1. Новосёлка Бискупя, гмина Новосёлка Бискупя, Борщевский повят — деревня с перевесом польского населения над украинским, насчитывавшая свыше 1 100 жителей
17 ноября 1944 г. переодетые в советскую форму бандеровцы убили 40 поляков, в том числе директора местной школы Мечислава Вежбицкого. Его жене и дочери в это время помог сосед-украинец по фамилии Синчук:
«Он посоветовал нам сейчас же спрятаться и предупредил, что нам тоже грозит опасность. Благодаря этому мы обе остались в живых. На следующий день, когда мы с мамой нашли останки моего отца, тот же украинец посоветовал нам скорее бежать из деревни, а он постарается перевести тело отца в Мельницу. Что он и сделал, рискуя собственной жизнью. Он положил его на телегу, прикрыл соломой и отвез в Мельницу, где помог нам с похоронами. Нам также помогла наша знакомая украинка по фамилии Гоик, которая переодела нас в деревенскую украинскую одежду и проводила до Мельницы Подольской»[525].
2. Августовка, гмина Конюхи, Бжеженьский повят — деревня с перевесом польского населения над украинским, насчитывавшая около 800 жителей.
По сообщению греко-католического священника Павло Олейника, украинец Петро Васильчишин, мобилизованный в Баудинст (немецкая принудительная строительная служба), осенью 1943 г. вступил в отряд уповцев, но через 3 месяца отказался участвовать в операциях против поляков. Он спрятался у родителей, но вскоре был схвачен и расстрелян Службой Безопасности ОУН, как пишет Олдейник, «партизанским гестапо»). Его родителей, громко причитавших по убитому сыну, также казнили[526].
1. Троица, гмина Заболотов, Снятыньский повят — деревня с большим перевесом украинского населения над польским, насчитывавшая около 3,5 тыс. жителей.
23 октября 1944 г. имело место нападение уповцев, в результате которого погибли 75 лиц польской национальности. В этот день некоторые украинские семьи, напр. Блошко, Гринько, Манилюки и Сахруки, предоставили убежище польским семьям и предупреждали их об опасности, благодаря чему многие поляки спасли свою жизнь. За помощь, оказанную полякам, их дома были сожжены бан-деровцами, а из семей Манилюков и Сахруков убито 9 человек. Станислав Янковский вспоминает, что о возможном нападении банде-ровцев на Троицу его семью предупредила встретившаяся по дороге соседка, украинка Маруся Блошко.
Францишка Мусёнек пишет, что в марте 1944 г., во время нападения на деревню «погиб от бандеровской пули украинец Петро Будзик, который сражался на стороне поляков». Сама она пряталась после нападения у соседа-украинца.
Дамьяну Ружицкому, украинцу по происхождению, воспитанному матерью-украинкой и отчимом-поляком, во время нападения бандеровцев 23 октября 1944 г. было 10 лет. Он вспоминает украинку из этой деревни, Гоциху, которая в этот трагический день захотела отвести его в безопасное место, к его бабке-украинке. По дороге она утешала и собиралась приютить плачущих от страха трех маленьких польских девочек, однако бандеровцы застали ее врасплох и убили вместе с двумя девочками. Ружицкому удалось бежать.
Богуслава Чижевская из соседних Матыевец была предупреждена о запланированном нападении бандеровцев на Троицу подругой детства, украинкой Марийкой Сорочинской, дочкой старосты. Марийка забрала ее на ночлег домой и спрятала от бандеровцев, когда те во время нападения пришли к Сорочинским[527].
1. Потужин, гмина Потужин, Томашовский повят — деревня с перевесом украинского населения над польским.
Станислава Старчевская сообщает о нападении уповцев на деревню 1 апреля 1944 г.:
«Меняразбудила стрельба […]. Я стала убегать, хотя не знала куда. Я заскочила в хозяйство украинца Елиша Радомяка. Там уже было несколько поляков. Мы умоляли спрятать нас. Хозяин без слов спрятал нас в своем доме. Благодаря ему нас спаслось, наверное, человек 15»[528].
2. Тарношин, гмина Тарношин, Томашовский повят — деревня с преобладанием польского населения над украинским, насчитывала свыше 1 200 жителей.
В ночь с 17 на 18 марта 1944 г. УПА убила около 80 человек. В эту ночь были отмечены также примеры героизма некоторых украинцев. Например, Василь Косцюх спрятал в своих постройках ок. 30 поляков, благодаря чему спаслись Францишек Вавжищук с семьей, Ян Копель, Владислав Петровский, Антоний Левандовский и др., а также Малонь и его семья из четырех человек.
