.
В.: У Салтыкова есть такая фраза: «Мать-кредиторша терзает меня» – действительно ли тут был такой нажим со стороны матери?[322]
О.: В это я не посвящена, не знаю таких подробностей, но думаю, что денежный вопрос играл большую роль, и на этой почве он главным образом разошелся с матерью. Нужно сказать, что потом с матерью он почти не виделся, никогда к ней не ездил, не навещал ее. Летом приезжал к моему отцу в Ермолино (это относится к 70 гг.). В Ермолино он приезжал со своей женой. Деревню ненавидел, очень скучал и стремился за границу. В то же время и заграницу ругал, но каждый год туда ездил лечиться и развлекаться с женой. Его жена была французского происхождения – ее мать была француженка[323].
М. Е. была натура (sic!) в высшей степени противоречивая – это красной нитью проходит не только во всех его речах, но и во всех его произведениях. Моя мать также это всегда находила.
Михаил Салтыков и Николай Щедрин были два совершенно противоположных человека, очень плохо между собой ладили, что было причиной всегдашних его терзаний, дурного расположения духа и т. д.
Когда я была уже взрослой девушкой, мы часто навещали М. Е. – тогда он производил впечатление человека совсем отжившего, больного. Он все время рассказывал о своих болезнях, и это главным образом тогда его только и интересовало. Он уверял, что никто им не интересуется, что он погибает, и никаких других разговоров от него нельзя было тогда услышать. И я не думаю, чтобы он был всецело предан своему направлению.
В.: С кем из своих родных Щедрин был наиболее близок?
О.: Наиболее близок он был с моим отцом, единственно кого он признавал. Терпеть не мог старшего брата, которого отчасти он выявил в типе «Иудушки»[324]. Также ничего общего он не имел с Николаем Евграфовичем и с Сергеем Евграфовичем[325]. С моим же отцом он был в хороших отношениях. Когда они жили в Петербурге, то всегда вместе играли в карты, ходили в Итальянскую оперу[326].
В.: Чем занимался Ваш отец – Илья Евграфович?
О.: Мой отец был военный. В раннем детстве он поступил в Дворянский институт в Москве, откуда должен был перейти в университет. По крайней мере, он себя готовил к университету и никогда не мечтал о военной карьере. Но в один прекрасный день в Дворянский институт приехал государь Николай Павлович, который увидел на одной доске имена Пестеля, Рылеева и других декабристов и приказал тотчас же раскассировать Дворянский институт и всех перевести на военную службу в Николаевское военное училище[327]. Там он пробыл очень недолго, вышел в отставку и приехал навсегда в деревню. Он никогда и нигде не служил, – занимал в земстве почетные должности. Только в первое время был мирным посредником[328], а потом, повторяю, нигде не служил. Каким образом он получил чин действительного статского советника, – я не знаю[329].
В.: Был ли Ваш отец крепостник или либерал?
О.: Полным либералом я его не назову, но, во всяком случае, он был не крепостник. Он был человек также в высшей степени раздражительный, но в то же время и добрый, и его все население местное любило.
В.: Что связывало в области духовных интересов Μ. Е. и Илью Евграфовича?
О.: Они часто между собой ссорились, и мы, дети, пугались этих ссор. При этом Μ. Е. выходил из себя, иногда называл отца «умницей», а иногда – «такой болван, каких свет не производил», – и мой отец перед ним всегда молчал.
Мой отец, Илья Евграфович, скончался 38 лет тому назад, а М. Е. умер 43 года тому назад.
В.: Каковы были темы разговоров у Μ. Е. с Вашим отцом?
О.: Мы тогда были совсем детьми и если присутствовали при этих разговорах, то их не понимали. Помню, напр.‹имер›, вот какой оригинальный случай: раз мой отец спросил М. Е.: «А правда, Некрасов был шулер?» На это Μ. Е. ответил ему: «Но кто же этого не знает», а потом моментально осекся. Это меня неприятно поразило.
В.: Каково было подлинное отношение Μ. Е. к своей жене?
О.: Моя мать всегда возмущалась его отношением к жене. Напр.‹имер›, в обществе он часто называл ее дурой, без всякой церемонии. Его жена была очень милая, симпатичная женщина, светская, но вместе с тем легкомысленная, перенявшая от матери французскую живость и нрав, что было очень не по душе М. Е. В отношении образования и развития она стояла значительно ниже его, и в этом отношении у них ничего общего не было. Но как муж Μ. Е. был хороший. Но когда она своими легкомысленными выходками выводила его из себя, то он терял терпение. Дочь Μ. Е. рассказывала о нем как о нежном отце.
В.: Какова судьба детей Салтыкова?
