Делегатам предложили высказать свою точку зрения и внести поправки, которые будут учтены до произнесения речи. Но Мао позаботился о том, чтобы кому-либо было крайне трудно высказать свое мнение, организовав дискуссии в группах, каждая из которых возглавлялась его грозным подручным. Любому, кто пытался затронуть острый вопрос, сразу затыкали рот страшными угрозами. Как написал один отважный делегат в анонимном письме руководству, «мы просто присутствовали там и убивали время».
Так продолжалось две недели. Мао следил за делегатами и самодовольно читал бюллетени заседаний, прохлаждаясь в постели со своими многочисленными любовницами. Его план состоял в том, чтобы Лю Шаоци произнес финальную речь на единственном пленарном заседании 27 января, и на этом закрыть совещание. Таким образом программа Мао была бы увековечена, а Лю и все делегаты разделили бы с ним ответственность.
Однако тщательно составленный Мао план провалился. 27 января Лю сделал то, что Мао совершенно не ожидал. На заседании под председательством Мао Лю произнес речь, ничуть не похожую на распространенный среди делегатов текст.
При всей огромной аудитории из 7 тысяч человек, приехавших со всей страны, он критиковал политику Мао. «Людям не хватает еды, одежды и других необходимых вещей, — сказал Лю, — сельскохозяйственное производство в 1959, 1960 и 1961 годах вовсе не выросло, а, наоборот, снизилось, причем не немного, а чудовищно… мы не только не сделали «большой скачок вперед», а скатились в пропасть». Лю опроверг официальные объяснения катастрофы, заявив, что ни в посещенных им, ни в каких-либо других регионах «не было никаких природных катаклизмов». Он призвал делегатов подвергнуть сомнению отстаиваемый Мао Цзэдуном курс «большого скачка» и заговорил о возможности отказа от сельскохозяйственных коммун и даже от предложенной Мао программы индустриализации.
Лю не оставил и тени сомнения в том, что прежний политический курс оказался катастрофическим и от него необходимо отказаться. Он открыто отверг формулировку Мао: «Ошибки — всего лишь один палец на руке, тогда как достижения — остальные девять». Это в корне неверно, сказал Лю. Когда вмешался Мао, утверждая, что в большинстве случаев это так и есть, Лю вступил с ним в спор.
Речь Лю вызвала бурную реакцию у собравшихся, которым не терпелось высказаться. В тот день тон и настроение дискуссий резко изменились. Теперь делегаты знали, что их поддерживает председатель КНР, и смело высказывали свое мнение, страстно клеймя политику прошлых лет и настаивая на том, что подобное не должно повториться.
Мао не ожидал от обычно осторожного Лю столь резкого выпада. Он внутренне кипел от гнева, но решил, что разумнее сдержать эмоции, так как все 7 тысяч участников совещания явно поддерживали Лю. К тому же Мао не мог позволить себе пойти на открытую конфронтацию с таким количеством официальных лиц, представлявших почти все властные структуры страны. Поэтому ему пришлось притвориться, что никаких разногласий между ним и делегатами не существует. Первым его поползновением было продлить совещание, представив это так, будто он идет навстречу делегатам и дает им возможность «выпустить пар» (чу-ци). Внутренне же он весь кипел от ярости и грубо называл это «пропукаться» (фан-пи), Мао начал исправлять нанесенный его власти ущерб и душить все мысли о собственной ответственности за голод. Он заставил нескольких провинциальных чиновников, сельскохозяйственных руководителей и плановиков выступить на совещании и взять на себя ответственность за все бедствия. Но самую важную задачу он возложил на своего ближайшего соратника, министра обороны Линь Бяо; тот должен был выступить первым после продления совещания, а именно 29 января. Тайный сговор маршала с Мао начался еще в 1929 году, и именно на него Мао мог положиться в самых трудных ситуациях.
Перед семитысячной аудиторией Линь Бяо перечислил все жестокие клише, которые Мао так любил слушать: бедствия были неизбежной «платой за знания», «идеи председателя Мао всегда верны», «в трудные времена… мы еще сплоченнее должны следовать за председателем Мао». Когда Линь закончил выступление, Мао первым зааплодировал, многословно расхвалил докладчика и только тогда счел достаточно безопасным намекнуть на отвращение, которое вызвал в нем поступок Лю Шаоци, использовав зловещее выражение, смысл коего сводился к «я еще доберусь до тебя». Линь Бяо спас шкуру Мао.
Когда Лю Шаоци увидел Линь Бяо на трибуне, у него душа ушла в пятки. Его вдова рассказала нам, что Лю пробормотал: «Линь Бяо наступает. Беда». Столь безапелляционно выразив солидарность с Мао, главнокомандующий дал понять, что никакие разумные дебаты невозможны, и делегаты перепугались. В последующие дни гневные выражения поутихли, хотя критика гибельной экономической политики еще продолжалась. В результате политический курс Мао не был проанализирован и заклеймен, на что так надеялся Лю. И никто не посмел критиковать лично Мао и уж подавно называть его имя.
