Наши истребители стали кружить. Я только потом понял, что они выполняли противозенитный маневр. А в ту минуту по неопытности решил, что появились истребители противника, и тоже стал волчком крутиться возле Габуния. Закрутился так, что уже не представлял себе, где мы находимся, но твердо помнил одно: если оторвусь от группы и останусь один в воздухе, то надо держать курс на восток и уже вне района боя ориентироваться по-настоящему.
Неожиданно мы оказываемся у цели. Наши штурмовики начинают атаку. То тут, то там сверкают ослепительные разрывы. Оглянуться не успел, как «Ильюшины» стали разворачиваться и взяли курс домой.
Пересекаем линию фронта. В голове у меня сумбур. Суечусь. То туда посмотрю, то сюда. Даже за приборами некогда следить. Все заслоняет одна мысль — прикрыть ведущего, не прозевать, помочь вовремя. Замечаю наконец наш аэродром. Мы уже дома. Но я знаю, что враг и на посадке может сбить — увязаться «в хвосте» незамеченным. И я не ослабляю внимания до тех пор, пока не заруливаю самолет на стоянку.
Вся наша группа вернулась домой без потерь.
Подбежал Иванов:
— Ну как, что видели? Все в порядке?
— Все в порядке, — отвечаю, ощупывая шею: я так много и зря вертел в полете головой, что шея горит.
Сбегаются друзья, поздравляют с первым боевым вылетом. Спешу к Габуния поделиться впечатлениями. А их так много! Шутка ли, первый боевой вылет! Вечером я с напряженным вниманием вслушиваюсь в слова командира, когда он проводит разбор нашего полета.
Он говорит о том, как важно знать район действия, не отрываться от группы; о том, что сейчас проверяются боевые способности молодых летчиков.
С этого дня я стал чаще летать на боевые задания в группе истребителей.
…Враг стягивал силы. Его авиация почти бездействовала, но вражеские налеты на Валуйки продолжались. Нам приходилось отражать их, но чаще мы сопровождали наши штурмовики и бомбардировщики. Наши бомбардировщики с большой высоты бомбили скопление вражеских войск в районе севернее Харькова, и по нас тогда открывали огонь немецкие крупнокалиберные зенитные орудия.
По данным разведки нам было известно, что на вражеских прифронтовых аэродромах сосредоточено много самолетов. Чтобы сорвать замысел врага, наше командование направляло туда группы штурмовиков, и мы их сопровождали. Немцы прикрыли аэродромы большим количеством зенитных средств. На нас, истребителях сопровождения, лежала большая ответственность, и к заданию мы готовились напряженно.
При сопровождении мы были готовы во всеоружии встретить любую неожиданность. Особенно важно было умело делать противозенитный маневр: при сопровождении штурмовиков — от мелкокалиберной, при сопровождении бомбардировщиков — от крупнокалиберной зенитной артиллерии противника.
Сравнительно быстро я овладел искусством противозенитного маневра, и огненные шары разрывов, окружавшие мой самолет, уже не производили на меня такого впечатления, как при первом вылете, когда мне казалось, что я попал в какую-то огненную бурю. Огонь вражеских зениток возбуждал во мне ярость. Делая противозенитный маневр, я уже не испытывал ни напряжения, ни страха, что оторвусь от группы. С каждым вылетом становился все увереннее.
На аэродроме мы сидели в «положении стрекозы»: готовы были сорваться в любую секунду.
Боевая тревога! Со всех концов летного поля взлетают самолеты на отражение крупного налета вражеских бомбардировщиков на Валуйки.
А я не могу вылететь по тревоге: с моего самолета снят капот, техник осматривает мотор. Мой ведущий должен лететь без меня в группе истребителей.
Бегу к его самолету. Габуния влезает в кабину, машет мне рукой и кричит:
— Жаль, Вано, что не вместе! Но я за двоих постараюсь!
Группа истребителей улетает. Не свожу с них глаз. Обидно оставаться на земле, когда товарищи летят в бой.
Издали появляется группа немецких самолетов. Километрах в двадцати от аэродрома наши вступают в бой с ними. Напряженно всматриваюсь, но на таком расстоянии ничего не различишь. Беспокоюсь за друга. Он участвует в настоящем воздушном бою, а мне, его ведомому, приходится быть только зрителем!
Не ухожу со стоянки его самолета: хочется его встретить первым.
Наши самолеты начали возвращаться на аэродром. Приземляются один за другим. Габуния нет. Все, кажется, уже на своих стоянках. С тревожным нетерпением всматриваюсь в небо. Нет моего ведущего, моего друга.
Около командного пункта собрались летчики. Бегу туда.
Кто-то взволнованно докладывает Солдатенко. До меня доносится имя Габуния… Мой ведущий, младший лейтенант Габуния, таранил в воздухе немецкий самолет и погиб смертью героя, не допустив врага к объекту.
Я был безутешен и долго не мог примириться с мыслью, что не увижу больше дорогого Габуния, не услышу его звонкого голоса. Гнев, страстное желание отомстить за друга нарастали в душе.