О.: Я знаю, что дочь – Елизавета Михайловна дважды была замужем, последний раз я ее видела в период войны и сейчас о ней ничего не знаю. Также мне неизвестна судьба его внуков[330]. Возможно, что у Елизаветы Михайловны сохранились некоторые рукописи, но судьба их мне также неизвестна. Ермолино разгромлено, и все, что там было, уничтожено. Кое-что сохранилось у моего брата, – сейчас он живет в Пушкине, совсем больной, умирающий старик. У него кой-какие письма, но чисто делового характера, которые он передал Яковлеву[331].
В.: Назовите фамилии тех лиц, с которыми Μ. Е. был наиболее близок.
О.: Я знаю, что он был близок с семьей Чеботаревских, одна из Чеботаревских была замужем за писателем Сологубом[332], но сейчас из Чеботаревских никого нет на свете. Старуха-мать Чеботаревская знала Μ. Е. очень хорошо, когда он был в Рязани управляющим казенной палатой. Он даже за ней ухаживал[333]. Между прочим она рассказывала об его отношении к своей жене: как-то он показывал альбом, где она увидала портрет его жены и спросила: «Ваша жена?» – «Да». – «Красивая», на что он ответил: «Да, и только»[334].
Был хорошо знаком с семьей Лихачевых (Лихачев был городской голова в Петербурге), Боткиных[335].
В.: Слышали ли Вы какие-нибудь отзывы об «Истории одного города» и как эта вещь воспринималась?
О.: Молодое поколение всегда, конечно, всем этим восхищалось, старики же относились с недоверием, с известным предубеждением. И мой отец не принадлежал к числу поклонников «Истории одного города», т.‹ак› к.‹ак› замешивались уже чисто личные отношения[336]. Но повторяю, что многие были в восторге от этой вещи и тогда.
В.: Не слышали ли Вы такого отзыва о Μ. Е., что он сочувственно отнесся к акту первого марта?[337]
О.: Этого я никогда не слыхала.
В.: Каково было его отношение к Курскому (sic!) мужику?[338]
О.: Он, кажется, его всегда называл «чумазым». Но он мало знал крестьянина, никогда не жил в деревне. Мой отец близок был деревне, но М. Е., повторяю, никогда в деревне не жил. Последний раз М. Е. приехал в деревню, когда скончалась моя[339] мать, но не в Ермолине, а в Цедилово (около Калягина). Ольга Михайловна очень долго хворала. К нам она приехала погостить и захворала, – у ней появился паралич, и больше она не встала. Последнее, что она имела, она оставила моему отцу. М. Е., вероятно, также рассчитывал на какое-нибудь наследство. Он приехал к нам на 40-й день[340]. Его появление произвело на нас, детей, сильное впечатление, и мы его ждали с большим восторгом. Он, очевидно, был неприятно поражен известием, что на его долю ничего не оставлено, и с моим отцом на этой почве у них произошло недоразумение. Пробыл у нас всего несколько дней и уехал, видимо, очень недовольный, после чего в деревню никогда не приезжал.
Помню такой факт: на 40-й день мы ездили в церковь, Μ. Е. был с нами. На нас, детей, он произвел неприятное впечатление: он имел в церкви очень странный вид, он надел свой монокль и производил впечатление человека, который был в церкви первый раз, первый раз видел образа и кресты и их как бы разглядывал, иронически. С нами в церкви была наша гувернантка, француженка. Когда в конце службы мы подошли к кресту, а она не подошла, то Μ. Е. обратился к ней со словами: «Vous êtes des nôtres?», на что она ответила: «Pardon, monsieur, je suis luterienne»[341]. Отсюда можно сделать вывод, что он был атеистом.
В детстве мы его страшно боялись, он всегда над нами смеялся. Гувернантка хватала нас за руки, уводила наверх, говоря, что нельзя беспокоить дядю-писателя. Он хотел даже в игрушке найти какой-то смысл, какую-то идею.
М. Е. был в высшей степени светским человеком и, когда этого хотел, мог очаровать любую светскую даму, но иногда был груб до невозможности, и многие жаловались на его грубость и недоступность. Если кто-либо к нему являлся не вовремя, то он умел молчать целыми часами и от него буквально нельзя было добиться ни слова, чем он выражал как бы протест.
В.: Что его особенно возмущало в личном быту?
О.: Он терпеть не мог, когда ему противоречили. Моя мать как-то умела с ним ладить, всегда с ним соглашалась, называла его «Мишель». Моя мать была также очень светской женщиной и очень образованный человек. Она знала очень хорошо языки, литературу, играла хорошо на рояле, пела и рисовала. Μ. Е. сам не играл