Коротко говоря: я сегодня просил обождать Серго, и очень прошу тебя — каково бы ни было твое мнение по существу вопроса — повременить с окончательным решением до приезда шефа. Вообще же сейчас идет не только резня по деньгам, но:
1) сплошная съемка людей из институтов…
2) разбивка, пересадка, кромсание, когда меня вовсе не спрашивают. Боюсь, что растерзают Механобор (там приличный директор, коммунист, инженер, очень вдумчивый тов. Норкин).
Я поэтому прошу тебя, как главу Ленинграда, не допускать на преемственной тебе территории излишних за-, пере- и пр. „гибов“, которые нам влетят в копеечку…
Твой Н. Бухарин»[242].
Это письмо не только вырисовывает характер самого Николая Ивановича, но и дает яркое представление о сложнейших отношениях тех лет.
Трагично сложилась судьба директора Механобра. Впоследствии он был репрессирован и погиб в лагерях. Николай Павлович Норкин родился в семье приказчика бывшей Могилевской губернии 3 октября 891 года, окончил гимназию, служил в царской армии, затем в Красной Армии. Вступил в партию в 1918 году. Потом окончил Днепропетровский горный институт и началась обычная трудовая деятельность горного инженера на шахтах Донбасса. С октября 1930 года Николай Павлович в Москве на руководящей работе. По рекомендации Н. И. Бухарина марте 1932 года стал директором Ленинградского института «Механобр». 7 февраля 1937 года на секретариате горкома, уже после смерти Кирова, Н. П. Норкин «за систематическую связь с врагами народа и оказание им материальной помощи — исключен из рядов ВКП(б)». Такая формулировка автоматически вела к аресту.
Наверное, как у всякого директора у Норкина были свои друзья и недоброжелатели. Доносов на него в различные органы было слишком много даже по тем временам. Один из них поступил от некоего члена партии с 1918 года П. Леонова в Свердловский райком партии 25 августа 1936 года. (Свердловским тогда назывался один из вновь созданных районов города.) В нем от имени большинства членов партии института утверждалось, что состояние работ в Механобре неудовлетворительное, директор глубоко не анализирует работу, что Норкин — «…чиновник бюрократического толка», «перестал быть большевистским членом партии и продолжается связь его до последнего времени с контрреволюционным троцкистом Эрдманом…» Другой донос был адресован в Комиссию партийного контроля. Его подписал некто Андрей Костров. Этот член партии в выражениях не стеснялся, видимо, ярлыки он клеить был мастер: «Научно-исследовательский институт Механобор, находящийся в Свердловском районе был и остался замусоренным мерзавцами-оппозиционерами. В Механоборе с 1931 г. работала член ВКП(б) — родная сестра Зиновьева — Зак — яркая оппозиционерка, которая поддерживалась Норкиным и секретарем парткома ярым оппозиционером Эрдманом».
Были на Норкина и другие аналогичные доносы. Так, Карпушин, член партии с 1928 года, в конце своего послания сделал приписку: «Я еще раньше сигнализировал, но мои материалы попали в руки Цыганова и Лосева. Мерзавец Цыганов и Лосев дали обратный ход и обвинили меня в склоке».
Этот донос помечен августом 1936 года. Но еще в апреле партийный комитет парторганизации «Механобор» слушал вопрос о выступлении Карпушина на общем партийном собрании с обвинением Норкина в покровительстве оппозиционерам, работавшим в то время в институте. Именно на этом заседании парткома присутствовали работники Василеостровского райкома ВКП(б) — Цыганов и Лосев, Тогда почти все выступающие в той или иной форме поддержали Норкина. Приведу лишь одно, на мой взгляд, наиболее яркое — Алексеева. К сожалению, не указаны инициалы и не удалось пока установить, кто по профессии был этот несомненно мужественный человек. «Обвинения со стороны Карпушина о том, что Норкин брал под защиту оппозиционную группу троцкистов зиновьевцев после убийства Кирова, — сказал он, — не только не обоснованы, но и ложны, так как в это время (сентябрь 1934 — февраль 1935 гг. — А.К.) Норкин находился за границей. До и после приезда Норкин резко выступал против бывших оппозиционеров, находящихся в Механоборе». В защиту Норкина выступили присутствовавший на парткоме представитель НИСа Наркомата тяжелой промышленности Арманд. В постановлении указывалось: «Выступления Карпушина тенденциозные, надуманные и вылились в склоку», что они «выросли на беспринципной, личной основе…», что «затеянная склока не является первой, и на предыдущих местах работы на „Красном Путиловце“ и в институте „Металла" Карпушин имел выговор за склоку».
Однако спустя некоторое время Карпушин пишет новый донос, и участь Норкина, а вместе с ним и тех, кто выступал на его защиту, была решена.
Следует еще раз подчеркнуть, что доносительство родилось не в 30-е годы, а значительно раньше. Сам Николай Павлович Норкин тоже не был безгрешен в этом отношении. В своей собственноручно написанной в июне 1935 года автобиографии он писал: «Весной 1926 г., когда я работал над дипломным проектом в Екатеринославе, вновь разбушевалась зиновьевско-троцкистская контрреволюционная оппозиция. Однажды вечером, когда у меня сидел тов. Губа, студент Горного института, член партии с 1912 года, умерший в этом году, ко мне пришел некий Степанов, участник оппозиции, и начал нас агитировать о необходимости действовать против политической линии партии.
