Я не знаю ни одного немецкого ученого, который захотел бы всерьез принять во внимание такие тезисы. В немецкой историографии страны к востоку от Германии существуют как не культурно-родственные, а как отдельные и самостоятельные элементы бытия. Все они подгоняются под туманный образ некоей территории, которая требует наставников и артикуляции извне — образ остановки по дороге в Россию, которой немцы до сих пор очарованы.
Представление Ассманн еще более укореняет эти дурные привычки колониального сознания. Она предложила модель памяти, которая, как она заявила, является универсальной, хотя базируется исключительно на опыте Западной Европы и Германии, а также на теориях марксистской франкфуртской школы. Я считаю, что без того, чтобы принять во внимание голоса и точку зрения новой Европы, проект создания общей европейской исторической памяти не может быть запущен.
Докладчики конференции были подобраны Немецким историческим институтом. В этом контексте жест в сторону «безмолвных масс» на Востоке имеет свое значение. Вместо того чтобы пригласить польских, литовских, эстонских, украинских или литовских исследователей, специализирующихся на истории Второй мировой войны и проблемах исторической памяти, Немецкий исторический институт пригласил польского посла в США Януша Рейтера. Нетрудно понять, что присутствие посла Рейтера имело целью создать впечатление, будто все стороны были приглашены к дискуссии, и что теоретизирование теперь может проходить в атмосфере полного понимания.
Случайность (contingency) была признана фундаментальным и всеобъемлющим принципом, а единственным возможным указателем при этом должно было быть осуществление властных функций («если происшествие было достаточно широко обсуждено»). Питер Новик с презрением говорил о концепции «органического развития общества», о точке зрения, являвшейся сутью мысли Джона Генри Ньюмана и Т.С. Элиота (не говоря уже о миллионах менее известных авторов, которые до сих пор рассматривают общество, как «органически развивающееся»). Однако по мнению П. Новика, этот тип мышления был дискредитирован, и не должен приниматься во внимание учеными, претендующих на статус ученых мирового уровня[542]. Другими словами, П. Новик заявил, что тех, чье мировоззрение основано на эссенциалистических понятиях, нельзя считать серьезными учеными. В такой ситуации католическим ученым, включая двух последних Римских Пап, надо отказать в научном статусе, попросту потому, что они признают действительность, которая дала начало метафоре органичного развития. Лишение их статуса ученых мирового уровня является догматизмом a rebours, который не сочетается со свободой научных исследований и нейтральным отношением к широкому спектру эпистемологических подходов, с чем и ассоциируется научность в открытом обществе.
Стоит также припомнить, что постулат примата прав личности над правами общества был предложен здесь представителем самого сильного среди всех европейских сообществ, а именно немецкого народа. Скорее всего, кажется малоправдоподобным, чтобы права этого сообщества могли бы быть попраны в каких бы то ни было возможных обстоятельствах. Общественные права немецкого народа в последнее время были укреплены финансированием немецким правительством Центра против выселений в Берлине, который призван сохранить память о выселении немцев с территорий, признанных «Большой Четверкой» после Второй мировой войны частью Чехословакии и Польши. Этот центр был построен, несмотря на протесты чехов и поляков. Он игнорирует или же крайне мало говорит о других выселениях, в частности, тех, что были инициированы Советской Россией и обернулись переселением на бывшие немецкие территории более миллиона нерусских, до того времени живших в Литве, Белоруссии и на Украине. Те, кто протестовал против создания Центра, видели элемент гротеска в стремлении почтить немецкие страдания, связанные с гитлеровской войной, прежде чем почтить память ненемецких жертв-католиков, число которых достигает нескольких миллионов. Центр был основан до того как в немецких исторических книгах было бы выражено соответствующее отношение ко всей тяжести немецкой вины, хотя бы по отношению к полякам[543]. Несмотря на то что Ассманн выразила свое неодобрение агрессивных инициатив организаций немецких переселенцев, она не могла не осознавать, что такие как она, высказывающиеся на научной конференции, проходящей на американской территории, не играют значительной роли в политике немецкого правительства.
Можно ли в Европе сформировать общую историческую память? Верю, что это так. В XXI в. Европа объединена политически, а до определенной степени также экономически и идеологически. Однако же существует определенная дисгармония касательно знаний друг о друге между странами «старой» и «новой» Европы. Исправить эту ситуацию можно, если немецкие ученые подробно ознакомятся с историей и воспоминаниями своих восточных соседей. До сих пор они отказывались это сделать.
