Я представила хохла Великому Князю Михаилу; он был очень любезен и доволен вечером. Гоголь читал «Майскую ночь». Я была очень взволнована воспоминаниями о моей милой Малороссии. Я даже сказала Великому Князю, что желала бы, чтобы столица была в Киеве.
Гоголь читает очень хорошо, он оживляется, становится не таким неловким, смеется про себя, когда смешно; при чтении и акцент его пропадает.
Говорили о Малороссии, о гетманах. У Пушкина были целые взрывы остроумия. Когда он в ударе, это просто фейерверк. А его гомерический, заразительный смех! Во всем мире нет человека менее его рисующегося; это большая прелесть.
Императрица спросила меня: будут ли у меня сегодня вечером мои поэты? Я ответила, что у меня назначено чтение на понедельник и что они придут после вечера у Ее Величества. Государь высказал желание прийти. Я очень насмешила его. Он спросил меня: «А что вы скажете, если я приду?» Я ответила: «Что я скажу, Государь? Вам скажу спасибо за честь, а потом скажу Марье Савельевне: бегите в кофешенскую[85] и спросите зеленого чаю для Его Величества».
Он действительно пришел. Все мои гости были в сборе. Марья Савельевна прислуживала Государю, и он вспомнил, что знал ее мать, когда был ребенком; потом говорил с Пушкиным о его бедной Арине Родионовне[86]. Он был очень милостив к Гоголю, высказывал похвалы его дяде Трощинскому, его деятельности при Екатерине и при покойном Государе. Он разговаривал с ним о Малороссии, о гетманах, о Хмельницком и Скоропадском.
Сверчок был очень в духе; Асмодей – весел, добрый Жуковский – счастлив; Виельгорский болтал[87] for a wander (обо всем на свете [англ.]), Великий Князь был забавен.
Государь говорил о старых русских слугах и о стихах, где Пушкин упоминает о своей бабушке и старой няне. Государь попросил Пушкина прочесть их. Он прочел и, разумеется, очень плохо по своей привычке, в галоп. Государь заставил его повторить и сказал ему:
– Какие восхитительные, мелодичные стихи!
На это я заметила:
– А как он плохо говорит их. Он читает галопом – марш, марш!
– Вы обращаетесь с поэтами без церемонии, вы смеетесь им прямо в лицо, – сказал мне Государь.
Пушкин ответил за меня:
– Это мой самый строгий цензор; она уважает поэзию, но не поэтов. Она третирует их свысока, но у нее музыкальное и верное ухо.
Тогда Его Величество сказал ему, чтобы он приносил свои стихи мне: Государь будет прочитывать их до цензуры; на меня возложена обязанность курьера. Уходя, Государь сказал мне:
– Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем.
Когда Государь ушел, я поздравила Сверчка с находчивостью, так как он напомнил Государю, что он его цензор с самой Москвы. А этот неблагодарный ответил мне:
– Бесконечно более снисходительный, чем вы, Донья Соль!
– Вы неблагодарны, – возразила я, – для вас я становлюсь фельдъегершей.
Пушкин хохотал во все горло. Я продолжала:
– Вы говорите, что я строгая потому, что я не люблю «Черную шаль» и «Кавказского пленника». Первая напоминает мне живые картины у Карамзиных, второй – повести Ксавье де Местра: а он надоел мне.
– Не ссорьтесь с Пушкиным за грехи его молодости, – проворчал Асмодей, – он больше не повторит их; он напишет вам оду гекзаметром, во вкусе стихов Шишкова[88]. Это вас очарует.
Тогда Пушкин попросил у Марьи Савельевны бумаги и начал писать шуточную оду на мой зеленый чай, на мои прохладительные напитки, на красоту Марьи Савельевны и великолепие моих комнат. Я хотела сохранить эти стихи, но Пушкин порвал их после того, как прочел с жестами и выкатыванием глаз, как Каратыгин (которого я ненавижу). Пушкин хотел наказать меня за недостаток вкуса.
– Я расскажу графу Ксавье, что вы зеваете за его повестью, – закончил Пушкин.
– Я сама скажу ему, если вы хотите. Я люблю «Прокаженного» и «Путешествие вокруг моей комнаты», но нахожу «Парашу» сентиментальной и не обязана всем восхищаться.
– Она на все способна, – сказал Сверчок. – Мне нечего и говорить.
Он был в восторге от вечера.
Гоголь приходил читать «Миргород». Над Пульхерией Ивановной плакали. А потом Сверчок так смеялся, что Марья Савельевна, разливая чай, объявила ему, что когда будет умирать, то для храбрости пошлет за ним. Он рассказывал нам о Кишиневе, о цыганском таборе, об Одессе и о своих милых и восторженных соседках-псковитянках. Жуковский спросил его, за сколькими провинциальными барышнями он там ухаживал. Сверчок прочел нам очаровательные стихи, написанные им для m-me Керн; он хочет, чтобы Глинка положил их на музыку[89].
Гоголь сказал Плетневу, что думал о своей матери, когда описывал Пульхерию Ивановну.
