Похороны отца привлекли, несмотря на сквернейшую погоду, такую массу народа, что не только часть Литейного пр., где мы жили, но часть Невского и Владимирского проспектов была запружена густой толпой, не остановившейся ни перед чем. Чтобы отдать последний долг своему великому учителю.
Похороны М. Е. Салтыкова. Рис. Э. Г., 1889 г.
Гроб отца не позволили нести на кладбище на руках, и его пришлось поставить на катафалк, кучер которого, к общему недоумению, погнал лошадей чуть ли не рысью. По чьему распоряжению он так поступил – не знаю.
Возмущенные этим молодые люди быстро забежали вперед погребальной колесницы и, сомкнувшись в ряды за духовенством и певчими, с пением «вечной памяти» заставили возницу ехать шагом. Другие молодые люди, между ними и сын фабриканта С, с которым мой отец, как я выше писал, обошелся довольно-таки нелюбезно, образовали вокруг нас цепь, чтобы спасти от напиравшей толпы; тротуары и все окна домов на пути нашего следования были также черны от народа. А на самом Волковом кладбище нас ждала еще бóльшая толпа.
На могиле были произнесены речи, но мое горе было до того велико, что я не понял даже их смысла[281].
Я ведь все никак не мог понять, зачем навсегда ушел от меня «мой папа»… И до того пристально глядел на спущенный в склеп гроб родителя своего, не отдавая себе отчета в том, что происходило вокруг меня, что чуть было сам не упал в вырытую яму.
После отца остались реликвии: его письменный стол, халат, в который он одевался в последние дни, туфли, плед, перо, которым он писал, письменный прибор, кресло. Все эти вещи были затем взяты моей сестрой, уехавшей, когда я уже жил в провинции, за границу. Куда она уехала и что сталось с этими вещами, а также с большим папиным портретом, писанным художником Крамским, мне принадлежащим и оставленным ей мною на сохранение, вследствие того, что моя провинциальная квартирка не могла их вместить, – не знаю[282].
Я увез с собой только его бюст работы скульптора Бернштейна, копия с которого, вылитая из бронзы, находится на могиле, каковой бюст, боясь за его судьбу, я подарил пензенскому училищу рисования[283]. Все рукописи, письма и др. материалы, найденные после смерти отца, были, с согласия моей матери, переданы душеприказчиком М. М. Стасюлевичем в Академию наук, где они должны находиться и поныне. Там же должна находиться и маска, снятая с его лица проф. Лаверецким[284].
Многое о его служебной деятельности можно было бы почерпнуть из архивов тех провинциальных учреждений, в которых он служил. Но в настоящее время документы эти, вероятно, более чем затруднительно найти, так как все провинциальные архивы разорены.
В свое время я предполагал поездить по России и порыться в этих самых архивах для собрания материала, относящегося к служебной деятельности отца, но неимение достаточных средств материальных, заставляющее меня сиднем сидеть на службе, дозволяя себе лишь недолгие отлучки на предмет лечения жены, не позволили мне заняться этим делом.
Быть может, однако, еще имеется возможность добыть кое-какие архивные сведения о служебной деятельности моего отца, и во всяком случае, по моему мнению, было бы интересно произвести розыск этих данных, которые могли бы быть собраны и изданы к столетию со дня смерти.
1922 года г. Пенза
Кончина императора Александра II и Щедрин[285]K. M. Салтыков
Как, очевидно, помнят пензенские старожилы, М. Е. Салтыков, известный в литературе под псевдонимом Н. Щедрин, занимал в семидесятых годах прошлого столетия пост управляющего Пензенской казенной палатою[286], которая благодаря его стараниям обогатилась библиотекой, коей может позавидовать любое казенное учреждение.
В своих литературных трудах Щедрин всегда ратовал за уничтожение крепостного права, и, как мне лично известно, его сатира имела немалое влияние на проведение в жизнь акта 19 февраля 1861 года.
За эту реформу Михаил Евграфович прямо боготворил Царя-освободителя, и понятно, что мученическая кончина императора вредно повлияла на и без того расшатанное здоровье Щедрина[287].
Помню, как сейчас, хотя мне было тогда всего девять лет, – день 1 марта. Мы с сестрой в сопровождении гувернантки-немки М. П. Петерсон отправились по обыкновению гулять в Александровский сад, рядом с Адмиралтейством.
Играли мы там с другими детьми, как вдруг где-то невдалеке раздались один за другим два-три выстрела, как бы из пушки. Мы мгновенно остановились играть и, полагая, что стреляют со стенки Петропавловской крепости, бросились к нашей гувернантке, которую мы, как все дети вообще, считали всезнающей, с вопросом, по какому такому случаю стреляют.
