— А где же командир?
— Я его потерял в тумане, — мрачно ответил штурман.
Мы собрались на КП и долго ждали командира, хотя время уже давно истекло.
Нас известили, что Подорожный разбился, пролетая в тумане над поселком на правом берегу Днепра.
Мы сидели молча, подавленные гибелью командира. Первым, словно раздумывая вслух, заговорил Семенов:
— Подорожный принял неверное решение: в такой трудной метеорологической обстановке переоценил свой опыт. Это тяжелый урок для нас всех.
Было очень жаль нашего молодого, способного и храброго командира.
…Нашу часть должен был принять майор Ольховский. Он еще не прибыл в полк, но о нем уже все известно. Новый командир — образованный летчик, успешно окончил Военную академию. Он сбил несколько немецких самолетов.
Ольховский прилетел утром. Мы выстроились на аэродроме. Мне сразу понравилась его манера говорить — просто, спокойно и с достоинством. У него высокий и широкий лоб, волевое лицо. На вид ему лет за тридцать. Его первая речь, обращенная к нам, была очень коротка:
— Нам предстоят большие и серьезные испытания. Отдыхать не придется. Боевая деятельность начнется с завтрашнего дня.
Перелетев на Правобережную Украину, на аэродром в районе Кременчуга, мы с почестями похоронили останки командира Подорожного.
Начались боевые будни. Мы сопровождали бомбардировщики, летавшие бомбить окруженные немецкие части в районе Кировограда. Я летал на задания в район Чигирина — место, знакомое мне по «Кобзарю»: там некогда дрались с иноземными захватчиками запорожские казаки.
Выпал снег. Было промозгло, холодно. Подолгу стояли туманы. И все же боевая деятельность не прекращалась.
В канун нового, 1944 года, через несколько дней после нашего перелета, я только что возвратился с боевого задания — сопровождал бомбардировщики к Кировограду. Вылез из самолета и, увидев сияющее лицо Иванова, понял, что моему механику не терпится сообщить мне какую-то радостную весть. Он не успел сказать «Миша Никитин», как я заметил, что ко мне, по обыкновению размахивая руками, спешит мой «шалопут». Мы уже давно считали его пропавшим без вести.
Никитин подошел, доложил по всем правилам, а я, не дослушав, обнял его, и мы чуть не задушили друг друга.
— Ну хорошо, успокойся, Михаил, — сказал я. — Цел и невредим, да? Как твое здоровье, где был?.. Дай я на тебя посмотрю… Почти не изменился. Правда, похудел, но зато возмужал.
Нас обступили летчики. Никитина забросали вопросами.
Паша Брызгалов радовался больше всех — вернулся его закадычный друг!
Мы пошли в землянку. Усевшись вокруг топившейся печки, грели озябшие руки. Миша сел против меня и начал свой рассказ. Говорил он быстро, нервно жестикулируя, проглатывая слова от волнения.
— …Когда мы полетели с разведчиком, товарищ командир, я погорячился и допустил непростительную ошибку: увлекся, хотел увеличить счет сбитых самолетов и поплатился — не заметил, как сбили меня.
Очнулся я на земле. Открыл глаза — надо мной в стороне идет воздушный бой. Хотел встать — от боли упал. Только тут сообразил, что нахожусь на вражеской территории. Не могу передать, как было тяжко!
Я лежал среди обломков самолета. Ощупал себя — оказалось, отделался одними ушибами. С трудом поднялся. Решил во что бы то ни стало прорваться к своим. Уничтожил документы. Пошел в лес. Идти было больно, приходилось ползти. Голова кружилась, мутило. Я потерял сознание и, когда очнулся, увидел немцев.
Казалось, что мне снится дурной сон. Я попал в Днепропетровск, в лагерь для военнопленных. Как издевались над нами проклятые фрицы! Один рыжий плюгавый немец особенно донимал меня. Голод был не так мучителен, как унижение. Нас били. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не избить рыжего фашиста — его гнусная, злорадная физиономия доводила меня до бешенства. Я сдерживался, потому что знал: нужно сделать все, чтобы вернуться в свою боевую семью.
Нам заявили, что нас расстреляют. И не это меня мучило. Мучило, что не смогу отомстить. Я все время думал о всех вас, об отце, матери. Приходила мысль о самоубийстве. Но я решил вырваться из позорного плена.
Сговорился с товарищами о побеге, но первая попытка не удалась. Не удалась и вторая: охрана была усилена. Нас по-прежнему морили голодом.
Неожиданно нас куда-то повезли. Оказалось — в Проскуров. И вот по дороге наконец удалось устроить побег. Ночью на полном ходу мы спрыгнули с поезда. Сам не понимаю, откуда взялись силы!
Вдоль пути шел лес. Мы побежали туда. Нас остановили партизаны. Я плакал от счастья… мне в этом не стыдно сознаться. Несколько дней пролежал у партизан в землянке. За мной и товарищами по побегу ухаживали, подлечили нас. Я быстро окреп и стал участвовать в боях. Мои новые друзья были замечательные люди, горячие патриоты, но я всей душой стремился к вам, в родную часть, к летной деятельности. И однажды командир сказал мне: «Жаль нам отпускать тебя, но твое место там, среди летчиков-истребителей». Я не знал, как благодарить командира… Меня на самолете доставили на нашу территорию. И вот я дома…
Миша залпом выпил кружку воды. Несколько секунд мы молчали.
