В заявлении Пекину рекомендовали снять обвинения и грозно информировали Мао о том, что русские, участвовавшие в фабрикации, понесут суровое наказание. Действительно, как точно знал Мао, уже был отозван советский посол в Пхеньяне В.Н. Разуваев, и подручные Берии подвергли его пыткам.
Кузнецов встретился с Мао и Чжоу в полночь 11–12 мая 1953 года. Затем он доложил в Москву, что Мао пошел на попятную. По словам Кузнецова, Мао сказал, что «кампания была начата на основе рапортов [китайского] командования… Теперь трудно установить достоверность этих докладов… Если фальсификация будет обнаружена, то этим рапортам доверять не следует». Кузнецову явно приказали дать подробный отчет о реакции Мао. Он доложил, что «заметил в Мао Цзэдуне некоторую нервозность; он давил сигареты… К концу разговора смеялся и шутил, а затем успокоился.
Чжоу Эньлай был встревожен и демонстрировал напускную серьезность».
У Мао для тревоги было полно оснований. Москва заговорила с ним необычайно жестко, демонстрируя решительное намерение закончить войну, и недвусмысленно намекнула, что готова применить чрезвычайное давление и дезавуировать некоторые обещания Сталина. Новый Кремль уже отказался от последнего сфабрикованного Сталиным дела, «заговора врачей» (впервые одно из деяний Сталина было публично разоблачено, что как громом поразило коммунистический мир), и тут же заявил Мао, что намерен действовать по-своему. Как только Мао получил это известие, то распорядился немедленно привести в исполнение план подготовки программы экономического развития в послевоенной Корее[112].
Мао понял, что теперь о получении бомбы от СССР не может быть и речи, так как новый Кремль намерен ослабить напряжение в отношениях с Америкой. Поэтому он отозвал свою делегацию ядерщиков из Москвы и согласился на предложения по вооружению, сделанные новыми кремлевскими лидерами. Мао приказал своим переговорщикам в Корее принять условие о добровольной репатриации военнопленных, которое обсуждалось уже более восемнадцати месяцев.
Две трети из 21 374 китайских военнопленных отказались возвращаться в коммунистический Китай, и большинство из них отправилось на Тайвань[113]. Одна треть из вернувшихся на родину получила клеймо «предателей» за то, что сдалась в плен, и жестоко страдала до самого конца правления Мао. Еще одним злодейским и малоизвестным вкладом Мао в несчастья корейского народа была помощь в нелегальной задержке на севере во время перемирия более 60 тысяч южнокорейских военнопленных. Мао приказал Киму придержать их. Несчастных спрятали от любопытных глаз в самых отдаленных уголках Северной Кореи, где у них практически не было шансов на побег, и, возможно, тех, кто выжил, содержат там до наших дней.
27 июля 1953 года перемирие в конце концов было подписано. Корейская война, длившаяся три года, унесшая миллионы человеческих жизней и оставившая огромное количество раненых, закончилась.
В Корею отправили более 3 миллионов китайцев; из них по меньшей мере 400 тысяч погибли[114]. В официальном советском документе называется один миллион погибших китайцев.
Среди жертв корейской войны был старший сын Мао Цзэдуна Аньин. Он погиб во время американского налета на штаб-квартиру Пэн Дэхуая, где работал у Пэна русским переводчиком. Это случилось 25 ноября 1950 года, примерно через месяц после его приезда в Корею. Ему было двадцать восемь лет.
Он женился всего за год до гибели, 15 октября 1949 года. Его жена Сыци была для Мао вроде приемной дочери, и они с Аньином знали друг друга несколько лет. Когда в конце 1948 года Аньин сказал отцу, что хочет на ней жениться, Мао впал в ярость и так ужасно орал на сына, что тот потерял сознание, его руки похолодели так сильно, что, когда его пытались согреть, не реагировали даже на бутылку с кипятком, от которой осталось два больших ожога. Ярость Мао предполагает ревность сексуального характера (красивая и элегантная Сыци находилась рядом с Мао с подросткового возраста). Мао не давал согласия много месяцев, а затем приказал парочке отложить свадьбу до официального объявления начала его правления 1 октября 1949 года. Аньин не дожил до первой годовщины своей свадьбы. Как было заведено, он не сказал жене, куда отправляется, а она его не спросила.
Когда Мао узнал о смерти сына, он некоторое время молчал, а потом прошептал: «Как может война обходиться без смертей?» Секретарь Мао отметил: «Он действительно никак не выказал сильную боль потери». Даже госпожа Мао, не ладившая с пасынком, пролила несколько слезинок.
Более двух с половиной лет никто не сообщал молодой вдове Аньина о его смерти. Пока продолжалась война, она по привычке относила отсутствие от него вестей на счет партийной секретности. Однако летом 1953 года, после подписания перемирия, она сочла его молчание странным и обратилась к Мао, который и сообщил ей о смерти мужа. Все те годы она постоянно встречалась с Мао, проводила с ним уик-энды и праздники, и он ни разу не выказал печали, не намекнул на беду. Он даже шутил об Аньине так, будто тот был жив.