Тем не менее Мао ощутил силу негодования 7 тысяч делегатов и счел необходимым преподнести им «самокритику», что и случилось 30 января — впервые после его прихода к власти в 1949 году. Переложив, как обычно, вину за все бедствия на других, он вроде бы из альтруистических соображений возложил ответственность на себя, использовав тщательно подготовленную формулировку: «Я несу ответственность… поскольку я — председатель». Ему все же пришлось признать, что недостатков было много, и смириться с изменением политического курса. Мао был вынужден отказаться от гибельных для китайцев продовольственных поставок за границу, запланированных на 1962-й и последующие годы. В результате десятки миллионов людей избежали голодной смерти.
Сразу же после окончания совещания, 7 февраля, Мао ринулся в Шанхай к своим ближайшим друзьям, возглавляемым местным начальником Кэ Цинши. Ему необходимо было отсидеться, пока Лю и его сторонники, в основном Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и восходящая звезда Дэн Сяопин, коренным образом меняли его политический курс. Реквизиции были сильно снижены. Дорогостоящие и нереальные проекты, такие как атомные подводные лодки, были временно приостановлены, хотя базовая ядерная программа осталась незатронутой. Расходы на военные заводы были серьезно сокращены, а легкая промышленность получила беспрецедентное финансирование. В ущерб распространению маоизма иностранную помощь также радикально урезали — практически до нуля в тот год. Невоздержанность Мао была крайне непопулярна в среде знавших о ней чиновников. Человек, руководивший военной помощью, позже написал: «Каждый раз, когда после подписания очередного соглашения о помощи я видел улыбки иностранцев, мое сердце переполнялось чувством вины перед моим собственным народом».
Инвестиции в сельское хозяйство резко возросли. Во многих местах крестьянам позволили брать в аренду землю у коммуны, и они смогли вернуться к более эффективному индивидуальному хозяйствованию. Эта мера смягчила голод и стимулировала производительность. Именно в защиту этой практики Дэн Сяопин процитировал старую поговорку, ставшую его самой знаменитой фразой: «Не имеет значения, какого цвета кошка, желтая или черная, пока она ловит мышей». В городах сократили рабочий день, так что теперь изнуренные голодом рабочие имели больше времени на восстановление сил и на общение с семьей. Менее чем через год жизнь людей заметно улучшилась. В целом по стране прекратились смерти от голода.
Правительство даже позволило ряду людей покинуть страну. Обычно пытавшихся бежать за границу отправляли в трудовые лагеря, но теперь власти открыли дорогу в Гонконг, и за несколько дней из страны бежало около 50 тысяч человек. Пограничники даже помогали перенести детей через колючую проволоку.
1962 год стал одним из самых либеральных периодов с начала правления Мао Цзэдуна. Той весной Лю и его коллеги реабилитировали всех осужденных после изгнания Пэн Дэхуая в 1959 году, что составило около 10 миллионов человек. Некоторые «реакционеры» (жертвы репрессий 1957–1958 годов) также были реабилитированы. Расцвели искусство и литература. Понадобились десятки миллионов смертей, чтобы принести это облегчение выжившим. В том же году панчен-лама почувствовал, что настало время написать Чжоу Эньлаю обо всех зверствах, которые пришлось пережить тибетцам. И Тибет получил некоторые послабления: восстановили несколько монастырей и стали терпимее относиться к религии.
Вынужденное изменение политики под давлением собственной партии и при попустительстве Москвы было самым серьезным поражением Мао за все его правление. Сначала его обхитрил вроде бы сверхосторожный Лю, затем осудили практически все властные структуры страны. С этого момента Мао воспылал ненавистью к Лю и всем чиновникам, принимавшим участие в совещании, а также к своей партии, которую эти делегаты представляли. Он решил отомстить и председателю КНР, и костяку своей партии. Вот почему спустя несколько лет Мао устроил «большую чистку» под названием «культурная революция», пропустив сквозь ад и Лю, и большинство чиновников-делегатов того совещания, и бесчисленное множество других людей. Как сказала госпожа Мао, «Мао подавил гнев на «совещании семи тысяч» и сумел отомстить только во время культурной революции». Безусловно, Мао Цзэдуном руководили не только кровожадность, жажда мести и разрушения, хотя и это было. Он просто понимал, что те чиновники не готовы вести страну намеченным им курсом, а потому решил избавиться от них и заменить новыми ставленниками.
Очень немногие покинули то совещание, осознав надвигающуюся на Лю беду. Сам Лю прекрасно знал, что это величайший поворотный момент в его жизни, но решил, что главное — предотвратить новые десятки миллионов смертей. В тот период обычно сдержанный Лю страстно говорил о страданиях китайского народа, столь чудовищно пострадавшего от режима, одним из лидеров которого являлся сам.
В течение нескольких следующих лет — в то время как Мао планировал мщение — Лю и его единомышленники пытались восстановить экономику страны.