…И вот мы снова на учебном аэродроме.
Вокруг сосновый лес, неподалеку речка. Окрестности напоминают родные места. Нас разместили в большой землянке.
Среди новых товарищей мне особенно пришлись по душе старшие сержанты Кирилл Евстигнеев, Ислам Мубаракшин и Василий Пантелеев. Они тоже были инструкторами. Мне кажется, что я их уже давным-давно знаю. Вообще мне везет: товарищи у меня хорошие. А это на войне много значит.
Я назначен в эскадрилью старшего лейтенанта Гав-рыша. Нас разделили на ведущих и ведомых. Я попал ведомым к командиру звена младшему лейтенанту Габуния. Петро назначили помощником командира полка.
Когда был зачитан приказ, Габуния подошел ко мне и сказал:
— Вот славно — вместе летать будем!.. Давай знакомиться: рассказывай о себе. Я тоже расскажу.
Красиво было его лицо с тонкими чертами, с черными задумчивыми глазами. У него была легкая, чуть танцующая походка. Синяя гимнастерка ловко сидела на нем. Он и летал красиво, смело, уверенно.
Габуния рассказал, что он по специальности педагог, окончил аэроклуб, затем, в дни войны, летное училище. Он уже был членом партии.
С этого дня мы — ведущий и ведомый — стали неразлучными друзьями. Рядом спали, вместе ходили в столовую. Так уж водится, что ведомый не отходит от ведущего и на земле, приноравливается к его движениям, привычкам, помня, что все это понадобится в воздухе.
На аэродроме зарождалась дружба будущих боевых пар. Дружба нужна везде и всегда, в любой работе: у пулемета и в танке, у станка и за партой в классе. Но в воздушном бою она нужна, как нигде.
Дружба летной пары обязывает зорко следить за каждой ошибкой в воздухе — и своей и товарища: если из ложного чувства товарищества не обратишь внимание друга на ошибку, значит, усилишь ее.
Огромно значение хорошо слетанной, дружной пары истребителей в воздушном бою. Это дружба воинов, одухотворенных великими идеями справедливой войны, готовых на любой подвиг во славу Отчизны, дружба бесстрашных людей, готовых ценою своей жизни спасти жизнь друга. Эта дружба ничего общего не имеет с панибратством: приказ ведущего — закон для ведомого.
Такая дружба и создалась у нас с Габуния.
Наш командир эскадрильи Гаврыш — старый работник авиационного училища. Относился он к нам, как к «курсантам», требовательно, даже придирчиво. В эскадрилье подобрались прекрасные, дружные ребята и хорошие летчики.
Мне все больше нравится Кирилл Евстигнеев, веселый, простой, тактичный, и его два друга — Ислам и Василий. Ислам — летчик с большим инструкторским опытом. Василий — жизнерадостный, остроумный и несколько беззаботный парень. Они относятся к Кириллу с большим уважением, словно он старше и опытнее их. Евстигнеев действительно очень способный летчик и заметно выделяется среди своих друзей. У него открытое, хорошее русское лицо. Он худощав, не очень высок ростом. Когда Кирилл чем-нибудь взволнован, он крепко сжимает зубы, и мускулы на его лице двигаются. Он очень впечатлителен, но в то же время у него поразительная выдержка.
Как-то, направляясь в столовую, я заметил два трофейных вражеских истребителя «Мессершмитт-109». Они стояли в стороне от наших самолетов. Меня невольно потянуло к ним. Я бродил вокруг них, присматривался, разглядывал уязвимые места. Пока я крутился вокруг «мессершмитта», ко мне подошел боевой летчик в комбинезоне и сказал:
— Что разглядываешь? Уязвимые места «мессера» ищешь? Его лучше всего бить сверху.
Летчик, конечно, был прав. Но иногда ведь надо и снизу бить, в брюхо «мессеру», не всегда удается вести огонь сверху. И я, присев на корточки, стал еще пристальнее разглядывать «мессершмитт», стараясь представить себе, как лучше в него целиться в воздухе. Потом отошел подальше и стал издали внимательно вглядываться во вражеский истребитель, чтобы запомнить все его ракурсы.
С тех пор у меня появилось правило: возвращаясь из столовой, я на глаз отмерял сто метров от дорожки до «мессершмиттов» и долго так простаивал, мысленно беря на прицел вражеский самолет.
На учебном аэродроме нас застала радостная весты 19 ноября 1942 года по приказу Верховного Главнокомандующего Советская Армия силами Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов перешла в стремительное наступление и нанесла мощный удар по врагу. Началось окружение немецких армий под Сталинградом.
Каждому из нас в эти дни хотелось полететь туда, на берега Волги, уничтожать окруженные немецкие войска. Но еще шла теоретическая учеба. Мы знакомились с самолетами конструкции Лавочкина «Ла-5».
В декабре начались зачеты. Мы так упорно и старательно работали, что почти все сдали их на «отлично», и Солдатенко, довольный, улыбающийся, сказал:
— Теперь, товарищи, приступим к полетам на «Ла-5». На них и вылетим на фронт.