Жуковский рассказывал нам о детстве и о своих путешествиях. Говорили о принце прусском, о Радовице, о его друге гр. Галене и о Доппельгенгере, которого он видел в Лейпциге. Вяземский говорил о Вейсгауптских иллюминатах, о Кернере, друге m-me Крюднер, и о превортской ясновидящей[90]. Великий Князь говорил о ложах, основанных одним шотландцем, Кейтом, говорил о мартинисте Новикове, который был розенкрейцером; он был другом гр. Сперанского.
Кн. Дашкова ненавидела Новикова и была причиной опалы на него[91]; но, по-видимому, Императрица очень резко проучила ее по поводу Чулкова и вообще ссорилась с княгиней-президентом время от времени. К концу дружба их стала кисло-сладкой.
У Виельгорского множество книг по франкмасонству, и он говорит: «Я боялся смерти до тех пор, пока не стал франкмасоном». Он разговаривал с Великим Князем о Сведенборге и о Якове Бёме.
Декабрист Лунин одно время очень увлекался иллюминатами. Великий Князь Константин Павлович очень ценил Лунина и жалел его. Жуковский говорил о немецком Vehmgericht. Полагают, что оно существует тайно. Говоря о Пестеле, Великий Князь сказал: «У него не было ни сердца, ни увлечения; это человек холодный, педант, резонер, умный, но парадоксальный и без установившихся принципов». Искра сказал, что он был возмущен рапортом Пестеля насчет этеристов, когда Дибич послал его в Скульяни[92]. Он тогда выдал их. Великий Князь ответил: «Вы видите, я имею основание говорить, что это был человек без твердых убеждений».
Рассказывали анекдоты насчет ссоры Дашковой с Нарышкиным. Лев Нарышкин смеялся над ней, и это забавляло Великую Екатерину. Великий Князь читал дневник Храповицкого; он зовет секретаря Екатерины «Данжо[93] царствования моей бабушки». Он был ее наперсником, когда женился Мамонов.
Пушкин сказал о греках:
– Я в них разочаровался, когда был в Одессе.
Великий Князь ответил ему:
– Это фанариоты; настоящие греки не там. Инсиланти был честный, благородный человек; к несчастью, его окружающие были очень дурные люди. Я очень жалел Каподистрию; греки запятнали себя убийством его. Это был умница и человек замечательный во всем, такой рыцарь, такой добрый! Все оплакивали его; это незаменимая потеря для Греции.
Великий Князь также хвалил Стурдзу и его сестру, гр. Эдлинг, бывшую фрейлиной при Императрице Елизавете. Александр I очень уважал ее; она была женщина умная. Каподистрия хотел жениться на ней, и неизвестно, почему этот брак не состоялся. Она была очень дружна с m-me Крюднер, хотя была гораздо умнее и благочестивее ее. M-me Крюднер была очень экзальтированная женщина и притом окружала себя недостойными людьми, не умела выбирать друзей. Ее также немало эксплуатировали и обманывали.
– Каподистрия был прежде всего патриот, – сказал Пушкин.
– И государственный человек, – прибавил Великий Князь.
Жуковский рассказал анекдот о Рихтере и его остроту о греках: «Ils sent les très petits enfants de leurs très grands ancêtres»[94].
Бычок воспользовался этим, чтобы повторить свой излюбленный рассказ о неудаче Рихтера у великого герцога Веймарского. Он передал его в углу Великому Князю и потом каждому отдельно. Это забавляет его, как ребенка.
Вчера все были в духе.
У меня опять был литературный вечер. Собрался весь обычный кружок. Я спросила Великого Князя: правда ли то, что рассказывают о встрече Ипсиланти с покойным Государем? Он улыбнулся и ответил: «Говорят»[95].
Великий Князь получил письмо из Стокгольма и сказал мне: «Принц Оскар[96] спрашивает меня о Южной Ласточке. Думает ли она когда-нибудь о нем? Он скоро пришлет вам ноты, m-lle Мальвина».
Жуковский передал нам скандинавские легенды, которые он узнал от принца Оскара; принц занимается поэзией не меньше, чем музыкой. Великий Князь сказал про него: «Он нисколько не похож на отца! Бернадотт не только хороший воин, но и тонкий дипломат».
Пушкин прочел мне две сцены из «Моцарта и Сальери». Идея прекрасна, он составил план драмы. Одоевский представил мне у Карамзиных Улыбышева, он пишет биографию Моцарта. Глинка говорил мне о молодом композиторе, у которого он находил более таланта, чем у Верстовского; его фамилия Даргомыжский. Глинка говорит, что ему надо бы поехать учиться в Вену, где есть знаменитый контрапунктист, из прежних, друг Вебера[97]. Даргомыжский собрал песни; я посоветовала ему попросить Гоголя выписать для него «Думы». Надо бы их собрать; кобзари поют лучше, чем русские мужики. В Малороссии голоса красивее; в певческой капелле много хохлов, особенно хороши басы.