отброшены.
А мы по-прежнему сидели на том же аэродроме. Плохая погода пригвоздила нас к земле.
4 февраля, чуть забрезжил свет, мы, как всегда, были уже на аэродроме. Начинался хмурый, пасмурный день. Низкие снежные облака ползли над самой землей.
Иду на КП в надежде, что, может быть, все же удастся полететь и встретиться с транспортными самолетами, которые гитлеровское командование бросает на помощь окруженной группировке. Но «погоды» нет.
Выхожу в унылом состоянии, которое всегда охватывает нас, когда мы бываем прикованы к земле. Сталкиваюсь с Ольховским, Семеновым и начальником штаба Слышу, как начальник штаба говорит им:
— Теперь вы оба — Герои Советского Союза… Увидев меня, он не заканчивает фразы, быстро
подходит ко мне и пожимает руку:
— Сердечно поздравляю вас с присвоением вам высокого звания Героя Советского Союза!
Мне кажется, что я ослышался. Хочется переспросить.
Новость уже облетела весь аэродром. Брызгалов, Мухин, Никитин бегут ко мне. И вот я уже в воздухе: меня качают. Качают Ольховского и Семенова. С трудом вырываюсь:
— Да подождите, ребята, может быть, это ошибка! Летчики хохочут, и я снова лечу вверх. Приземляется самолет командира соединения.
Мы выстраиваемся, командир тепло поздравляет Ольховского, Семенова и меня.
А мне все не верится: может быть, спутали что-нибудь…
Вспоминаю бои на Курской дуге, первые полеты, думаю о своих учителях, о том, что я, рядовой летчик, все эти пять месяцев боев старался выполнить свой долг перед Родиной. Но теперь надо подыматься на новую ступень, надо драться действительно по-геройски. Высокое звание ко многому обязывает.
Как назло, погода держит нас на аэродроме. Наступила распутица, все раскисло. Слякоть мешает взлететь. Только по утрам, когда бывают заморозки, изредка удается слетать на боевое задание.
Через несколько дней к нам на аэродром привезли газеты. Я был у самолета, когда ко мне подбежал, размахивая газетой, Никитин:
— Ну, смотри сам! Видишь Указ? Вот красным карандашом подчеркнуты ваши фамилии.
Да! Ольховскому, Семенову и мне Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза.
К нам на аэродром опять прилетел командир соединения и собрал весь личный состав. Он зачитал Указ, вручил нам ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» и сам прикрепил их к нашим гимнастеркам.
Вечером был устроен ужин — традиционные фронтовые «крестины» Звезды Героя.
Я сидел рядом с Семеновым за большим столом. Командир соединения еще раз поздравил нас и первую здравицу поднял за нашего великого половодца — Верховного Главнокомандующего товарища Сталина.
Просто и задушевно говорил Ольховский. Он благодарил партию и правительство за высокую награду.
Выступил Семенов, затем я. Мне хотелось сказать очень многое, но от волнения я смог сказать только несколько слов. Генерал поднял стакан:
— Выпьем, товарищи, за наших именинников! Пожелаем им дальнейших успехов в борьбе с немецкими захватчиками!
Семенов тихонько толкает меня:
— Помнишь, каким ты был желторотым под Белгородом? Помнишь, как я тебя отчитал за первого сбитого? — И добавляет: — Смотри, как ликуют ребята из твоей эскадрильи, словно сами получили Звезду Героя. Давай-ка по-традиционному обмоем звездочку!
И мы чокаемся с моим старым комэском.
17 февраля была ликвидирована корсунь-шев-ченковская группировка немцев. Гитлеровское командование опять просчиталось! Правобережная Украина полностью очищена от врага!
Наши наземные войска победоносно продвигаются вперед. Ничто не может остановить их — ни дожди, ни половодье, ни весенняя распутица.
А мы по-прежнему сидим на месте.
Там же мы встретили двадцать шестую годовщину Советской Армии в то время, когда наземные войска уже подходили к западным границам Родины.
Наконец нам удалось укатать проезжую дорогу возле аэродрома и в первых числах марта перелететь поближе к Шполе.
Войска фронта ушли уже очень далеко. Они стремительно продвигались к Днестру. Плохая погода по-прежнему держала нас на земле — над аэродромом низко шли весенние облака.
Мы с восхищением следили за продвижением наземных войск. Завидовали бомбардировщикам, радиус полета у которых был больше. В наших одноместных, сравнительно небольших истребителях запас бензина был ограничен. Мы могли принести эффективную пользу, лишь находясь вблизи наземных войск, максимально используя горючее на ведение воздушного боя.
Враг, отступая, старался уничтожить аэродромы, и грязь мешала советским инженерным войскам быстро привести в порядок летные поля. Поэтому наша часть почти лишилась промежуточных аэродромов.
Мы вынуждены были делать огромные прыжки, чтобы догнать наземные войска.
В эти дни я много раздумывал над тактикой воздушного боя на низкой высоте. Наблюдая за облаками, низко стелившимися над землей, вспоминал бои, проведенные мною на небольших высотах, и старался еще и еще раз проанализировать тактику действий истребителей на бреющем полете. Накопленный мною опыт позволял утверждать, что при известных условиях бреющий полет может занять видное место в арсенале тактических приемов советских истребителей.
