Мао позволил строительство крайне незначительного числа зданий в китайском стиле. В первые годы его правления было возведено несколько строений в старом китайском стиле, но вскоре их принялись критиковать за их традиционную внешность. Когда к 1959 году возводились новые сооружения в ознаменование десятой годовщины режима, они строились в советском стиле. Они стали единственными постройками маоистской эры, обладающими хоть каким-то подобием эстетики. Все остальные являются заводскими корпусами или зданиями утилитарного назначения и представляют собой просто большие коробки из серого бетона.
Наиболее известным строением из ряда новых сооружений китайской столицы стало здание Всекитайского собрания народных представителей в центре Пекина. В нем Мао намеревался устраивать большие престижные мероприятия, и поэтому он приказал проектировщикам спланировать помещение так, чтобы оно вмещало аудиторию не менее 10 тысяч человек. Здание Всекитайского собрания — сооружение площадью 171 800 квадратных метров — было возведено одним фасадом на площадь Тяньаньмынь, прямо напротив комплекса старого императорского дворца, Запретного города. Решив превзойти всех остальных тоталитарных правителей в гигантизме, Мао дал распоряжение сделать площадь Тяньаньмынь «самой большой площадью в мире, способной вместить митинг в миллион человек». И без того большую площадь в 11 гектаров строители увеличили в четыре раза, снеся при этом много чудесных образцов архитектуры старого города. В результате получилось пустое бетонное пространство, лишенное всякой человеческой теплоты, — антигуманное сердце маоистского режима.
Люди умирали от недоедания и в городах, хотя погребальный звон здесь был менее громким, чем в сельских местностях. Тем не менее большинство городских жителей едва могли выживать на том пайке, который они получали. «Жизнь, похоже, едва теплится, — писал польский обозреватель из Пекина. — У велорикш едва хватает сил нажимать на педали… по улицам медленно движутся десятки тысяч погруженных в кому велосипедистов… во взорах прохожих сквозит уныние и отчаяние». Рацион мяса для городских жителей постоянно сокращался и от 5,1 килограмма на человека в 1957 году упал до чуть больше 1,5 килограмма в 1960-м. Людям было велено употреблять в пищу «пищевые заменители», такие как похожая на зеленую икру субстанция, называемая хлорелла, которая использовала для своего роста мочу и содержала немного протеина. Вскоре после того, как Чжоу Эньлай попробовал и одобрил эту омерзительную массу, она стала основной поставщицей протеина для городского населения.
Голод, который свирепствовал по всей стране, начался в 1958 и продолжался до 1961 года, достигнув своего максимума в 1960 году. В этот год, даже по собственным статистическим данным правительства, жители Китая ежедневно получали с едой не более 1534,8 калории. По подсчетам крупнейшего апологета режима Хань Суиня, городские домохозяйки получали в 1960 году максимум 1200 калорий в день. Для сравнения: заключенным в концлагере Аушвиц (Освенцим) выдавали в день от 1300 до 1700 калорий. При этом жители Китая работали около одиннадцати часов в сутки. Большинство тех, кто не мог найти себе дополнительного пропитания, через несколько месяцев умирали.
Голод довел некоторых людей до каннибализма. Согласно одному исследованию, проведенному уже после смерти Мао (и вскоре прекращенному властью), в уезде Фэнъян провинции Аньхой было зарегистрировано шестьдесят три случая каннибализма только весной 1960 года, включая и тот, при котором супружеская пара задушила и съела своего восьмилетнего сына. Причем положение в уезде Фэнъян было еще не самым ужасным. В одном из округов провинции Ганьсу, где вымерла одна треть населения, каннибализм стал страшной обыденностью. Один из низовых руководителей, потерявший жену, сестру и детей, позднее сказал журналистам: «В нашей деревне многие ели человеческое мясо… Видите этих людей, которые сидят на корточках около здания нашего правления? Многие из них знакомы со вкусом человечины… Люди просто сходили с ума от голода».
Когда все это происходило, в стране в достатке имелось зерно в государственных зернохранилищах, которые охранялись армейскими подразделениями. Часть зерна просто-напросто сгнила. Польский студент видел «тонны гниющих фруктов» на юго-востоке Китая летом и осенью 1959 года. Но приказ свыше гласил: «Ни в коем случае не открывать двери элеваторов, даже если люди умирают с голоду».
В ходе «большого скачка» от непосильного труда и голода, продолжавшегося четыре года, умерло почти 38 миллионов человек[126]. Эту цифру подтвердил второй человек в государстве после Мао — сам Лю Шаоци. Незадолго до окончания голода он сказал советскому послу Степану Червоненко, что умерло уже 30 миллионов китайцев.
Этот голод стал крупнейшим по своим масштабам в XX столетии — да во всей писаной истории человечества. Мао недоеданием и непосильным трудом обдуманно довел десятки миллионов людей до смерти. В два критических года — 1958 и 1959 — один только экспорт зерна, который составлял 7 миллионов тонн, эквивалентных более чем 840 калориям в день из расчета на 38 миллионов человек, являл собой мерило жизни и смерти. И это только одно зерно; сюда не включены поставки мяса, подсолнечного масла, яиц и другого продовольствия, которые продолжали идти на экспорт в больших количествах. Если бы это продовольствие не экспортировалось (а вместо этого было распределено в соответствии с гуманитарными критериями), скорее всего, ни один человек в Китае не умер бы от голода.
