Но если мы бывали в доме Салтыковых, то бывали большею частью подолгу. По достижении мною юношеского возраста я приходил в соприкосновение с Μ. Е. часто и часто бывал свидетелем беседы его с моим отцом и другими лицами. Особо счастливое для меня явление составили три дня, проведенные Михаилом Евграфовичем непрерывно в нашем доме в 1885 г. в июне месяце, когда Μ. Е. отправил семью за границу в Эльстер (Саксонский курорт близ границы Чехии), до поездки туда же заехал на три дня в усадьбу моего покойного отца сельцо Дмитрюково, расположенную на границе Тверского и Старицкого уездов, поблизости от почтового тракта между Тверью и Старицей. В последние года жизни М. Е. мне приходилось видеть его более и длительнее в связи с частыми поручениями отца, вызывавшимися обострившейся болезнью Салтыкова и невозможностью для отца во многих случаях по условиям его лихорадочной адвокатской деятельности лично посещать М. Е., когда он бывал нужен больному.
‹…›
…изучение положительного мировоззрения Салтыкова и его приемов производилось мною путем использования сведений, получавшихся от отца, часто говорившего о сокровенных взглядах и идеалах Салтыкова, которым доступа в печать не было, но особенно счастливый для меня случай в этом отношении представило упомянутое мною выше трехдневное пребывание М. Е. в усадьбе моего покойного отца, когда М. Е. был едва ли не в последний раз в его жизни, в связи с последовавшим затем переломом в его здоровье, в особенно хорошем расположении духа (хотя он во всю дорогу от Твери до Дмитрюкова по свойственному ему обычаю на каждом ухабе и ругался весьма скверными словами) и когда осторожно возбуждавшиеся мною вопросы как-то особенно легко поддерживались моим отцом и приводили положительно к увлекательному обмену мыслей.
Вскоре после этих трех дней здоровье М. Е. как-то резко двинулось к упадку, и сколько-нибудь содержательные разговоры становились крайне трудными и тяжелыми, не говоря обо мне, даже и для покойного отца.
Лет 30 тому назад в моем распоряжении были письма М. Е. Салтыкова к моему отцу – 27 или 30 экземпляров, – в значительной части посвященные вопросам ‹пропуск слова› и писавшиеся большею частью, если не исключительно, из-за границы, но содержавшие не в малом количестве мысли Μ. Е. по разным вопросам современности. Эти письма брал у меня покойный журналист Владимир Богданович Кранихфельд, использовавший их для какой-то литературной работы, но вернувший их. В каком органе помещались бравшиеся из этих писем выдержки, я не знаю. Вскоре по возвращении этой переписки ко мне их взяла у меня моя мачеха Анаст‹асия› Мих‹айловна› Унковская, под каким предлогом не помню, но обратно мне их не вернула. Как потом оказалось, она уступила просьбе вдовы Μ. Е. Елизаветы Аполлоновны отдать ей все эти письма. Позднее выяснилось, что причиной просьбы было одно из писем, в котором М. Е., ревнуя свою жену к ныне также умершему и пользовавшемуся большой симпатией Елиз‹аветы› Апол‹лоновны› петербургскому присяжному поверенному П. И. Танееву, высказывал подозрение, что дочь его, М. Е., – Лиза…[387] не от него, М. Е., а от Танеева[388]. Существование того письма портило настроение покойного Танеева, который, узнав от меня в начале 1900-х годов о его существовании, пришел в великое возмущение от того, что Μ. Е. позволил себе укрепить свое предположение, не ограничился словесной передачей своих подозрений.
До перехода ко мне писем М. Е. в составе их, как я знал от отца, находились и собственноручные рукописи Салтыкова, в трех отрывках, вернее как бы выпусках, пересылавшиеся им из-за границы моему отцу и еще каким-то двум лицам, кому не помню, под заглавием «Переписка императора Николая Павловича с французским писателем Поль де Коком»[389], содержавшая в себе как бы ряд запросов императора к французскому писателю по вопросам об оценке замышляемых будто императором в России нововведений, причем каждое письмо, насколько я помню со слов отца, начиналось обращением «Господин французский писатель Поль де Кок» и содержало в себе большое число не допускаемых для произнесения в культурном кругу «истинно русских» выражений. По содержанию же переписка эта, по словам отца, представляла собою высокий образец проявления остроумия и знания русских жизни и языка.
Эту переписку выпросил у отца для прочтения ныне также умерший товарищ М. Е. и отца моего по лицею Геннадий Васильевич Лермонтов[390], передавший ее, якобы без разрешения моего отца, мировому судье в С.-Петербурге, а под конец жизни сенатору (впоследствии уволенному за политические убеждения) Игнатию Платоновичу Закревскому[391], от которого эта рукопись М. Е. так и не возвратилась к моему отцу.
