установок, находящих свое объяснение в иных знаках, которые в той же самой мере лишены этого объективного смысла, что и предыдущие. В изложении постмодернизма языковой знак не имеет своего постоянного интенционального отношения к трансцендентной относительно него действительности (ее здесь нет либо она считается непознаваемой)[43], поэтому также его смысл является лишь производной того, что было ему приписано в силу того, что он является частью определенной системы знаков, в рамках которой функционирует. Этот тезис содержится в знаменитой сентенции Дерриды: “Il n’ya pas de hors-texte" — «Нет ничего за текстом»[44].
Постмодернисты в своей агностицистской эпистемологии до определенной степени правы, поскольку, с самого начала оперируя языком синтаксиса, т. е. языком, лишенным предметного отнесения, и ограничиваясь только им, теряют способность сказать что-либо, что выходит за рамки этого языка. Дело в том, что выбор языка синтаксиса является их «произвольным» выбором, не имеющим ничего общего с природным языком, на котором и благодаря которому мы познаем мир. Эту проблему подробно анализировал Казимеж Айдукевич в статье «Эпистемология и семиотика». В ней он утверждает: «[…] Философ, который отрезал себя […] от предметного языка, а значит, от языка, который служит нам для суждений о том, что в повседневности мы называем действительностью, ничего об этом мире сказать не в состоянии»[45]. Проблема заключается в том, что постмодернисты непоследовательны в том, что провозглашают. Если бы было иначе, то, высказав свои тезисы о невозможности познания и объяснения чего-либо, они бы молчали, согласно совету Людвига Витгенштейна: «О чем нельзя говорить, о том нужно молчать»[46].
Подобного рода последствия имеют также отношение к смыслу слов «истина» и «истинный». Поскольку, как утверждают постмодернисты, наш язык лишен реферативного соотнесения с трансцендентным относительно него миром, эти слова не имеют своего объективного смысла, т. е. единиц, автономных с точки зрения языковой целостности, составляющими которых они являются, а лишь образуют (случайный) продукт активности пользователей данного языка.
Рассмотрим, что все это конкретно означает в применении классического определения истины. Наиболее выразительно этот вопрос прояснил много веков назад Св. Августин: «никакой знак не будет вполне познан, покуда [ранее] мы не познаем вещи, для которой он знак»[47].
Поскольку если вещь, к которой относится единичная репрезентация (знак), сама должна была бы быть знаком, т. е. репрезентацией чего-либо иного, кроме самой себя[48], классическая формула правды, звучащая как «соответствие мысли с вещью», потеряла бы какой-либо смысл. Ведь если под тем, что в этой формуле названо «мыслью» (intellectus), мы будем понимать разновидность ментальной репрезентации вещи в форме представления либо суждения о ней (judicium), то, принимая тезис Дерриды, что сама вещь является также знаком или репрезентацией, определенная через него формула правды должна была бы звучать так: «соответствие репрезентации в сознании с другой (знаковой) репрезентацией этой вещи.
При допущении же, что вещь неизвестна и непознаваема, не имеет смысла говорить о каком-либо соответствии чего-либо с чем-либо. Если я не знаю, чего касается данное суждение — репрезентация, то не могу утверждать, соответствует ли оно тому, чего касается, или нет. Тем более, когда утверждается, что это суждение лишено своего объективного смысла (предметного коррелята), на который оно интенционально направлено.
Сравнение репрезентаций вещи с самой вещью, а также сравнение различных репрезентаций одной и той же вещи между собой, также теряет здесь какой-либо смысл. Нет смысла говорить о правде, ибо нет смысла ни говорить о соответствии вещи с репрезентацией, ни, тем более, о соответствии разных видов репрезентаций одной и той же вещи, поскольку их коррелят (т. е. вещь как предмет репрезентаций) сам есть репрезентация чего-то иного, что с самого начала неизвестно.
В то же время, добавляют они, то, каким образом определенная вещь представлена в сознании, каждый раз является делом индивидуальной и, таким образом, субъективной, перцепции восприятия определенных предметов познания, которые подвергаются влияниям различных внутренних и внешних детерминантов. В связи с этим, одна и та же вещь может быть различным образом представлена при познании в сознании разных субъектов.