Глава 36Запуск секретной программы по превращению Китая в сверхдержаву(1953–1954 гг.; возраст 59–60 лет)
После того как Мао в мае 1953 года согласился закончить корейскую войну, кремлевские преемники Сталина согласились продать Китаю 91 крупное промышленное предприятие. С этими предприятиями и 50 проектами, одобренными Сталиным, 15 июня Мао смог начать реализацию своего плана индустриализации. План, полностью посвященный строительству военной промышленности, по существу был программой Мао по превращению Китая в сверхдержаву. Ее военную суть тщательно скрывали, и в сегодняшнем Китае она малоизвестна.
На выполнение своей программы Мао хотел направить все ресурсы нации. На весь процесс «индустриализации» он отводил «десять — пятнадцать лет», в крайнем случае чуть дольше. Темпы — это «смысл существования», не уставал повторять он, не озвучивая истинной цели: превратить Китай в военную державу еще при своей жизни и заставить весь мир прислушиваться к его словам.
Мао приближался к шестидесятилетнему рубежу и часто, обсуждая индустриализацию, ссылался на свой возраст и смертность населения. Разговаривая как-то с группой охранников, он подчеркнул: «Мы обязательно сделаем это за пятнадцать лет», затем вдруг произнес: «Конфуций умер в семьдесят три года». Явно он имел в виду: «Безусловно, я проживу дольше Конфуция и смогу увидеть результаты через пятнадцать лет».
В другой раз он сказал, что «мы перегоним Британию… через пятнадцать лет или чуть позже», а затем добавил: «У меня есть личный пятилетний план: прожить… еще пятнадцать лет, тогда я буду удовлетворен; конечно, было бы лучше перевыполнить этот план», то есть прожить еще больше.
Мао не интересовало, что будет с последующими поколениями. Еще в 1918 году он написал: «Кое-кто считает, что мы несем ответственность перед историей. Я в это не верю… Такие люди, как я, не добиваются успехов, чтобы оставить свои достижения будущим поколениям…» (курсив наш. — Дж. X, Ю. Чж.). Таких взглядов он придерживался всю жизнь. В 1950 году после посещения мавзолея Ленина Мао сказал своей свите, что высококачественное сохранение тела осуществлено ради других, а для самого Ленина это значения не имеет. Умерев, Ленин перестал чувствовать, и ему все равно, как хранится его тело.
Когда умер Мао, он не оставил ни завещания, ни официального наследника. Как ни странно, в отличие от большинства китайских родителей, особенно китайских императоров, его совершенно не волновал вопрос о наследнике (Чан Кайши, например, не погнушался ничем, чтобы защитить своего наследника)» У старшего сына Мао, погибшего в корейской войне, отпрысков не было, так как его жена не хотела иметь детей до окончания учебы. Мао не оказывал на сына давления, хотя он был единственным из сыновей Мао, находившимся в здравом уме; младший сын был умственно отсталым.
Мао был полон решимости в грядущие десятилетия самолично править военной сверхдержавой, и это было единственным важным фактором, влияющим на судьбу китайского народа.
Мао спешил создать свой арсенал. В сентябре 1952 года, когда Чжоу Эньлай представил Сталину список необходимого Пекину для первого пятилетнего плана (1953–1957), Сталин отреагировал так: «Это очень напряженная цифра. У нас даже во время войны не было такой высокой цифры… Дело здесь… в том… сможем ли мы произвести столько оборудования». Согласно официальной статистике, траты в этот период на военную и связанные с военной индустрии съедали 61 процент бюджета, хотя в реальности процент был выше и с годами прогрессировал.
Для сравнения: траты на образование, культуру и здравоохранение, вместе взятые, составляли ничтожные 8,2 процента, и не существовало частного сектора, который мог бы возместить то, что не могло дать государство. Образование и здравоохранение никогда не были бесплатными, за исключением случаев эпидемий, а потому часто оставались недоступными для крестьян и низших городских слоев общества. Чтобы сэкономить деньги на здравоохранение, правительство прибегало к таким мероприятиям, как гигиенические кампании, целью которых было уничтожение не только мух и крыс, но в некоторых регионах также собак и кошек, хотя, как ни странно, дело никогда не доходило до чистки вонючих и распространяющих заразу китайских уборных; они так и оставались нечищеными в течение всего правления Мао.
Китайскому народу говорили туманно, но настойчиво, что оборудование из СССР, используемое в китайской индустриализации, — «советская помощь», подразумевая под «помощью» подарок. Ничего подобного. За все приходилось расплачиваться, в основном продовольствием. Этот факт тщательно скрывался от китайского народа и в большой степени скрывается до сих пор. В те дни Китай мало что имел для продажи. Торговля с Россией, говорил Чжоу в узком кругу, «сводится к тому, что мы продаем сельскохозяйственную продукцию, чтобы купить оборудование»