Весьма вероятно, что рукопись могла попасть еще и к известному ‹пропуск слова› составителю сатирических стихотворений, не печатавшихся, но расходившихся в большом числе в списках по рукам Федору Лаврентьевичу Барыкову[392], близкому другу Лермонтова. Говорили, что список их имелся у археолога и основателя тверского исторического музея Августа Казимировича Жизневского[393], но в музей помещена быть, конечно, не могла ввиду крайней осторожности Жизневского, и если сохраняется, то разве лишь у двух его сестер-девиц, выехавших, как я узнал, после его смерти куда-то (я имел точную справку из Твери, но сейчас не могу восстановить) в Западный край за пределы Советской республики. Есть надежда найти рукопись переписки императора Николая Павловича и в семье покойного поэта Александра Львовича Боровиковского[394], сын которого долго жил в Ленинграде, может быть, жив и теперь, и которому Μ. Е. мог послать экземпляр рукописи и самостоятельно ввиду близких между ними отношений.
Весьма возможно, что экземпляр этого подлинника рукописи лежит у кого-нибудь из близких Закревскому лиц, затерянным среди других бумаг, и обладатели не имеют ни малейшего представления о ее ценности. Полагаю, что извлечь ее из тьмы было бы возможно, если опубликовать внешние ее признаки, пообещать тем, кто ее доставит, какую-нибудь могущую заинтересовать премию. Подлинность рукописи не трудно установить ввиду крайней характерности «клинописного» почерка Μ. Е. Такую же меру можно было бы применить и к другой копии этой рукописи, за согласие или несогласие которой с подлинником уже говорило бы сходство или несходство текста с неподражаемой манерой письма Салтыкова. Рукопись «Переписки императора Николая Павловича с Поль де Коком», как я хорошо помню со слов отца моего, существовала еще в двух экземплярах, переданных Салтыковым еще кому-то из близких к нему лиц. Думаю, что могли быть или лечивший его знаменитый врач Сергей Петрович Боткин, которого нельзя не причислить к друзьям М. Е., или издатель Лонгин Федорович Пантелеев, или б‹ывший› санкт-петербургский голова Владимир Иванович Лихачев, или писатель на исторические темы Николай Антонович Ратынский.
Если рукопись могла попасть к Лихачеву или Ратынскому, давно умершим, то могла перейти к Александру Владимировичу Лихачеву или к единственной дочери Ратынского, бывшей замужем за служащим в Царском Селе в кирасирах Шеншиным, уехавшим по отставке (около 1900 г.) в Орловскую или Тульскую губернию.
Для сведения лиц, интересующихся изучением личности М. Е. Салтыкова, считаю долгом сообщить, что едва ли могло не остаться письменно изложенных воспоминаний о Салтыкове как редакторе журналов после проведшей с ним всю деловую жизнь бессменным редактором «Отечественных записок» Наталии Филипповны Головачевой, сталкивавшейся с ним в редакции ежедневно и знавшей все черты М. Е. как редактора лучше, чем кто бы то ни было другой.
Трудно сказать, к кому могли перейти бумаги, могшие остаться после Наталии Филипповны, так как после Η. Ф. потомства не осталось, так как жившая много лет с ней безотлучно родственница ее E. H. Патрикеева и единственный сын последней Пав‹ел› Николаевич также скончались. Впрочем, не имев возможности исчерпывающим образом следить за материалом о М. Е. Салтыкове, я не могу поручиться за то, что какие-либо воспоминания Нат. Филипп. Головачевой о М. Е. Салтыкове не были уже где-нибудь напечатаны[395].
Если задаться целью сообщить более точные сведения о характере М. Е. Салтыкова, то приходится указать на то, что в полном составе характер его не был неизменным в течение всей его жизни. Не утратившимися на протяжении всей жизни Μ. Е. чертами были широкое доброжелательство к людям, хотя и пересыпавшееся в отдельных случаях жизненными проявлениями, жгучее стремление принести пользу широким массам человечества, может быть, не лишенное связи с некоторым литературным тщеславием, деликатность при грубейшей, с весьма частыми обращениями к «истинно русским словам» и выражениям подчас, манере выражаться, крайняя прямота при этом, нелюбовь к размеренности и педантичности и незлопамятность, значительная раздражительность и ревнивость. Все прочие черты характера Μ. Е., о которых писали и пишут, распределялись приблизительно между тремя периодами жизни Салтыкова. До половины 1860-х годов, от половины 1860-х годов до 1884 г., запрещения редактирования Салтыковым журнала «Отечественные записки», и затем до конца его жизни.
Привожу ряд приходящих мне на память эпизодов из жизни М. Е. Салтыкова, отражающих разные стороны его характера, не подчиняя изложение какой-либо строго выдержанной системе, так как смотрю на мое сообщение как имеющее задачею дать материал о М. Е. Салтыкове, который вместе с другими сведениями о нем будет впоследствии подвергнут критической и систематической обработке и послужит в будущем предметом специального исследования для представления обществу исчерпывающе точной характеристики личности великого русского сатирика.