Существует связь между тем, как народ относится к собственной политической безопасности, и способностью конвертировать свои воспоминания в тот вид памяти, который описывает в своей книге Винтерс, либо тот вид памяти, который был признан участниками конференции Немецкого исторического института и способен безотлагательно стать частью самовосприятия каждого из нас. Каждый народ достигает определенного уровня стабильности и с уважением признается соседними нациями как творец и хозяин собственной истории (вносящий вклад в формирование возможных способов восприятия истории соседями). Он может вспоминать прошлое вместе со своими былыми оппонентами без горечи в отношении давних обид и потерь. Достижение данного состояния требует, чтобы история и автовосприятие этого народа были в определенной мере разделены соседними народами, в особенности теми народами, которые некогда жестоко с ним обходились. Если народ не достиг подобного состояния безопасности и стабильности, попытки поучать его и говорить о более высококультурном поведении его соседей равняются интеллектуальному насилию и культурному империализму.
Нужно отдать должное Немецкому историческому институту. Другая немецкая докладчица, выступавшая на конференции, Гезине Шван, выдвинула подобные постулаты:
«Исследования показывают, что поляки проявляют не только больше уважения, но также гораздо больше симпатии к немцам, нежели немцы к полякам. Отношение немцев изменяется очень медленно. Однако заслуживает внимания факт, что поляки, которые были жертвами немецкой политики не только во времена правления национал-социалистов, но и ранее, гораздо более свободны и более миролюбиво настроены к немцам, нежели наоборот. Это понятно с психологической точки зрения, поскольку те, которые совершили что-то плохое, часто проявляют подсознательную тенденцию думать, что жертвы также должны были принимать в этом участие. Этот психологический механизм создает “антисемитизм враждебности” (anti-semitism of resentment). Поскольку мы не хотим признавать нашей роли в качестве преступников, то чтобы облегчить наши эмоции, говорим: “сами жертвы также принимают в этом участие”. И до определенной степени это также относится к Польше. Я бы сказала, особенно в последние годы. Публичные дискуссии в Германии о нацистском прошлом и Второй Мировой войне изначально касались евреев, а после — изгнанных. Однако не так уж часто — того, что причинили Польше. Я думаю, что это дефицит, который необходимо восполнить, чтобы показать современной Германии то, что на самом деле произошло в Польше»[544].
Однако замечания Шван были проигнорированы.
Чеслав Милош в своей нобелевской лекции говорил о «другой Европе»[545]. Он не имел в виду Россию, которая известна концентрацией на самой себе, но скорее страны на запад от России, культура которых имеет корни в западном христианстве и греко-римских образцах, но которые, однако, утратили политическую независимость в разные моменты истории и обрели ее в результате Первой мировой войны[546]. Битвы, памятники, музеи и lieux de memoire, связанные с «великой войной», рассеяны по этим странам. Но названия этих мест, городов, населенных пунктов и лиц, с ними связанных, не присутствуют в памяти западных европейцев, т. е. в общей памяти, которая была предметом дискуссии на конференции Немецкого исторического института. Исключением являются места, связанные с Холокостом. Страны, расположенные к востоку от Германии, в т. ч. Польша, были в XIX в. разделены между империями, в результате чего более ранняя их история была стерта из европейского, а главным образом, из немецкого сознания. Несмотря на это, данные страны сыграли значительную роль в предыдущих столетиях. И даже сейчас, после всех этих поражений, располагают сильной и выразительной идентичностью. Польша насчитывает почти 40 млн. граждан, из которых 97 % воспринимает себя как поляков (в Германии 91,5 % граждан воспринимает себя как немцев[547]). Кто же за пределами Польши вспомнит сейчас, что Павел Влодковиц (1370–1435) представил в 1412 г. на Соборе в Констанце трактат De potestate papae et imperatoris, в котором сформулировал основы международного права и провозгласил, что «также язычники имеют право на жизнь в мире»? Или о том, что в Праге и Кракове университеты были раньше Вены и Гейдельберга? В связи с подобного рода амнезией, в XXI в., после присоединения к Европейскому Союзу, страны к востоку от Германии называются «новой Европой», так, будто бы их Средневековье, Возрождение и барокко никогда не существовали, будто Европа началась с Просвещения.
Почему эти вопросы столь важны для американской интеллектуальной жизни, и американского консерватизма в особенности? Поскольку, во-первых, сейчас консерваторов в «новой» Европе больше чем в «старой», и именно с ними американские консерваторы обязаны начать диалог. В этой «другой Европе» больше исповедующих христианство, нежели в Западной Европе. Несмотря на вторжение постмодернизма в восточно- и центральноевропейские университеты и в систему образования, гуманитарные науки в этих странах отличает в немалой степени логоцентризм, и поэтому они также более гармонируют с консервативной мыслью в Соединенных Штатах, чем с гуманистической научной мыслью в «старой» Европе. Это особенно релевантно по отношению к Польше, где аристотелевские рассуждения (т. е. такой вид мышления, началом которого служит признание действительности, существующей вне людского сознания, в большей степени, нежели начало, происходящее от человеческого сознания — так, как этого хотели Декарт и Просвещение), принимается гораздо более широко, чем в Германии или в американских университетах.