[98], которого кал удивительно для этой цели хорош.
Из письма к А. Л. Боровиковскому от 6 июля 1884.
Сиверская (20, с. 50–52).
В августе меня обыкновенно посещает lumbago[99]. Посетил и теперь. Болезнь эта глупая и состоит в том, что чувствуешь будто задницу вывихнул. Теперь я мажу себе иодом хвостик (кстати: Боткин меня удостоверял, что он знает одного сенатора с хвостом – к счастью, в старом сенате) и так как это горячит, то по ночам я вижу ни с чем несообразные сны. Так, например, будто бы задница моя разделена на участки, и один участок с торгов достался Вам, а Вы хотите на нем шпанскую мушку поставить. Я протестую, говорю: ведь больно-то будет мне; а Вы говорите: должен же я свои деньги выручить и т. д. Словом, сущий вздор, который может привидеться только после долгого разговора с Ратынским[100].
Или еще: будто бы Победоносцев и митрополит Аника[101] спорят, отчего оное место называется причинным. Победоносцев будто бы утверждает, что оттого, что оно есть причина всех зол, а Аника возражает: это смотря по тому, какова причина! Ежели у кого причина малая и слабая, то, действительно, кроме пакости, ничего и ожидать нельзя; но ежели у кого причина исправная, то оная даже удовольствие доставить может и т. д. Опять сущий вздор, но при драхеншусе[102] неизбежный.
Кстати о Победоносцеве[103]. Ходит слух, будто на одном званом обеде хозяйка дома, которая от своих родственников-офицеров слышала, что К‹онстантин› П‹етрович› болен, что у него шулята[104] слабы, и когда она обращалась за разъяснением, то ей говорили, что это та самая болезнь, которая на вульгарном языке называется «в три пальчика без смычка»[105] – так вот эта самая хозяйка в самый разговор обеда вдруг обращается к Побед‹оносцеву› с вопросом: а что, К‹онстантин› П‹етрович›, у вас шулята все еще слабы? Общий конфуз. Но, к счастью, выручила молоденькая сестра хозяйки, которая, видя общее замешательство, спросила: ведь, кажется, по-французски эта болезнь онанизмом называется. В эту минуту ударил гром и кто-то ‹– – –›, но не Алексей Михайлович, потому что он еще в деревне. А через минуту из-за туч показалось солнышко и стали разносить фрукты. А на другой день все либералы говорили: и не то еще будет, ежели доступ на высшие курсы будет для женщин затруднен.
Из письма к А. Л. Боровиковскому от 5 августа 1884.
Сиверская (20, с. 62–63).
Представь себе, в Москве есть женская лечебница Заяицкого (на Полянке в собст.‹венном› доме) с постоянными кроватями. Какое счастливое стечение обстоятельств!
Из письма к В. П. Гаевскому от 19 ноября 1884.
Петербург (20, с. 104).
Из общих знакомых я только двоих продолжаю видеть: Унковского и Лихачева. Из них первый – веселится, второй – стремится[106]. У второго сын, Александр[107], от земли не видать, а тоже уж стремится, состоит членом Кодификационной Комиссии, рассуждает столь здраво, что к праздникам 150 р. награды получил. Только за одно здравое рассуждение – такая куча денег! сколько же бы ему дали, если б он не вполне здраво рассуждал, а например хоть на манер Кахановской комиссии[108]?
Но на Унковского даже смотреть приятно. Теперь я его редко вижу, но всякий раз, когда вижу, то думаю: стало быть, веселиться еще можно. Но он уже допустил в своих собеседованиях некоторые улучшения, и теперь даже при «дамах» употребляет вводные изречения, вроде «‹– – –›» «ах ‹– – –›!»
Разумеется, «дамы» стараются не понимать, но как он ведет себя в высшем обществе и с министрами (представь себе, является к ним по делам, просто возвещает об себе: Унковский – только и всего, и его не отсылают в участок), – не знаю. Во всяком случае, лестно думать, что у меня до сих пор сохранилось два знакомых, из которых одного все любят, а другого все считают человеком, без коего шагу ступить нельзя.
Из письма к А. Л. Боровиковскому от 15 января 1885.
Петербург (20, с. 127).
Теперь, об общих знакомых. Лихачев все хлопочет? Чтó ему нужно, – я разгадать не могу, но только он как в котле кипит. Быть может, мы так теперь отвыкли от идеи об общей пользе, что уже и понять не можем этой кипучей деятельности. Но, во всяком случае, нужно думать, что у него есть цель, и пошли ему господи поскорее ее достигнуть. Унковский больше всего – обедает. И с Поляковым[109] обедает, и с Каншиным[110], и с Лермонтовым[111], а иногда и с нами – и нигде его не тошнит. Говорят, на днях у какого-то министра завтракал и тот его крымскими винами потчивал. И все-таки воротился домой веселый. У него в доме, одновременно со мной, дифтерит маленькую Лизу чуть не съел. Есть термин: космополит, а Унковский – космодинатор[112]. Неуклюже несколько это слово, надо другое придумать, но непременно надо. Это совсем особенный тип. Назначение человека: обедать, хотя бы даже при отсутствии аппетита.
Из письма к А. Л. Боровиковскому от 25 февраля 1885.
Петербург (20, с. 148).
