«Жена Чжу Дэ, скорее всего, была коммунисткой. [Отсутствующие в оригинале слова.] Возможно, даже занимала какую-то партийную должность. Если это так, то, возможно, казнь ее и была оправданна. [Вычеркнутые слова.] И все же ее убили не за собственные преступления. И те, кому нравится вид ее отрубленной головы, радуются ему не из-за ее личных преступлений. Мне вспоминаются истории о том, как в раннем маньчжурском периоде за преступление одного человека вырезали всех его родственников вплоть до девятого колена. Мои представления о том, что убийцы могли оказаться просто втянутыми в процесс убийства, и высказывать-то бессмысленно. Убийства радуют столько людей, что даже в газетах и журналах появляются хвалебные статьи на эту тему. Значит, мои представления о том, что к убийству склонны лишь немногие злобные люди, оказываются не соответствующими реальности. Таков дух нашего времени…
Я слаба, я боюсь быть убитой и боюсь убийств, как таковых. Я не соответствую требованиям времени. Я не могу смотреть на отрубленную голову, грудь мою теснит печаль… Мне казалось, что современное человечество, и китайцы в частности, достаточно цивилизованно для того, чтобы отменить смертную казнь вообще! Я никогда не ожидала собственными глазами увидеть, как возродится обычай убивать за преступление одного человека всех его родственников до девятого колена — а именно к этому сводится казнь жены Чжу Дэ, — а отрубленная голова превращается в желанное многими зрелище, как будто это предмет искусства».
Отмена пыток и смертной казни действительно была популярной идеей в начале столетия, и этот пункт был упомянут в программе Коммунистической партии Китая, принятой в 1923 году.
Конечно, Кайхуэй читала в газетах и об убийствах, творимых самим Мао. Его войска всегда именовались «бандами», которые «сжигали, убивали, грабили и похищали людей»[15]. Писалось в газетах и о том, что Мао вытеснили с бандитских земель и что «у окруженной с трех сторон армии Чжу и Мао нет ни единого шанса на спасение».
Кайхуэй продолжала любить Мао и больше всего хотела, чтобы он все бросил и вернулся домой. 16 мая 1929 года в стихотворении, помеченном «Двоюродному брату — не отослано», она написала восемь мучительных строк, умоляющих Мао вернуться:
Мой любимый, дорогой!
Пожалуйста, скажи ему: вернись, вернись!
Я вижу, как старое сердце [видимо, имеется в виду ее мать] сжигает огонь.
Пожалуйста, вернись! Вернись!
Грусть расставания, печаль и одиночество становятся все тяжелее.
Как я хочу, чтобы ты принес домой новости!
Это сердце, как сравнить его со сгоранием на огне?
[Неясность в оригинале.]
Пожалуйста, вернись! Вернись!
Вскоре после этого пришло письмо от «двоюродного брата», извещающее ее, что Мао отправляется в Шанхай (партия приказала ему прибыть туда 7 февраля 1929 года). Это означало, что они могут увидеться, и Кайхуэй пришла в восторг. Следующее письмо «двоюродному брату» она начала словами: «Получила твое письмо. Как я счастлива!» Она мечтала:
«Если финансовое положение позволит, мне надо выбраться отсюда и несколько лет поучиться… Я хочу выбраться отсюда и найти работу… Я действительно очень спешу учиться… Иначе мне останется только боль пустоты и никакой опоры.
То письмо, похожее на завещание, я так и не послала. Только бы ты смог наконец вернуться домой — это все, на что я смею надеяться».
Затем ее мысли вновь обратились к Мао, к возможности для него не ехать в Шанхай и к беспокойству о его безопасности в том случае, если он все-таки поедет: «Может быть, он может не ехать в Шанхай? Я бы хотела, чтобы он не ехал, я за него боюсь. О боже! Лучше я на этом остановлюсь…»
Она начала писать письмо Мао, но передумала. Остался только заголовок «Моему любимому — не отослано», а все остальное было разорвано. Вместо этого она изложила на бумаге всю историю своей жизни, закончив повествование 20 июня 1929 года. Понятно, что это был такой способ рассказать Мао о себе, о своих мыслях и ощущениях. Из этих мемуаров понятно две вещи: что она безумно любила Мао и что была совершенно не способна терпеть насилие и жестокость. Причем последняя тема занимала больше места в ее сознании, поскольку рассказ как ею начинается, так ею же и заканчивается.
Она вспоминает, что уже в возрасте шести лет стала воспринимать мир как обитель скорби:
«Я родилась очень слабой и теряла сознание при попытках заплакать… В то время я любила животных… Каждую ночь перед сном передо мной представали ужасные сцены убийства цыплят, свиней и умирающих людей. Как больно было все это переживать! Я до сих пор помню эти чувства. Я никогда не могла понять ни своего брата, ни многих других детей. Как они могли ловить мышей и стрекоз и обращаться с ними так, как будто они не способны чувствовать боль?
Если бы не сочувствие к моей матери — к той боли, которую она испытала бы от лицезрения моей смерти, — я не стала бы дальше жить.
Хотела бы я веровать!
