Но основная тактика Мао заключалась в демонстрации смирения и доброй воли к компромиссу. Он позволил пригасить свой собственный культ, разрешив убрать фразу «Мысли Мао Цзэдуна» из программы партии, хотя и компенсировал это другими формами самовозвеличивания, вроде изображения себя как мудрого руководителя, всегда отвергающего культ своей личности. В конце концов ему удалось повернуть волну критики культа личности себе на пользу, убрав отовсюду портреты своих коллег и сняв лозунги вроде «Да здравствует главнокомандующий Чжу Дэ!», сделав себя единственным божеством.
Мао создал впечатление, что он идет и на другие значительные уступки, не последней из которых было разрешение своим коллегам заговорить о роли закона. Лю Шаоци пообещал остановить массовые убийства и насилие и установить правовую систему: «Мы должны… убедить всех и каждого… что, пока он не нарушает закона, его гражданские права гарантированы и не будут попраны…» В другом докладе критиковались «кампании», которые были сутью правления Мао. Но все-таки Мао смеялся последним. Он позволил разработать проект Уголовного кодекса, но затем сделал так, чтобы тот так и не был принят при его жизни.
Самая же важная уступка Мао состояла в том, что он расширил временные рамки программы превращения страны в сверхдержаву. В своем главном докладе на съезде партии он опустил свой любимый лозунг «Больше и быстрее!» и позволил заменить прежний пятнадцатилетний срок превращения страны в сверхдержаву термином «в отдаленном будущем». В докладе Лю Шаоци порицалась спешка в проведении индустриализации страны, которая «легла слишком тяжелым бременем на народ… и повлекла за собой потери». Мао согласился на более низкий уровень изъятия сельскохозяйственной продукции. В результате в 1956 году средний уровень продовольственного пайка стал равным 205 килограммам зерна (в эквиваленте) — самый высокий уровень, который был достигнут при Мао. Он также согласился на дальнейшее сокращение на 21 процент капиталовложений в производство вооружений на 1957 год. В результате 1957 год, как и 1956, стал относительно более легким годом для простых людей.
Однако для Мао все эти уступки были невыносимы, поскольку они замедляли ход программы превращения страны в сверхдержаву. В течение года он нашел пути для их нейтрализации и все-таки вернулся к прежде разработанному плану.
Глава 38Подкоп под Хрущева(1956–1959 гг.; возраст 62–65 лет)
Через несколько месяцев после ниспровержения культа Сталина Хрущев столкнулся с неприятностями. В июне 1956 года началось движение протеста в Польше, на заводе, носившем имя Сталина, в городе Познани. В ходе его подавления было убито более пятидесяти рабочих. Владислав Гомулка, бывший руководитель Польской коммунистической партии, арестованный при Сталине, вернулся к власти и начал проводить в отношениях с Москвой более независимую политику. 19 октября русские сообщили Мао, что в Польше нарастают антисоветские настроения и что они намерены применить силу, чтобы сохранить контроль над положением в этой стране.
Мао увидел в этой ситуации идеальный повод для разрыва с Хрущевым и принятия на себя роли защитника Польши, противостоящего «советской военной интервенции». Поскольку это означало схватку с Хрущевым, Мао, лежа в постели, долго и тщательно взвешивал все за и против. Затем он назначил заседание Политбюро на вторую половину дня 20 октября. Никто не пытался предостеречь Мао в этом вопросе. Тогда, облачившись в широкие одежды, он вызвал советского посла Юдина и заявил ему следующее: «Если Советская армия применит в Польше вооруженную силу, мы публично осудим ее действия». Мао предложил Юдину немедленно позвонить прямо Хрущеву. К этому времени Мао пришел к заключению, что Хрущев в определенной степени «растяпа», склонный попадать во всякие неприятности. Тот благоговейный страх, который Мао испытывал к Хрущеву в то время, когда советский лидер сокрушал Сталина, быстро прошел и сменился уверенностью, что он сможет использовать уязвимость Хрущева в своих собственных интересах.
К тому моменту, когда сообщение Юдина дошло до Кремля, Хрущев уже принял решение не использовать войска. 21 октября он пригласил Компартию Китая и четыре другие правящие партии направить своих представителей в Москву, чтобы обсудить кризис. Мао направил на это совещание Лю Шаоци, дав ему инструкции критиковать СССР за «великодержавный шовинизм» и за планирование «военной интервенции». В Москве Лю Шаоци предложил советскому руководству заняться «самокритикой». Мао хотел снизить масштаб Хрущева как лидера коммунистического блока и заявить свои собственные претензии на лидерство, что было его заветной мечтой со времени смерти Сталина. Теперь наступила возможность эту мечту осуществить.