Сказки не для печати
Архиерейский насморк[113]
Жил-был царь Арон[114] и был он глава церкви. Только спрашивает он однажды обер-прокурора Толстого[115]: «Какие у архиереев привилегии?» Отвечал Толстой: «Две суть архиерейские привилегии: пить архиерейский настой и иметь архиерейский насморк». Рассердился царь. «Архиерейский настой я знаю, но отчего же мне, главе церкви, архиерейского насморка не предоставлено? Подавай в отставку!» Подал Толстой в отставку; призывает царь нового обер-прокурора Победоносцева[116] и говорит: «Чтобы завтра же был у меня архиерейский насморк!» Смутился Победоносцев, спешит в Синод, а там уж Святой дух обо всем архиереям пересказал. «Так и так, – говорит Победоносцев, – как хотите, а надо царю честь оказать!» – «Но будет ли благочестивейшему государю в честь, ежели нос у него погибнет?» – первый усумнился митрополит Макарий[117]. «А я к тому присовокупляю, – сказал митрополит Исидор[118], – лучше пускай все сыны отечества без носов будут, нежели падет единый влас из носа царева без воли Божией!» – «Как же с этим быть?» – спрашивает Победоносцев.
Вспомнили тогда архиереи, как Яков Долгорукий царю Петру правду говорил, и сказали Филофею-митрополиту[119]: «Иди к царю и возвести ему правду об архиерейском насморке». Предстал Филофей пред царя и пал на колени: «Смилуйся, православный царь, – вопил он, – отмени пагубное оное хотение!» Однако царь разгневался: «Удивляюсь я, старый пес, твоему злосчастию, – сказал он, – вы, жеребцы ненасытные, готовы весь мир заглотать, а меня, главу церкви, на бобах оставить!» – «Но знаешь ли ты, благоверный государь, что означает сей вожделенный для тебя архиерейский насморк?» – вопрошал Филофей, не вставая с колен. «Образование я получил недостаточное, – отвечал царь, – а потому знаю много вредного, а полезного ничего не знаю. Был у меня, впрочем, на днях Тертий Филиппов[120] и сказывал, бывает простой архиерейский насморк и бывает с бобонами, но затем присовокупил: „Тайна сия велика есть“, – шед, удавися!» Тогда увидел Филофей, что теперь самое время царю правду возвестить, пал ростом на землю и, облобызав шпору цареву, возопил: «Не разжигайся, самодержец, но выслушай: привилегия сия дарована архиереям царем Петром и знаменует обильное течение из предстательного уда. Сколь сие изнурительно, ты можешь видеть на мне, богомольце твоем. Еще в младенчестве был я постигнут сим течением; родители же мои, видя в этом знамение грядущего архиерейства, не токмо не прекращали такового, но даже всеми мерами споспешествовали. Потом, состоя уже викарием приснопамятного митрополита Филарета[121], я от усилившегося течения едва не потерял носа и только молитвами московских чудотворцев Петра, Алексия, Зоны и Филиппа таковой удержал. Так вот она привилегия эта какова!» Выслушал царь Филофеевы слова, видит, правду старый пес говорит. «Спасибо тебе, долгогривый, что мой нос от погибели остерег. А все-таки надо меня чем-нибудь за потерю привилегии вознаградить. Иди и возвести святителям: имею я желание прелюбодействовать». Невзвидел света от радости Филофей. Бежит в Синод, шею вытянул, гриву по ветру распустил, ржет, гогочет, ногами вскидывает. Попался Бог по дороге – задавил. Долго ли, коротко ли, а наконец прибежал. «Так и так, – говорит, – силою твоею возвеселится царь! Повелите-ка, святые отцы, из архива скрижали Моисеевы вынести!» Поняли святители, что дело на лад идет, послали за скрижалями. Видят, на второй скрижали начертано: не прелюбодействуй! «Хорошо сие для тех, – молвил Никандр Тульский[122], – кто насморк архиерейский имеет». – «Для тех же, – возразил протопресвитер Бажанов[123], – кои такового не имеют, совсем без надобности, ибо тем только подавай». Судили, рядили, наконец послали за гравером Пожалостиным[124]. Спрашивают: «Можешь ли ты к сему присовокупить: Царь же да возвеселится?» – «Могу», – отвечал Пожалостин и, вынув резец, начертал. Тогда Синод постановил: копию с исправленных оных скрижалей отослать для ведения в правление райских селений, в святцах же на сей день отметить тако: разрешение вина и елея.
Из утраченного письма к А. М. Унковскому от 5/17 июля. Эмс (19–2, с. 312). Текст без купюр публ. по рукописной копии С. А. Макашина (вперв.: М. Е. Салтыков-Щедрин. Тверские страницы жизни. Тверь, 1996, с. 179–181).
Сенаторская ревизия
Жил-был корнет гусарский. Призывает его однажды царь Арон и говорит: «Обревизуй, корнет, девушек моего царства, все ли у них чисто». Позвал корнет одну девушку, она говорит: «Меня уже поручик ревизовал, у меня чисто». Позвал другую, третью, четвертую; одна говорит: «Меня ревизовал капитан», другая – генерал, третья – сам царь; у всех чисто. Наконец позвал еще девушку; та говорит: «Меня солдат ревизовал, – у меня неблагополучно». Повел корнет девушку в баню, видит: везде солдатское кало. Вышел, стал дальше ревизовать, получил болезнь и потерял нос. Узнал об этом царь Арон и вспомнил, что он еще четверых сенаторов на ревизию послал, сказал: «Скорее их назад отозвать, ибо все равно от ревизии проку не будет, а ревизоры без носов, пожалуй, приедут».
Из утраченного письма; текст публ. по рукописной копии С. А. Макашина (вперв.: М. Е. Салтыков-Щедрин. Тверские страницы жизни, с. 181).