Когда отец покидал Пензу (свое последнее место службы)[210], служащие устроили ему самые теплые проводы. Многие плакали, расставаясь со взыскательным, требовательным, но вместе с тем справедливым начальником, старавшимся улучшить, насколько мог, быт невежественных, темных, но добродушных и трудолюбивых провинциальных чиновников. Его портрет был повешен в присутственном зале палаты, что означало особое к нему уважение со стороны чиновничества. До сего времени сохранилось в целости его кресло, которое называется щедринским[211].
Как я уже выше писал, отец, вообще, не дружил с собратьями по перу. В последние годы своей жизни он даже мало интересовался чужими литературными трудами. После него осталось много брошюр, книг с собственноручным посвящением разных писателей. И все эти брошюры и книги оказались неразрезанными. Из этого видно, что он их даже не просматривал[212]. Среди писателей того времени был один, которого отец ставил чрезвычайно высоко и рядом с которым он завещал себя похоронить. То был И. С. Тургенев[213]. Надо сказать, что мне оказалось возможным исполнить эту папину последнюю волю, так как будто нарочно в самом близком соседстве от тургеневской могилы на Волковом кладбище в Петербурге оказалось свободное место, которое мы и приобрели. Там теперь рядом с ним похоронена скончавшаяся в декабре 1910 года верная подруга его жизни, его жена, моя мать[214].
Об И. С. отец отзывался всегда с восхищением, особенно ценя превосходный язык, которым писал автор «Записок охотника». Он жалел, что не может выражаться в своих сочинениях так ярко и красочно, как И. С. Он сожалел русского человека, всей душой любившего свою родину и так нелепо и, можно сказать, несуразно от нее оторвавшегося. Останься Тургенев в России, он бы, по словам моего отца, написал вещи, которые бы много превосходили то, что им было написано на чужбине.
И отец не мог простить Виардо, что она увлекла за собой во Францию и не отпускала оттуда того, которого он считал одним из гениев русского слова. Его сердило и то, как эта самая Виардо и ее супруг бесцеремонно и даже глумливо обращались с Тургеневым.
Как-то раз, будучи в Париже, отец пожелал увидеться с Иваном Сергеевичем и, взяв меня с собой, отправился в Буживаль, где в одной вилле с супругами Виардо проживал автор «Рудина». Мы отправились туда в экипаже, так как в то время Буживаль не был соединен с Парижем железной дорогой. Хотя я в то время был мал, но все же помню, какое огромное впечатление произвел на меня гигант Тургенев с его львиной гривой полуседых волос, с чудными голубыми глазами и какой-то наивно-смущенной улыбкой на лице. Одет был И. С. в белый полотняный костюм и большую соломенную шляпу. Весь его облик импонировал, несмотря на простой наряд, на смущенный вид, своей величественной осанкой, которой может похвастаться редкий человек. Отец засыпал И. С. вопросами об его работах, планах будущего, особенно интересуясь тем, намерен ли он возвратиться на родину. Мы сидели в садике на плетеных креслах, и И. С, заложив ногу на ногу, все так же смущенно улыбаясь, односложно отвечал на вопросы, вопрос же о возвращении своем в Россию как-то замял, что, видимо, привело в раздражение моего отца. Вообще было видно, что наш визит не особенно-то обрадовал добровольного эмигранта. Он все время косился по направлению к вилле, и когда отец стал с ним прощаться, то великий романист нас не удерживал. Виардо мы так и не видели, но вероятно, что она незримо присутствовала при разговоре. Такова была ее привычка, как о том сообщил нам затем покойный М. М. Ковалевский[215], живший в одном с нами меблированном доме на площади Магдалины, № 31, иногда посещавший И. С.
Визит удручил моего отца, говорившего не без раздражения, что И. С. потерян для России[216]. В то время денежные дела И. С. были в очень скверном положении. Писал он много, но редактор H. A. Некрасов не высылал ему гонорара, что видно из переписки между названными писателями, опубликованной в «Вестнике Европы». Тургенев во всех своих письмах просил у Некрасова денег, а тот отвечал, что их у него нет, но что он надеется выиграть их в карты. Эта нелепо напечатанная переписка подтверждает страсть Некрасова к картам, в которые он, видимо, проигрывал даже гонорар своих сотрудников и большую часть прибыли, получавшейся от издания журнала[217].
Таково было мое единственное свидание с Тургеневым – живым, затем я присутствовал на его похоронах, многолюдных и торжественных, на которых сотни лиц всех сословий тогдашних искренно оплакивали любимого учителя и великого писателя земли русской[218].
Как известно, мой отец еще задолго до своей кончины почти постоянно хворал. Недуги его описаны в воспоминаниях о нем бывшего ассистента профессора С. П. Боткина доктора Белоголового[219], покинувшего Россию и поселившегося сначала в Германии, в Висбадене, затем в Блазевице, под Дрезденом, и, наконец, на юге Франции, так что интересующиеся историей его болезни могут найти в этих воспоминаниях врача, лечившего отца, все касающиеся этих недугов сведения.
Первопричиной недугов была неожиданная высылка отца из Петербурга в Вятку в трескучий мороз, причем сопровождавшие его жандармы не позволили ему даже взять с собой самую необходимую теплую одежду. Эта поездка на курьерских, конечно, не прошла ему даром[220].