На этом этапе взорвалась Венгрия, другой сателлит Советского Союза. Восстание в Венгрии стало крупнейшим на тот момент кризисом в коммунистическом блоке, причем не просто попыткой обрести большую независимость от Москвы (что было целью Польши), но попыткой сбросить коммунистический режим и вырваться из социалистического блока. 29 октября русские решили вывести свои войска из Венгрии и информировали об этом Пекин. Вплоть до того момента Мао постоянно побуждал советское руководство вывести свои войска из Восточной Европы, но теперь он осознал, что венгерский режим может пасть, если русские оттуда уйдут. Поэтому на следующий день он настоятельно рекомендовал, чтобы Советская армия осталась в Венгрии и подавила восстание. Сохранить коммунистический режим в Восточной Европе было для него первоочередным приоритетом по сравнению с ослаблением Хрущева. Претензии Мао на роль лидера коммунистического лагеря испарились бы, как утренняя роса, если бы сам лагерь перестал существовать.
1 ноября Москва сделала новый поворот на сто восемьдесят градусов. Ее армия осталась в Венгрии и подавила восстание в крови. Осознание того, что присутствие советских войск было необходимым для сохранения под коммунистическим правлением европейских сателлитов СССР, стало ударом по планам Мао вырвать эти страны из-под контроля Москвы. Но он не сдавался. 4 ноября, когда советские танки катили по Будапешту, Мао сказал коллегам по Политбюро: «Венгры должны найти новый путь руководства своей страной, и мы должны помочь им в этом». Это означало, что восточноевропейские режимы должны взять на вооружение его метод руководства и пойти на свои собственные жестокие репрессии, только тогда им не придется уповать на советские танки. В 1954 году Мао посвящал в свои идеи государственного управления человека, который должен был стать премьер-министром Венгрии после начала восстания, — Андраша Хегедюша. Хегедюш поведал нам, что Мао всячески советовал ему установить полный контроль над армией; постоянно твердил о том, что венгерский режим мог бы взять власть только путем террора. Когда Мао услышал о том, что югославский диктатор Тито арестовал своего либерального оппонента Милована Джиласа, он выказал «такой восторг», как заметил командующий армией Пэн, «что лицо его осветилось». Мао намеревался продолжать отстаивать сталинистские рецепты для стран Восточной Европы в надежде на то, что последние станут копировать его модель репрессий и с распростертыми объятиями примут его лидерство.
В январе 1957 года Мао отправил в Польшу Чжоу Эньлая с тем, чтобы тот попытался втянуть Гомулку в сферу своего влияния. «Ключевой вопрос всего, — поучал Гомулку Чжоу Эньлай, — состоит в том, чтобы навалиться на силы правого политического фланга и разделаться с контрреволюционерами… выставляя каждый раз в качестве цели какую-нибудь одну группу». Призыв этот не нашел никакого отклика у Гомулки, ранее проведшего несколько лет в сталинской тюрьме. В отчете Чжоу Эньлая, сделанном некоторое время спустя, явно просматриваются как идея идеологической опеки Пекина, так и ее поражение: «Польское руководство придерживается правильной линии… хотя все еще не осознает ключевого вопроса». Год спустя, во время визита в Москву, Мао снова пытался склонить Гомулку на проведение подобной линии во власти, именуя при этом правительство Гомулки «ваш двор». В своих попытках Мао не преуспел. Гомулку не вдохновляла идея превращения в тирана.
Мао надеялся подвигнуть поляка на такой путь, поманив его перспективой стать главой коммунистического лагеря. Причем, убеждая Гомулку, он избрал весьма извилистый путь: продолжал твердить, что коммунистический лагерь должен возглавлять Советский Союз. Говоря, что лагерь должен иметь главу, Мао пытался перейти к обсуждению вопроса о том, кто должен быть таким главой, надеясь, что поляку такая идея западет в душу. Но Гомулка просто хмурился каждый раз, когда Чжоу Эньлай употреблял эту формулировку.
На самом же деле поляки хотели просто большей свободы, а не сталинизма и бедности. Яркой иллюстрацией той зияющей пропасти, которая лежала между видением ситуации Мао и польскими реалиями, стал визит в Китай группы польских партийных деятелей, которые сообщили Мао, что их сограждане страдают от низкого уровня жизни в стране, а партия считает, что надо предпринять какие-то меры, чтобы удовлетворить чаяния людей. Мао ответил: «Мне не кажется, что уровень жизни в Польше так уж низок. Наоборот, я думаю, что он довольно высок: поляки получают больше двух или даже трех тысяч калорий в день, тогда как [около 1500] было бы вполне достаточно. Если же люди считают, что у них мало товаров народного потребления, то [власти] просто следует усилить свою пропаганду». После такого «монолога» Мао, как записал один польский дипломат, поляки «поняли, что китайское содействие им не может быть ни существенным, ни долговременным, поскольку их программа была даже более «антинародной», чем советская»[118].
Когда Чжоу Эньлай убедился, что поляки, мягко говоря, не представляют себе Мао во главе коммунистического лагеря, Мао оставил такие попытки и обратился в сторону другой стоящей особняком от Москвы социалистической страны — Югославии. Ее дипломатический представитель уже в январе 1957 года получил предписание — добиться встречи с Тито наедине и просить югославского президента стать вместе с Пекином инициаторами встречи коммунистических и рабочих партий стран мира в Китае, мотивировав это тем, что у КПСС столь дурная слава, что на ее призыв о такой встрече никто просто не откликнется. До этого момента Мао в своем внутреннем кругу отзывался о Тито как о враге — точно так же, ка