Раздался сигнал на вылет. Все вскочили. У Никитина загорелись глаза, он умоляюще посмотрел на меня. Я подошел к нему:
— Летать, Миша, не разучился? Сегодня отдыхай, а завтра полетишь.
И на следующий день моя дружная шестерка летит на боевое задание. Полетел и Никитин. Он отважно навязывал бой врагу. Я любовался его действиями и иногда покрикивал:
— Миша, не горячись, спокойнее!..
8 января войсками нашего 2-го Украинского фронта был освобожден Кировоград. Войска фронта продолжали наступление из района севернее Кировограда, а войска 1 — го Украинского фронта — из района южнее Белой Церкви. Наземные армии стремительно продвигались вперед. Нам обидно: мы, авиаторы, отстаем от пехоты. Непогода мешает действовать активно. Зима вступила в свои права: снегопады, пурга, туманы.
Линия фронта, когда на нее смотришь сверху, выделяется на снежном фоне черной полосой, словно ее вспахали артиллерийские снаряды и авиационные бомбы. Высота снежных облаков сто — сто пятьдесят метров. Такие облака не пробьешь. Раньше приходилось вступать в бой на высоте пятисот-шестисот метров. И то это было сложно. Но бой надо вести при любых неблагоприятных метеорологических условиях. Требовалось еще более напряженное внимание, чем во время боев на Днепре, которые я проводил на низкой высоте.
Еще в конце ноября я пришел к мысли вести бой на бреющем полете.
Самолет трудно пилотировать на небольшой высоте, трудно распределять внимание в воздухе: ориентироваться, вести бой и одновременно следить, как бы не врезаться в землю, — надо контролировать каждое свое действие и соразмерять движения. В то же время враг ведет бешеный зенитный огонь. Необходимо владеть безукоризненной техникой пилотирования, чтобы искать врага на бреющем, маскируясь на фоне местности.
Я сам учился и учил летчиков моей эскадрильи сложному пилотажу на такой высоте. Как только враг показывался из-под кромки облаков, мы неожиданно появлялись снизу, словно отделялись от земли, и наносили немецким самолетам стремительный, внезапный удар в «брюхо». Противник терялся. Мы летели так низко, что иной раз чуть не сшибали макушки деревьев. Этот тактический прием был для немцев неожиданностью.
Разборы полетов проводил Ольховский; на них присутствовали все летчики. После нескольких боев нашей группы на бреющем командир полка сказал:
— Совершенствуйте этот способ ведения боя, он дает неплохие результаты.
Поощрение командира обрадовало нас. Вспомнились дни боев на Курской дуге, когда мы осваивали сложное построение пар по высоте, знаменитую кубанскую «этажерку» — прием, впервые широко использованный советскими летчиками во время воздушных боев на Кубани. Теперь для нас это уже пройденный этап. Мы научились действовать слаженно, четко, понимать друг друга с полуслова. Наше мастерство росло, но нет предела совершенствованию.
Метели опять пригвоздили нас к аэродрому. С утра нетерпеливо ждали, когда же наконец прояснится. Особенно обидно бездействовать, когда наземные части ведут напряженные бои.
В конце января войска нашего фронта пошли на соединение с войсками 1-го Украинского фронта и возобновили в районе Звенигородка — Шпола наступление.
30 января утром погода неожиданно прояснилась, и мне поручили вылететь с группой на прикрытие наземных войск в районе Шполы, куда уже подходили войска двух фронтов — 1-го и 2-го Украинских.
Подлетаем к линии фронта. С нетерпением жду появления противника. Осматриваю воздушное пространство, землю. На снегу чернеют воронки, темнеет еловый лес. Вдруг замечаю большую группу немецких пикирующих бомбардировщиков. Их прикрывают шесть истребителей. Удивляет раскраска вражеских самолетов: белые плоскости и фюзеляжи бомбардировщиков испещрены черными пятнами разной формы и величины. Догадываюсь, в чем дело: маскировка. Должно быть, немцы рассчитывали, что их самолеты будут незаметны на фоне местности. Истребители замаскированы под елки: по белому фону идут черные полосы.
Нет, не спасет вас эта маскировка! Передаю по радио свою обычную команду:
— Орлы! В атаку! Бей их!
Нацелился и, почти вплотную подойдя к одному из бомбардировщиков, сбил его. Мухин сбил с ходу второго. Брызгалов и Гопкало — еще по одному.
Истребители врага ушли в облака. Передаю по радио летчикам:
— Будьте внимательнее!
Мы наседаем сверху на бомбардировщики. Они в беспорядке сбрасывают бомбы и улетают на запад.
Размалеванные истребители больше не появлялись. Быстрота и внезапность нашей атаки, видимо, ошеломили их.
3 февраля 1944 года после внезапного мощного рассекающего удара обоих наших фронтов немецкая оборона была прорвана. Советские войска соединились в районе Звенигородка — Шпола. Десять немецких дивизий и одна бригада в районе Корсунь-Шевченковского были окружены, попали в «котел». Наше командование предложило окруженным сдаться. Они отказались. Немцы пытались бросить в помощь окруженным войскам транспортную авиацию. Восемь вражеских танковых дивизий стремились прорвать наш фронт, пробиться к окруженным фашистам. Но это им не удалось: они были разбиты и