14 марта 1944 года я сидел в землянке, обдумывая схему боя группы истребителей с бомбардировщиками на низкой высоте, когда вошел посыльный. Меня срочно вызвали на КП. Получаю приказ сейчас же вылететь на боевое задание со своей шестеркой на прикрытие переправ через Южный Буг.
Прилетели в район, отведенный нам для патрулирования на переднем крае. Летаем минут пять на бреющем, прижимаясь к макушкам деревьев. Противника нет.
И вдруг показывается девятка немецких бомбардировщиков «Ю-87». Немцы летят спокойно, нагло, без сопровождения истребителей. Очевидно, они уверены, что наша истребительная авиация в такую погоду и на таком расстоянии здесь не покажется.
Предстоит трудный бой. Противник идет под кромкой облаков. Налет врага должен быть сорван.
Командую по радио своим летчикам: «Атакуем!» — и бросаюсь в атаку. Немцы пытаются построиться в оборонительный круг, но не успевают: мы врезаемся в их строй.
Прямо против меня, на встречном курсе, — «Ю-87». Я отвалил, быстро зашел в хвост вражеской машине и открыл огонь. Немец взвился к облакам. Я — за ним. Он не успел дойти до облаков, перевернулся и, охваченный пламенем, рухнул у опушки леса.
По моему самолету открыл огонь еще один «Ю-87». Я энергично развернулся, подлетел к нему под «брюхо» и дал очередь. «Юнкере» пошел на снижение.
Кричу Паше: «Добей его!» — но Паша уже пристроился к другому «Ю-87». Подбитый мною самолет сбил Никитин.
Передаю команду:
— Собраться кулачком!
Атакуя немцев, мы залетели на бреющем в их расположение. Вражеские зенитки не успели открыть огонь: в воздухе все смешалось.
Мы атакуем, затем сразу снижаемся, прижимаясь к самой земле, снова взмываем и опять наносим удар.
«Юнкерсы» стали удирать — кто в облака, кто на бреющем. Но в это время появилась свежая девятка «Ю-87». Использую тот же маневр: опять собираю своих летчиков в «кулак». Мы с бреющего врезаемся в группу «юнкерсов», навязываем им бой, нарушаем их боевой порядок. Резко бросаю свой самолет вниз и «вырываю» его у самой земли. Рядом со мной мой побратим — Вася Мухин. Мы идем с ним в атаку. Нельзя терять ни секунды, надо бить врага тому из нас, кому «сподручнее». Оцениваю обстановку: сейчас всего удобнее нанести удар по немецкому самолету моему ведомому, если, конечно, я не оставлю его без прикрытия. И я кричу Василию:
— Бей, прикрою!
Мухин сбивает вражеский самолет.
Немцы бросают бомбы на свою территорию и уходят, потеряв четыре самолета.
Мы возвращаемся домой усталые, но довольные результатами боя.
Этот бой на бреющем над территорией врага был очень сложным, тем более что он проходил в крайне неблагоприятных условиях: большой радиус полета — несколько десятков километров от аэродрома — и низкая облачность.
В районе Шполы наша часть пробыла несколько дней. Распутица в разгаре. И только 22 марта мы наконец получаем приказ перебазироваться в район северо-западнее Умани.
Когда мы перелетали, я увидел с самолета в районе юго-западнее Звенигородка — Шпола много немецких автомашин. Даже подумал: не заблудились ли мы, не летим ли над территорией, занятой врагом? Проверил курс — нет, летим правильно. Внизу — вражеские автомашины, брошенные немцами при отступлении.
Когда мы приземлились, я вдруг почувствовал, что у меня отчаянно стреляет в ухе. Стало досадно — выйду из строя, а медицинской помощи надо ждать несколько дней, так как обслуживающие нас части отстали из-за распутицы, да и болеть я не привык.
Вечером мы отправились в поселок, где нас расквартировали.
Мухин, Брызгалов, Никитин провожают меня. Входим в отведенную мне хату. Небольшая аккуратно прибранная комната. Нас радушно встречает хозяйка — живая, бодрая старушка. Здороваюсь с ней и сажусь на лавку, сжав голову руками. Меня знобит, боль все усиливается.
— Что же с тобой делать? — озабоченно говорит Мухин. — Рано утром нам надо на аэродром.
— Сяду в самолет — пройдет.
— Силой не пустим, — заявляет Брызгалов. — К Ольховскому пойду, если будешь настаивать.
В разговор вмешивается хозяйка:
— Вы, сынки, идите по домам, а я попробую его своим способом вылечить.
Я даже вскакиваю с лавки:
— Делайте, мамаша, что хотите, лишь бы прошло.
Старуха стелет постель.
— Идите, сынки, с легкой душой, наутро он поправится.
— Вот что, хлопцы, — говорю я, — если на задание без меня полетите, не гонитесь за сбитым… Михаил, это к тебе относится в первую очередь: не горячись.
— Не волнуйтесь, товарищ командир, все будет в порядке.
Ребята уходят. Старушка возится у печки и успокаивает меня:
— Пройдет, сынок, потерпи.
Я прилег — голова закружилась от боли и усталости. Перед глазами встает картина боя. Ясно вижу: Никитин оторвался от группы, гонится за «мессером». Кричу: «Мишка, назад!..» Очнулся. Около меня стоит хозяйка и смотрит заботливо, как мать.