На следующий день я и покойный т. Губа рассказали об этом в Днепропетровской окружной Контрольной Комиссии. Секретарем партийной тройки был тогда тов. Леонов.
Через некоторое время я поехал отдыхать в Крым. Там я получил телеграмму от Окружной Контрольной Комиссии с предложением немедленно сообщить подробности разговора со Степановым.
Мною было подробно изложено все в письменном виде и отослано в Днепропетровскую Контрольную Комиссию. Это мое заявление послужило материалом для разбора дела Днепропетровской контрреволюционной зиновьевско-троцкистской группы»[243].
Вот такие дела. Одно порождает другое. Но на другом витке — уже не просто «оппозиция», а «контрреволюционная группа», уже «мерзавцы», а финал — массовые репрессии.
Я так подробно остановилась на судьбе одного, несомненно опытного, одаренного руководителя, дабы показать, какие трудности, давление испытывало руководство, в том числе и кировское, при осуществлении кадровой политики. И какой верой в людей и немалым мужеством надо было обладать, чтобы защитить их от наветов, клеветы, ложных доносов.
Сергей Миронович как руководитель умел подбирать лиц в свое окружение. Что ценил он в своих товарищах по работе? Честность, порядочность, верность, организаторские способности. Об этом говорил Михаил Семенович Чудов — второй секретарь обкома ВКП(б) 15 декабря 1934 года, уже после смерти Сергея Мироновича: «Тов. Киров любил и требовал честности, откровенности во всех делах, которые он поручал нам всем. У тов. Кирова раз обманувший человек выходил из доверия. Он уже будет всегда к нему с подозрением относиться в решении принципиальных вопросов. Именно честность, добросовестность и умение всегда г видеть правду — это было отличительной чертой Кирова»[244].
В Ленинграде у Кирова сложился свой круг людей, которые вместе с ним решали задачи областной партийной организации. Их потом стали называть кировским окружением. Почти никто из лиц, входящих в него, не уцелел. Одни погибли раньше, другие позднее. Но все они были арестованы и почти все расстреляны.
Кто же входил в это окружение? Это Филипп Демьянович Медведь (начальник управления НКВД по Ленинградской области), секретари обкома и горкома ВКП(б) — Михаил Семенович Чудов, Борис Павлович Позерн, Александр Иванович Угаров и Петр Андреевич Ирклис; председатели Ленсовета и облисполкома — Иван Федорович Кодацкий и Петр Иванович Струппе; крупные хозяйственные руководители — Степан Иванович Афанасьев, Егор Николаевич Пылаев, Михаил Сильвестрович Иванов-Михайлов, секретари районных комитетов партии — Иван Иванович Алексеев, Петр Иванович Смородин, Павел Иванович Бушуев, Сергей Михайлович Соболев и другие.
Уезжая в отпуск, в командировку, они писали Кирову. Сохранилось много писем, открыток соратников к Сергею Мироновичу. Одни из них — деловые, другие — дружеские, шутливые, веселые. Как, например, такое:
«Миронычу и Михаилу привет от лодыря.
Говорили с Федором. Первое время самочувствие было плохое. Не понимал в чем дело. Получил письмо, стало лучше. Но письмо теплое, говорит есть твердое решение вылечиться. Послал вам ответ. О себе. Сижу пачкаюсь в грязи. Пока дела неважные. Еще слабость. На другую часть рода человеческого не тянет, а это есть следствие усталости. Погода хорошая. Как Ванька, его здоровье. Привет шарикам и Людмиле. Хорошо быть скотиной, т. е. отдыхающим.
Привет всем. П. Смородин»[245].
Киров ценил в своих товарищах умение отстаивать свое мнение и высказывать его, невзирая на лица.
Интересно проследить, как складывались и развивались, судя по документам, отношения С. М. Кирова и П. И. Струппе. Петр Иванович Струппе, член партии с 1907 года, всегда был независим в своих суждениях и всегда отстаивал свое мнение. Когда Киров в феврале 1926 года возглавил Ленинградскую партийную организацию, (Струппе был тогда секретарем Псковского губкома партии), то встал вопрос о переводе зав. орготдела Северо-Западного бюро ЦК И. М. Москвина на работу в Центральный Комитет ВКП(б). Инициатива исходила от Кирова. 2 апреля 1926 года Струппе пишет Кирову письмо:
«Я в душе не разделяю снятие с работы т. Москвина. Он столько сделал для ЦК и Ленинградской организации, что дало возможность выпрямить политическую линию и работу. Также по отношению к другим организациям области. Надо было ЦК взять курс на возможную стабильность тт. Комарова и Москвина, сделав тому и другому соответствующие указания. Мне чрезвычайно трудно быть „затычкой“ в этом деле. Мои предложения следующие: заворгом Севзапбюро ЦК ВКП(б) назначить т. Антипова, если будет снят Москвин. 2) Меня оставить в Пскове до районирования»