Мао на самом деле допускал и гораздо большее число смертей. Хотя бойня и не входила в его расчеты в период «большого скачка», он был более чем готов к мириадам смертей как его последствиям и даже намекнул высшему эшелону своих приспешников, что им не следует быть чересчур шокированными, если это произойдет. На партийном съезде в мае 1958 года, который запустил «скачок», он сказал своим слушателям, что им не только не следует бояться, но, наоборот, активно принимать, если люди будут умирать в результате политики партии. «Разве не было бы пагубным, если бы Конфуций еще жил в наше время?» — задавал он вопрос. Даосский философ Чжуан-цзы, сказал он, «был прав, когда праздно проводил время и распевал, когда умирала его жена». «Смерть, — говорил Мао, — должно преодолевать весельем… Мы являемся диалектиками и поэтому не можем не сделать выбор в пользу смерти».
Эта пустословная, хотя и дьявольская по своей сути «философия» была доведена до низовых работников партийного аппарата. Когда в уезде Фэнъян провинции Аньхой одному из таких низовых деятелей показали трупы людей, погибших от истощения и изнеможения, он почти слово в слово повторил то, что слышал от Мао: «Если бы люди не умирали, Земля была бы не в состоянии нести их! Человек живет и потом умирает. Кто же не смертен?» Даже скромные поминки по умершим были запрещены, поскольку Мао сказал, что смерть должна радовать.
Мао усматривал практическую пользу в массовых смертях. «Умершие приносят нам выгоду, — говорил он высшему эшелону власти 9 декабря 1958 года. — Они могут удобрять почву». Поэтому крестьянам было велено сажать зерно на участках для погребения, что причиняло тем немалые страдания.
Мы можем с уверенностью сказать, каким количеством людей Мао не боялся пожертвовать. Будучи в Москве в 1957 году, он заявлял: «Мы готовы принести в жертву 300 миллионов китайцев ради победы мировой революции». Это была примерно половина населения тогдашнего Китая. И в самом деле, на партийном съезде 17 мая 1958 года он сказал: «Не раздувайте вы все эти страхи насчет мировой войны. Самое большее — умрет сколько-то народу… Сгинет половина населения — такое уже бывало несколько раз в китайской истории… Это даже хорошо, если исчезнет половина населения, неплохо, даже если исчезнет одна треть…»
И о военной ситуации Мао думал теоретически. 21 ноября 1958 года, обсуждая в узком кругу приближенных проекты интенсификации труда, вроде оросительных систем и домашнего производства «стали», он вроде бы мельком заметил в этом контексте, что множество крестьян, живя впроголодь и работая на износ, погибнет, сказав: «Работая таким образом, реализуя все эти проекты, половина Китая вполне может умереть. Пусть даже не половина, одна треть или одна десятая — 50 миллионов — умрет». Испугавшись, что его слова шокируют присутствующих, он постарался увернуться от своей личной ответственности за это. «50 миллионов смертей, — продолжал он, — за это меня могут выгнать, или я сойду с ума… но если вы настаиваете, я все же позволю вам пойти на это, и вы не должны будете винить меня, когда народ будет умирать».
Глава 41Министр обороны Пэн — одинокий воин(1958–1959 гг.; возраст 64–65 лет)
В течение первых двух лет осуществления программы «большого скачка» большинство соратников Мао поддерживало его, и лишь один человек в Политбюро, маршал Пэн Дэхуай, являвшийся министром обороны, имел мужество разойтись во взглядах с остальными.
Пэн никогда не забывал о бедствиях крестьян, среди которых вырос. Позднее, находясь в тюрьме, куда заточил его Мао, он писал историю своей жизни, где отмечал, что часто напоминал себе о голодном детстве, чтобы не поддаться искушениям власти и не стать бесчувственным к страданиям нищего народа. В 1950-х годах он первым в верхних эшелонах власти заговорил о развращенном образе жизни Мао: о виллах, которые тот имел в разных концах Китая, о его страсти к красивым девушкам, которых Пэн называл «отборными имперскими любовницами».
Пэн ожесточенно спорил с Мао долгие годы. В 30-х годах он критиковал жестокое обращение Мао с военными командирами. В Великом походе он высказал сомнение в способностях Мао как военачальника, когда тот почти развалил Красную армию ради личных целей. В 1940-х годах, во время яньаньского террора, когда Мао начал создавать культ своей личности, Пэн выразил протест против таких ритуалов, как скандирование лозунга «Да здравствует председатель Мао!» и пение гимна «Алеет Восток». Когда Хрущев в 1956 году осудил Сталина, Пэн еще настойчивее выступил против культа личности и даже отстаивал изменение военной присяги с клятвы в верности лично председателю Мао на клятву верности народу, аргументируя это тем, что «наша армия принадлежит народу».