Нас перевели на другой учебный аэродром. И там-то в морозные январские дни мы начали полеты на истребителях «Ла-5». Я не отходил от самолетов, рассматривал их со всех сторон. Крепкие, тупоносые машины стояли в ряд, все одинаковые, одна к другой. Но у каждой машины были свои, неуловимые с первого взгляда особенности.
Утром, перед первым самостоятельным вылетом, я подошел к своему самолету и приветствовал его по всем правилам, как командира. Сделал это я не шутки ради, а серьезно. Мои учителя привили мне чувство глубокого уважения к машине. Самолет словно говорит человеку: «Изучишь меня — буду служить тебе. Станешь относиться небрежно — накажу тебя».
Я боялся, что ребята увидят, как я приветствую машину, и будут смеяться. Оглянулся — нет, все стоят у своих самолетов и поглощены предстоящим вылетом. Каждому хотелось отлично провести полеты на новой машине.
Мы, молодежь, очень любили командира второй эскадрильи старшего лейтенанта Гладких — опытного летчика, простого, душевного человека. Он был невысок, приземист; вздернутый, короткий нос придавал его лицу что-то детское. Гладких подружился с нами и охотно делился своим опытом. Я очень жалел, что не попал к нему в эскадрилью. Он часто говорил нам:
— Знаю: молодому, даже хорошо подготовленному истребителю бывает нелегко провести первый воздушный бой. Молодой летчик стремится сбить врага, но осуществить это желание в первых воздушных боях ему трудно. Я иной раз беру к себе ведомым неопытного летчика, чтобы на практике показать ему, как надо действовать.
И Гладких рассказывал какой-нибудь интересный, поучительный эпизод.
Мне очень нравился надежный, мощный мотор на «Ла-5», и я много возился с самолетом. Петро, проходя мимо, кричал мне подмигивая:
— Ну что, Ваня, на этом самолете дадим фрицам жару!
Когда мы начали вылетать, больше всех, кажется, волновался Солдатенко. Он бегал провожать и встречать каждого летчика. Не успел я вылезти из машины после первого полета, командир подбежал ко мне, крича еще издали:
— Поздравляю, товарищ старший сержант! Очень рад!
Он пожал мне руку.
— Все летчики хорошо летают, — уже на ходу добавил он и побежал встречать самолет Амелина.
Он именно бегал: ему непременно надо было встретить каждого. Мы его называли «батей», и он действительно по-отечески относился к нам.
«Батя» был настоящий командир — учитель, наставник, воспитатель, требовательный, беспощадный к ротозеям, нарушителям дисциплины, готовый помочь делом и словом каждому, кто работает добросовестно. Мы его любили, уважали, прислушивались к его словам. Это был человек, о котором принято говорить — «душа полка».
Мне предстояло сделать последний тренировочный полет, но вызывала сомнение работа мотора.
Подошел командир эскадрильи:
— Товарищ старший сержант, почему медлите? Вам сказано: сделать два полета.
Слово командира — закон. Влезаю в кабину. Проверяю ее. Взлетел. Набрал высоту пятьдесят метров. Вдруг чувствую — с мотором что-то неладное. Скорость падает. Дал ручку от себя и перевел самолет в планирование. Нажал кнопку на уборку шасси. Впереди — большой массив леса.
Я быстро отвернул в сторону, стремительно выбрал самолет из угла планирования и сел на фюзеляж в снег. Толчок был основательный, и я сильно стукнулся головой. Но боли не почувствовал. Выскочил из самолета и обежал его вокруг, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Почему-то опять влез в кабину и только тогда почувствовал острую головную боль и закрыл глаза. Когда снова открыл их — увидел Солдатенко, Гаврыша, Габуния. Побледнев от волнения, Габуния кричал:
— Ты жив, цел, Вано! Как хорошо! Солдатенко озабоченно спрашивал, что у меня
болит.
Видя его внимание, я даже повеселел, но меня мучила мысль: может быть, я виноват в аварии?
Они бережно вытащили меня из кабины, положили в машину и отвезли в санчасть.
Вечером у меня поднялась температура, и я был в унынии оттого, что выбыл из строя. Солдатенко пришел навестить меня. Помню, как беспокойно, отечески смотрел он на меня, поправлял лед на моей голове и тепло говорил, словно читая в моих мыслях:
— На фронт лететь пора, некогда тебе отлеживаться. Поправляйся поскорее да не унывай. Все пройдет, ты крепкий.
Слова любимого командира как будто оказали целебное действие. Я приободрился и через несколько дней совершенно поправился.
Мотор был вскрыт. Выяснилось, что обороты упали из-за отказа в работе одного агрегата.
Недаром наш командир обращал внимание на быстроту действий в воздухе! Не будь ее у меня, я бы разбился. Благодаря быстроте действий неплохо произвел вынужденную посадку.
25 января у нас большой праздник — зачитывается приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Юго-Западного, Южного, Донского, Северокавказского, Воронежского, Калининского, Волховского и Ленинградского фронтов. Гитлеровская армия под Сталинградом разгромлена. Блокада Ленинграда прорвана. Освобождено множество наших городов и населенных пунктов. 2 февраля — новый приказ товарища Сталина, на этот раз войскам Донского фронта: успешно завершена ликвидация окруженных под Сталинградом вражеских войск.