Помимо радикальной критики сторонниками репрезентацио-низма, реализованной с перспективы эмпирически-прагматической эпистемологии постмодернистами (Р. Рорти), постмодернисты-историки сохранили язык репрезентационизма в историческом дискурсе, поскольку каждый раз, как им приходится называть объект исторического познания, они пользуются термином «репрезентация». При этом необходимо указать на специфику английского и французского языков, в которых употребляется термин representation, являющийся эквивалентом латинского repraesentatio[49]. Этот последний, однако, может означать:
— определенную знаковую или образную форму репрезентации, например, в виде названия «Варшава» или образа «портрета», представленная которыми форма репрезентации интенционально отсылает нас к действительности за пределами этой формы — соответственно к конкретному городу или лицу, изображенному на портрете;
— ментально-психологическую структуру в форме представления (Vorstellung) чего-либо. В случае представления, его объект, так, как представлял эту проблему Казимеж Твардовский, в т. ч. в работе «К учению о содержании и предмете представлений» (Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen)[50], может находиться в плоскости:
a) презентации источника (originдre Gegebenheit), как своеобразного явления «собственной персоной» (in praesentia esse, нем. Selbstgebung), в виде предметного присутствия. Такая ситуация возникает в случае любого ощущения чувствами произвольного предмета. Подобный акт ощущения (замечания) происходит в то самое время, в котором дан воспринимаемый предмет, и ему сопутствует экзистенциальное суждение о наблюдаемом предмете (p) типа: «p существует». В этом случае присутствующий объект познается в его непосредственной форме, как источник. В английском языке она передается термином presentation; в свою очередь, предмет представления, соответственно, object ofpresentation[51].
b) вторичной репрезентации познания (repraesentatio), например, в воображении. В этот момент предметным коррелятом акта является не непосредственно данная вещь, но определенная форма ее репрезентации в виде воображения, понятия, идеи и т. д.
Однако, как представляется, такими постмодернистами, как Франк Анкерсмит, термин «репрезентация» понимается исключительно как вторичная эпистемически репрезентация повторного (re-) присутствия (praesentia) чего-то, что само по себе не представлено как источник «собственной персоной» (presentialiter). Фактически, он нигде не изложил систематическим образом эпистемологической характеристики этой категории, кроме многочис-ленных[52], но расплывчатых фраз, в которых этот термин им употребляется. При взгляде на обширную литературу, касающуюся статуса представления-репрезентации от Твардовского до поздних работ Гуссерля, даже не считая позднейшей аналитической традиции, понимание проблемы репрезентации Ф. Анкерсмитом поражает отсутствием профессионализма и настоящего, подлинного инструментария и мастерства, что достаточно характерно также и для других представителей постмодернизма. Парадоксально: этот «философ истории» в вопросах используемой терминологии представляет радикально антиисторическую позицию и производит впечатление, как будто он первый рассматривает проблему репрезентации познания (отсутствуют какие бы то ни было отсылки к уже существовавшим до того определениям по этому вопросу). В замешательство должны привести любого историка философии прежде всего его попытки обосновать теорию нарративизма в крайне рационалистической метафизике Лейбница, а в особенности его абсурдный тезис, что этот великий уроженец Ганновера был философом-нарративистом[53].
Несмотря на провозглашаемые постмодернистами нелепости, их концепции в нашей стране чрезвычайно влиятельны. Этому благоприятствует печально низкий уровень знаний в области эпистемологии и вообще философии среди гуманитариев. О том же, насколько влиятельны идеи Ф. Анкерсмита et consortes в нашей историографии, может свидетельствовать факт, что именно под непосредственным их влиянием и по причине доминирования английского языка, на котором совершается передача их идей в польскую историографию, исторические экспонаты в музеях с недавних пор то и дело называются «историческими репрезентациями». Это дает довольно нелепый с эпистемологической точки зрения эффект: даже музейные оригиналы становятся репрезентациями, хотя еще недавно они точно назывались «экспонатами», от лат. ехропо, что дословно значит «выставляю, выкладываю, указываю». Смысл подобной операции поясняет Анна Зембиньская-Витек:
«Сущностью публичной исторической репрезентации является определенная стратегия по интерпретации, необходимая для создания определенного видения прошлого и остающаяся результатом компромисса, достигнутого между тремя участвующими в предприятии субъектами. Настоящий творец (историк, создатель экспозиции, дизайнер) должен принимать во внимание с одной стороны, требования спонсора — частного или государственного фактора, вкладывающего деньги, а с другой стороны, потребности публики и запланированных клиентов»