Мои симпатии всегда были на стороне людей низших сословий. Я ненавидела тех, кто носит роскошные одежды, кто думает только о собственном удовольствии. Летом я выглядела также, как люди низших сословий, носила мешковатое платье из грубой хлопчатобумажной ткани. Так я выглядела в семнадцать и восемнадцать лет…»
Она писала о том, как влюбилась в Мао, как преданно любила его, как узнавала о его изменах и прощала их (эти страницы приводятся в главе 3). Но в конце становится ясно, что она подумывала о том, чтобы разорвать и с ним, и с той идеологией, с которой он ее познакомил: «Теперь у меня новые намерения. Моей иссушенной жизни необходима вода и подкормка в виде знаний… Возможно, однажды я крикну: мои прошлые идеи были заблуждением!»
Заканчиваются ее мемуары словами: «О! Убей, убей, убей — это все, что я сейчас слышу! Почему люди столь жестоки? Почему столь злы? Почему?! Я не могу этого понять. [Вычеркнутые слова.] Мне нужна вера! Мне нужна вера! Дайте мне веру!»
Коммунизм привлек Кайхуэй из-за ее симпатий к угнетенным. Мольба о «вере» безошибочно говорит о том, что прежнюю веру, веру в коммунизм, она утратила. Она не обвиняет в этом Мао, нет — его она по-прежнему любит. Но она хочет, чтобы он знал, как сильно она ненавидит убийства — и ненавидела их с детства.
Свое жизнеописание она изложила в первую очередь для Мао в надежде встретиться с ним в Шанхае. Но со временем стало ясно, что этого не произойдет и что он старательно избегает появления в городе. И Кайхуэй спрятала все написанное, двенадцать страниц, между кирпичами в стене.
В полном отчаянии писала она последний текст 28 января 1928 года, за два дня до китайского Нового года — традиционного праздника воссоединения семей. На четырех страницах Кайхуэй описала все, через что прошла за два с половиной года после ухода Мао. Начала она с воспоминаний о своих чувствах того периода, когда он только что ушел[16].
Я уже много дней не сплю.
Я просто не могу спать. Я схожу с ума.
Прошло уже столько дней, а он не пишет. Я жду день за днем.
Слезы…
Мне нельзя быть такой несчастной. Дети несчастны вместе со мной, и мама тоже.
Кажется, я могу быть опять беременной.
На самом деле — мне так одиноко, эти страдания делают меня несчастной.
Я хочу бежать отсюда. Но с детьми — как мне это сделать?
На пятидесятый день, утром, я получила это бесценное письмо.
Даже если он умрет, мои слезы обольют его тело.
Месяц, за ним другой, полгода, год — и вот три года.
Он бросил меня. Прошлое встает у меня перед глазами — одна сцена за другой; и будущее тоже.
Наверное, он меня бросил. Ему очень повезло, что я люблю его. Я действительно так сильно его люблю!
Нет, он не мог меня бросить. У него наверняка были серьезные причины не писать мне…
Отцовская любовь — загадка. Скучает ли он по детям? Я не могу его понять.
Это грустно, но это и хорошо, потому что теперь я могу быть независимой личностью.
Я хочу целовать его тысячу раз, его глаза, его рот, его щеки, его шею, его голову. Это мой мужчина. Он принадлежит мне. Полагаться можно только на Материнскую Любовь. Я думаю о своей маме…
Вчера я упомянула о нем брату. Я старалась выглядеть в норме, но слезы полились сами собой, я даже не понимаю как. Если бы только я могла забыть его. Но его прекрасный образ!
Его прекрасный образ! Я вижу его расплывчато — как будто он смотрит на меня с печалью. Я написала двоюродному брату: «Кто бы ни передал ему мое письмо, а мне — его ответ, станет моим спасителем». О боже, я не могу прекратить беспокоиться о нем.
Главное, чтобы у него все было хорошо, а мне он будет при этом принадлежать или нет — дело второстепенное. Храни его Небо. Сегодня день его рождения. Я не могу забыть его. Поэтому я потихоньку купила еды и приготовила лапши [это особое блюдо, специально для дней рождения, поскольку длинная лапша символизирует длинную жизнь]. Мама тоже помнит этот день. Всю ночь в постели я думала грустные мысли. Я слышала, что он заболел от чрезмерной работы… Меня рядом нет, и он сам не заботится о себе. Он может утомить себя до смерти. А с его самочувствием работать сейчас нельзя. Он истощает свой мозг. Помоги мне, Небо. Мне надо усердно-усердно работать. Если мне удастся зарабатывать больше 60 юаней в месяц, я смогу позвать его обратно и попросить больше не работать. Тогда, при его таланте и его уме, он добьется бессмертного успеха. Еще одна ночь без сна.
Я больше так не могу, я поеду к нему.
Дети, бедные мои дети — они удерживают меня.
Тяжелый груз лежит на моем сердце: половина — это он, вторая половина — это дети. Я не могу бросить ни его, ни их. Хочется плакать. Действительно хочется плакать.
Как я ни стараюсь, не могу прекратить любить его. Просто не могу… Чувства — странная вещь. Сань Чуньхэ так меня любит, а я на него даже не смотрю.