Однако вопрос остался без ответа: всезнающая, по нашему мнению, немка никакого объяснения нам дать не могла. Разочарованные, возвратились мы к играм, но вдруг возникшее волнение около нас заставило гувернантку вывести нас из сада, усадить в карету и отвести домой. На Невском проспекте, к нашему с сестрой вящему удивлению, было необыкновенно шумно и суетливо. Шныряли взад и вперед жандармы, полиция растерянно бегала во все стороны, ходили патрули… Я, конечно, тогда не знал, что совершилось ужасное злодейство, а именно цареубийство!
Но вот подъехали мы к дому Красовской (по Литейному проспекту, около дома Победоносцева) и затем поднялись на третий этаж[288].
Здесь меня встретило необыкновенное зрелище, которое никогда не изгладится из памяти: на пороге квартиры стоял мой отец, облаченный в халат, имея свой плед на плечах. Он, который вследствие болезни никогда и никуда не решался выходить из квартиры, не будучи тепло одетым, стоял на пороге и с тревогой глядел на нас:
– Убили… Убили… – спросил он трясущимся голосом.
Мы с сестрой да гувернанткой ничего не понимали и, понятно, вытаращили глаза. Тогда Михаил Евграфович махнул сердито рукой и ушел к себе, а мы последовали за ним. Узнал отец об убийстве царя от князя Абашидзе, занимавшего квартиру напротив нашей, но князь ничего особенного сообщить не мог. Тогда посланы были посыльные к лейб-медику СП. Боткину и тогдашнему премьеру графу Лорис-Меликову, которые оба были друзьями отца, и в конце концов добились мы ужасной действительности.
Повторяю, я был тогда совсем мал, но помню, как ужасно было горе отца… Состояние его здоровья стало ухудшаться, и спустя некоторое время с ним случился первый удар, а потом и второй, унесший великого человека туда, откуда никто не возвращается[289].
М. Е. Салтыков в воспоминаниях племянницы(из архива С. А. Макашина)[290]
Публикуемые ниже воспоминания принадлежат Ольге Ильиничне Зубовой (1861–1945), племяннице М. Е. Салтыкова, дочери его младшего брата Ильи[291]. Девочкой, в доме отца, она жила рядом с бабушкой Ольгой Михайловной, которую хорошо помнила. Знаменитого же своего дядю знала по его приездам в Тверскую губернию в 1870-е гг., впоследствии встречалась с ним в Петербурге. Известность дяди-писателя заставляла смотреть на него заинтересованными глазами, однако, судя по всему, контакты Салтыкова с племянницей не были слишком тесными, и восприятие личности Салтыкова в значительной степени определила мать мемуаристки Аделаида Павловна, на суждения которой она не раз ссылается.
Впервые воспоминания Зубовой о своей семье появились в 1914 г.: в журнале «Женское дело» был напечатан мемуарный очерк «Смерть бабушки»[292], который впоследствии вошел в воспоминания, написанные в 1930-е гг. Работа над мемуарами, видимо, была стимулирована общением Ольги Ильиничны с С. А. Макашиным, который в начале 1930-х гг. приступил к написанию биографии Салтыкова.
В фонде Макашина, находящемся в научном архиве Тверского государственного объединенного музея, сохранились разные варианты воспоминаний Зубовой о своей семье:
1. Три машинописных экземпляра воспоминаний об Ольге Михайловне Салтыковой, озаглавленные «Семья М. Е. Салтыкова-Щедрина», которые были написаны по просьбе С. А. Макашина в 1932 г. Два из них идентичны, третий, более поздний, с машинописным предисловием Макашина, приготовлен для печати, возможно, он предназначался для книги «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников». Текст Зубовой подвергся переработке, некоторые фрагменты были изъяты, в других случаях очевидна редакторская правка. Например, исключен такой пассаж: «Я часто думала, слушая отца моего, что из него мог бы выйти писатель ничуть не хуже Михаила Евграфовича, и в том же именно духе, и с тем же направлением; но ему в этом отношении не повезло, и он должен был поневоле пойти другим путем»[293].
Редакторская правка была направлена на устранение личностных интонаций и придавала высказываниям мемуаристки некий общезначимый смысл. Например, у Зубовой читаем: «При описаниях краски ведь всегда сгущаются, а тип помещицы, выведенный Михаилом Евграфовичем, самый безобразный, самый отвратительный, такой, одним словом, каким его мать никогда не была. Таких помещиц, конечно, было на Руси немало, но Ольга Михайловна, заявляю об этом смело и решительно, к ним не принадлежала. Была она на самом деле барыня-самодурка, крикливая и несдержанная, допускавшая иногда в своих поступках несправедливость и пристрастность, но никогда никого не загубившая»