Габуния — человек с исключительно развитым чувством товарищества и боевого братства — был удивительно заботлив и внимателен ко всем, кто с ним соприкасался. С какой теплотой грузин Габуния говорил об Украине, как мечтал, что вот, когда освободим Сумщину, может, и побываем хоть один денек в моей Ображеевке. Помню, однажды вечером после политинформации Габуния задушевно сказал мне:
— После войны, Вано, когда немцев разобьем, я тебя к себе в гости повезу. Мой дом — твой дом. Если враг сейчас в твоем доме, значит, он и в моем доме. Общий у нас с тобой дом: Советский Союз!
Запомнился мне один наш полет. Мы перелетаем на прифронтовой аэродром. Обстановка боевая. Я снял пушки с предохранителей, слежу за воздухом, за ведущим.
В небе рыскают «охотники» противника. В любую минуту надо ждать вражеской атаки. И вдруг слышу — Габуния передает мне по радио:
— Кожедуб, Кожедуб! Опробуй пушки, вдвоем летим.
Товарищеская спайка, душевная теплота скрывались за этими простыми словами: «вдвоем летим». Это значило, что в минуту опасности мы будем как один. Так было в воздухе, так было и на земле…
Боевые будни продолжаются: идет подготовка, на боевые задания вылетаем редко. Меня очень огорчает то, что «летаю на остатках», то есть на уже отремонтированных самолетах. Индивидуальный самолет ко мне не был прикреплен. А как мне хотелось получить новую, «свою» машину!
Петро Кучеренко — с ним за это время я еще больше подружился — тоже мечтал о новом самолете. Поэтому, когда Петро, меня и других летчиков вызвал Солдатенко и сказал, что нам поручено полететь на тыловой аэродром, выбрать там новые самолеты и вернуться на них домой, я обрадовался, как мальчишка.
— Вам поручается ответственное задание, товарищи, — закончил командир. — Надо воспользоваться затишьем. Но в тылу не задерживайтесь. Как только получите машины — немедленно назад. Быстрее действуйте.
Мою радость разделял механик Иванов. Он ходил за мной по пятам и давал советы, на что, по его мнению, надо обратить особое внимание при выборе машины.
Солдатенко тепло проводил нас, и через несколько часов полета мы были уже на тыловом аэродроме.
Встретили там много летчиков из других частей.
Они тоже торопились. А новеньких «Ла-5» было столько, что у меня глаза разбежались.
Помня приказ Солдатенко, мы быстро выбрали самолеты. Обходя со всех сторон облюбованный мною «Ла-5», я повторял: «Не подведи, малютка!», хотя слово «малютка» никак не подходило к этой грозной машине.
Осматривая самолет, я подумал о том, что хорошо было бы встретиться с его конструктором Лавочкиным, с конструктором вооружения самолета Шпитальным.
Итак, машины приняты. Мы поздравляем друг друга, наперебой хвалим своих «Лавочкиных» и, довольные, гордые, веселые, идем к самолетам, чтобы полететь «домой».
Первым, кого я увидел, вылезая из кабины на нашем прифронтовом аэродроме, был механик Иванов. Замечаю, что у него грустное, не свойственное ему выражение лица, словно он не рад новому самолету. «Что-то неладное!» — подумал я.
Иванов подошел ко мне.
— В чем дело, Иванов? Вас словно подменили, — сказал я, пожимая ему руку и вглядываясь в его глаза.
— Товарищ командир, четырнадцатого апреля был налет, и наш командир…
Иванов, этот крепкий, мужественный человек, замолчал и опустил голову. Я крикнул:
— Да говорите же! Ранен, да?
— Погиб.
Я не мог выговорить ни слова.
…Солдатенко был в штабе, когда начался налет. Услыхав взрыв, он побежал на командный пункт, чтобы, как всегда, дать указания. Рядом в ангар попала вражеская бомба. Взрывная волна сбила с ног нашего командира и отбросила далеко в сторону. Он был смертельно ранен осколками.
Гибель любимого командира была тяжелым ударом.
В это тягостное для полка время нас поддерживал парторг Беляев. Он подолгу дружески беседовал с нами, все время был среди нас. Помню, кто-то из летчиков сказал ему:
— Какие потери у нас в части, товарищ Беляев: Гладких, Габуния, а теперь командира потеряли!
— Верно, друг, нелегко, только унывать не вздумай, — горячо откликнулся Беляев. — Вспомни Солдатенко, как он стойко переносил испытания. Большевики никогда не падают духом, они еще теснее смыкают свои ряды, если гибнет боевой товарищ.
Парторг учил нас стойко преодолевать трудности, выковывая победу.
И мы не падали духом, мужали в испытаниях. Мы проходили большую, трудную школу большевистской закалки. Гибель товарищей сплотила нас, заставила еще сильнее ненавидеть врага и яростнее рваться в бой.
Немцы сосредотачивали силы в районе Белгорода. Всем было ясно, что наступившее затишье — предвестник больших сражений. И мы готовились встретить их во всеоружии: тренировались, изучали тактику, учились не только на опыте своей части, но и на опыте всех наших военно-воздушных сил. Изредка летали на боевые задания.
Командиром части назначили штурмана капитана Подорожного. Высокий, статный, с открытым, смелым лицом, он держался с большим достоинством. Новый командир был хорошим летчиком, он получил теоретическую подготовку в академии. Мы уважали Подорожного. Солдатенко же мы не только уважали, но и любили, как отца.