Тадеуш Вольчик в своих воспоминаниях указывает, что его семью предупредил о нападении украинец Грохольский, а выжила она, спрятавшись в кладовой другого украинца, Максима Биды, который прятал там еще ок. 20 человек, в основном женщин с детьми[529].
V. ПАМЯТЬ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАВДАПРОБЛЕМА ТАК НАЗЫВАЕМОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ
Ева М. Томпсон Университет Райс, ХьюстонПостмодернизм и европейская память[530]
События не совершаются, события создаются. Происшествие становится событием только тогда, когда определенные группы в обществе обращают на него внимание, признают его важным, говорят и пишут о нем, реагируют на него и о нем помнят. Поэтому события конструируются обществом. Это, однако, не означает, что они являются чистыми конструктами. В качестве исходного пункта для них служат действия и происшествия, которые на самом деле весьма реальны[531].
Эта постмодернистская констатация была изложена Каролой Дитце, научным сотрудником Немецкого исторического института, в ноябре 2006 года в Вашингтоне, во время конференции, частично посвященной европейской памяти, и спонсировавшейся этим институтом. Она не противоречила взглядам других участников конференции на исторические проблемы и память. К самым заметным участникам этой конференции относились: Алеида Ассманн[532], профессор английской филологии Университета в Констанце и признанный автор многих книг, поднимающих проблемы исторической памяти, а также Питер Новик, отставной профессор истории Университета Чикаго и автор работы «Холокост в жизни Америки» (“he Holocaust in American Life”)[533]. Я считаю, что это утверждение представляет повсеместно принятый постмодернистский взгляд на исторические исследования в Германии и Соединенных Штатах в начале XXI в. Оно приводит к мнению, что сила составляет закон, а также намекает, что некоторые Общества и группы людей создают всего лишь «происшествия», недостойные того, чтобы их запоминать — происшествия, которые могут вспоминать в массе, но которые затем должны быть быстро отодвинуты в тень. Эта конференция не только указывает на отсутствие прогресса в европейской дискуссии на тему исторической памяти, она также усложнила понимание между народами Европейского Союза из-за признания и декларирования ошибочных постсовременных подходов к истории.
На первый взгляд, тезис Дитце, кажется, можно легко защитить. История складывается из событий, а не из происшествий; она складывается из вещей, которые считаются важными и выбираются исходя из их важности. Однако подобного рода изначальное допущение содержит подмену понятий. Во-первых, на онтологическом уровне это утверждение основано на априорной уверенности в том, что определенные человеческие существа сами являются создателями истории, что факты не имеют значения, имеет же значение только важность, определенная обладающими всемогущим интеллектом личностями, решающими, какие факты важны, а какие нет. Этот взгляд сейчас не редкость среди западных историков. Наоборот, большинство историков более раннего периода, даже когда они писали со светской точки зрения и сами себя декларировали историцистами, вводило в собственную методологию следы некоего убеждения, что существует своеобразная упорядочивающая сетка, как эпистемологическая, так и основанная на ценностях, которая стирает границы между отдельными историками и их временем. Ученые могли совершать это подсознательно, поскольку находились под влиянием обычаев и аппарата западной научной традиции, а могли это совершать сознательно. Весь корпус исследований Холокоста опирается на квазитрансцендентную идею, что подобные вещи недопустимы, — независимо от того, были ли они элементом «общественной конструкции». Без отсылки к морали и возмущения исследования Холокоста утратили бы резонанс. Точно так же исторические работы, лишенные опоры на традиционные моральные ценности и/или традиционные способы оценки фактов, деак-туализировали бы сами себя сразу же после возникновения новых событий. Во-вторых, заявление Дитце отрицает положение, долгое время признававшееся очевидным, что исторические наррации всегда неполны и лишены точности. «Неполнота» перестает быть вполне применимым термином, поскольку нет единиц измерения «правильности» или «неправильности» «события, сконструированного обществом». Действительно, понятие «правильность» в этом контексте кажется абсурдным. Избранные человеческие существа рассматриваются как легитимизированные создатели наррации, отнесенной к истории, поскольку они сумели достичь поставленной цели конструировать событие, высказываясь о нем часто и авторитетно. Их усилия и способности в конечном итоге определяют, что остальные будут помнить. И мы не должны доискиваться ничего плохого в таком состоянии вещей.
Разница между постсовременным и традиционным взглядом может показаться незначительной, но является критической. Постулат Дитце, каким бы приемлемым он ни казался, является деструктивным для западной культуры, которая опирается на возможность проведения дискуссий об относительной важности событий, безотносительно того, сколько внимания или огласки получили они со стороны историков либо общества. Констатация Дитце не оставляет места коррекции, исключая случай, когда коррекция опирается на силу. А это означает, что более сильная власть по природе своей должна служить основой исторического, а значит, и морального авторитета.