, которые, навещая больных, устраивали детские концерты. Он поддерживал начинающих юных поэтов, на их тетрадках ставил свою подпись «Сергей Есенин». Особенно Есенину понравилась пионерка Марина Ивановская. Ей он 19 января 1924 г. написал стихотворение «Как должна рекомендоваться Марина…».
Время лечения С. Есенина совпало с возбуждением против него нескольких уголовных дел.
20 января 1924 г. он ушел из лечебницы, встретился с Аксельродом, Сахаровым и Ганиным в кафе «Домино». Не удержался от выпивки, затем в нетрезвом состоянии его доставили в отделение милиции. «Помню историю с уходом (деликатно выражаясь) Есенина из санатория, — вспоминала А. Назарова. — Аксельрод и Сахаров пришли навестить Есенина и уговорили его с ними прогуляться. У Есенина не было шубы. Аксельрод привез бекешу чью-то, одели Есенина и, не сказав ничего врачам, увезли его прямо в кабак. Есенин напился, поскандалил, и на следующий день с трудом удалось отвезти его снова в санаторий».
В протоколе № 156 от 20 января 1924 г. участковый надзиратель 46-го отделения милиции Мальцев записал: «Сего числа в отделение явился милиционер поста № 231 т. Громов, который, доставив с собой неизвестного гр-на в нетрезвом виде, заявил: Ко мне на пост пришел служащий из кафе «Домино» и попросил взять гражданина, который произвел драку. Когда я пришел туда и попросил выйти его из кафе и следовать в отделение, на что он стал сопротивляться, но при помощи дворников его взяли и силой доставили в отделение. Дорогой он кричал «бей жидов», «жиды предали Россию» и т. д. Прошу привлечь гражданина к ответственност