Я лично помню его всегда больным. Помню, как в Баден-Бадене его возили в кресле, так как он не мог временно владеть ногами, помню наши с ним совместные поездки то в Эмс, то в Висбаден, то опять в Баден-Баден, где он усиленно пил воды. Ему во время пребывания в курортах запрещено было работать и курить, но он на эти запрещения не обращал должного внимания, так как не мог пробыть дня без работы, а работать продуктивно он мог только с папиросой в зубах. Курил отец больше сотни папирос в день. Папиросы эти ему сначала доставлял его бывший лакей, который, покинув службу, открыл табачную торговлю в Петербурге на бывшей Малой Итальянской, ныне улице Жуковского. Из этого обстоятельства видно, что, служа у отца, его лакей сколотил немалую деньгу. Впрочем, табачная торговля недолго просуществовала, и магазинщик прогорел. Он был, кстати сказать, «родоначальником» собирательного лица Разуваева, которое не раз упоминается в папиных произведениях[221]. Когда поставщик разорился, отец перешел на другие папиросы. Возможно, что невоздержание в курении гибельно отозвалось на общем состоянии отца.
Итак, повторяю, я помню отца вечно больным и чрезвычайно нервным человеком. Вера в искусство врачей у него была громадная, и все докторские предписания, кроме указанных выше, он свято выполнял, глотая пилюли и микстуры строго в назначенное время. В Петербурге его лечили одновременно Боткин, Соколов и Васильев, причем главные директивы исходили от первого из них. Эти три врача в последние годы жизни отца аккуратно посещали его ежедневно в назначенные часы, и если случалось одному из них опоздать, то отец чрезвычайно нервничал, обвиняя их в том, что даже они его забыли. За границей же он старался быть поближе к Белоголовому и даже часть одного лета провел с этой целью в Саксонии, в Блазевице, местечке, расположенном на реке Эльбе, надо ему отдать полную справедливость, скучнейшем. Отсюда отец ездил с нами любоваться прекрасными видами Саксонской Швейцарии, которые произвели на него большое впечатление[222].
Но курорты не приносили здоровью отца видимой пользы. Вскоре после закрытия «Отечественных записок», события, имевшего решающее значение в повороте здоровья моего отца к ухудшению, с ним случился первый удар[223], от которого он хотя и оправился, но который вместе с тем довел его до скорой могилы. За границу уже летом не ездил[224], а проводил лето на дачах под Петербургом. Так, мы жили то в Сиверской (С‹анкт›-Петербургской-Варшавской железной дороги)[225], где его лечил местный дачевладелец доктор Головин[226], то на Серебрянке (по той же дороге)[227], где его лечил местный помещик доктор Кобылин, приезжавший к нам почти ежедневно за десять верст[228], то, наконец, в имении тогдашнего Туркестанского генерал-губернатора фон Розенбах[229]. Лето, проведенное в этом имении, было последним в жизни отца. Рядом с Затишьем – так звали розенбаховское небольшое поместье – находилось имение генерала Ф. И. Жербина[230], владевшего кроме того большим доходным домом в Петербурге на Михайловской площади (угол Инженерной улицы). Как дом, так и имение владельцу никакого дохода не приносили, будучи заложенными и перезаложенными. Однако, несмотря на это, у Жербиных был всегда гостей полон дом. В Петербурге у них в квартире даже имелся театральный зал, где давались спектакли. Средства материальные исходили главным образом от матери, Л. М. Жербиной, происходившей из богатой купеческой семьи. Сама Жербина, весьма радушная, благовоспитанная дама, увлекалась спиритизмом. Для сеансов были отведены как на даче, так и в городском доме особые комнаты. Сеансы эти напоминали те, что описаны гр. Л. Н. Толстым в его «Плодах просвещения». После сеансов танцевали, исполняли модные тогда цыганские романсы и, наконец, ужинали. Днем же на даче устраивались пикники, молодежь флиртовала вовсю и вообще веселились. И вот когда отец поселился на даче Розенбаха, эта совсем не подходящая к нему компания захотела и ему доставить кое-какое развлечение. Однако затея никакого успеха не имела. Папа принял Жербиных чрезвычайно сухо, отдал им визит, кажется, даже не выходя из коляски. На этом и кончились всякие сношения с Жербиными. Папа косо смотрел на мои посещения Лидина, так звали имение Жербина, но их мне не возбранял, хотя часто во всеуслышание, ни к кому, собственно, не обращаясь, повторял, что посещение праздных людей может только испортить молодежь, помешать ей хорошо учиться и сделаться полезным членом общества. Я, подобно крыловскому коту Ваське, слушал эти монологи, но продолжал бывать у Ж‹ербиных›. Плохого от этого ничего не произошло. Особенно почему-то недолюбливал отец одного из близких знакомых Ж‹ербиных›, сына покойного серебряных дел мастера М. Этот молодой человек, весьма богатый, блестяще окончивший курс юридических наук в Петербургском университете, болел глазами, вследствие чего он ни к какому труду не был способен. Правда, он отлично играл на фортепиано, но все же виртуозом его нельзя было назвать. Да к тому же проклятое болезненное состояние не давало ему возможности усовершенствоваться в этом искусстве. И вот С. приходилось волей-неволей жить праздно. Желая доставить удовольствие и барышням, жившим летом в Лидине и Затишье, он ежедневно посылал им цветы и конфекты. В числе других посылал эти подарки и моей сестре. Узнав об этом, папа запретил принимать что-либо, исходящее от «праздношатая», как он называл С. Как-то раз этот последний, не подозревая нелюбви отца к себе, пришел к нам с визитом. На его беду дома был только отец, к которому горничная его почему-то провела. Недовольный как посещением С. вообще, так и тем, что его оторвали от работы, папа принял визитера чрезвычайно сурово, упорно молчал и, по с