(sic). Его Величество говорил также о прежней русской буржуазии. Он очень восторгается Кузьмой Мининым гораздо более, чем Пожарским, который был прежде всего вояка. Он сказал Пушкину, что Скопин-Шуйский, прозванный народом Отцом Отечества, может годиться для трагедии; рассказал, что и жену Василия Шуйского обвиняли в отравлении Скопина. Затем Государь сказал Пушкину: «Ржевский – герой; он пожертвовал собственною жизнью для Ляпунова, хотя ненавидел его; он считал его нужным для отечества. Вот тебе еще тема для трагедии». Потом Государь говорил о Петре I, выражая сожаление, что он сохранил крепостное право, существовавшее тогда в Германии, откуда Петр Великий позаимствовал много хорошего и много дурного. Когда Петр Великий советовался с Лейбницем, составлявшим Табель о рангах, этот великий философ ни одним словом не высказался против крепостного нрава[123]. Императрица Екатерина советовалась с другим философом, Дидро, написавшим проект конституции и воспоминания. По мнению Государя, Екатерина II сделала крупную ошибку, закрепостив крестьян в Украйне. Государь кончил словами: «Философы не научат царствовать. Моя бабка была умнее этих краснобаев в тех случаях, когда она слушалась своего сердца и здравого смысла. Но в те времена все ловились на их фразы. Они советовали ей освободить крестьян без наделов; это – безумие».
Пушкин был на седьмом небе, что случайно утром встретил Государя в Летнем саду. Он шел вдоль Фонтанки между Петровским дворцом и Цепным мостом. Увидев Пушкина, Государь подозвал его и сказал: «Поговорим!» В саду никого не было. В разговоре Его Величество сказал ему: «Ты знаешь, что я всегда гуляю рано утром и здесь ты меня часто будешь встречать, – но это между нами». Пушкин понял и после этого встречал Государя несколько раз (все случайно). Вернувшись домой, он записывал их разговоры. Пушкин считал долгом чести доложить об этом Государю и обещал перед смертью сжечь эти заметки. Государь ответил: «Ты умрешь после меня, ты молод, но во всяком случае благодарю тебя. Про наши беседы говори только с людьми верными, например с Жуковским. Иначе скажут, что ты хочешь влезть ко мне в доверие, что ты ищешь милостей и хочешь интриговать, а это тебе повредит. Я знаю, что у тебя намерения хорошие, но у тебя есть недоброжелатели. Всех тех, с кем я разговариваю и кого отличаю, считают интриганами. Мне известно все, что говорят». Пушкин разрешил мне записать все, что он мне рассказал, прося никому об этом не говорить, кроме Жуковского, которому он сам все говорит. Я знаю, что при дворе и в свете много завистников, я, конечно, буду молчать обо всем, что Пушкин рассказывает мне про свои встречи с Его Величеством. Государь рассказал ему также, что царевич Алексей похоронен в крепости, в той части, которая называется Алексеевским равелином. Иоанн Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны, похоронен там же. Он был совершеннейший идиот и никогда не мог бы царствовать. Он был даже глупее слабоумного брата Петра I (Ивана V). Он сначала был заключен в Шлиссельбургской крепости, но умер в Петербурге. Его отец, Антон Ульрих Брауншвейгский, и его сестры, совершенно неразвитые, жили в Коле, окруженные карлицами и служанками. Глюк, лютеранский пастор, состоявший при них, оставил свои мемуары, они хранятся в архиве. Пушкин сообщил Его Величеству, что о них сочинен роман и что можно было бы напечатать эти мемуары. «К чему, – ответил Государь, – они не представляют никакого исторического интереса, не более чем записки так называемой княжны Таракановой[124]. Она также была заключена в Шлиссельбурге, а умерла в Петербурге и похоронена в крепости». Пушкин спросил у Его Величества: кто она такая? Его Величество рассказал, что, по судебным документам, девушка эта не могла быть дочерью Императрицы Елизаветы Петровны, так как была слишком молода; она была простого звания, родилась во Франкфурте. Потом она сделалась любовницей знаменитого барона Тренка-Пандура. Впоследствии она содержала игорный дом в Венеции и стала выдавать себя за дочь Императрицы, чтобы выманивать деньги. Она была недурна собой, большая интриганка и без образования. В Болонье, во Флоренции, а потом в Пизе ей удалось многих одурачить. Императрица Елизавета Петровна имела двух детей от Разумовского: сына, умершего ребенком, и дочь, поступившую в Москве, до женитьбы Петра III, в монастырь. Она умерла уже не в молодых годах, не пожелав, вследствие несчастной любви, выйти замуж. Она завещала монастырю имение, подаренное Императрицей. Елизавета Петровна была очень набожна. Императрица Екатерина видела эту монахиню, умершую уже после истории с Таракановой. Впрочем, эта дочь Елизаветы Петровны не имела бы никакого права на престол. Авантюристка Тараканова была совсем молодая женщина, а дочь Елизаветы и Разумовского была гораздо старше. Рассказывали, что эта девушка, которая себя называла Амалией Шейнфельс, утонула в каземате, во время наводнения. Это неверно, так как во время наводнения она находилась в Шлиссельбурге. Пушкин говорит, что из всех этих подробностей видно, что тут было просто желание выманивать деньги. Воображали, что Россия выкупит Тараканову, которая была агентом каких-нибудь разорившихся авантюристов. Тут был замешан брат Пандура-Тренка. Орлов увез ее в Ливорно, а Австрия в свою очередь засадила второго Тренка[125]. Пушкин читал их мемуары. Государь говорил ему про Волынского. Это был человек способный, но дурно окруженный; он имел известные взгляды, идеи, но был резок и непоследователен. Бирон отличался хитростью, постыдными пороками, страшною алчностью, холодною жестокостью и ненавистью к русским. Он был спесив, как все выскочки. Он ненавидел Россию, смекнул, что Волынский проник в его замыслы, и опасался прав Елизаветы Петровны на престол при содействии русской партии. Правительница была недалека, а муж ее, отличавшийся глупостью, тем не менее ненавидел Бирона, который обращался с ним очень скверно. Его Величество говорил также о Соловецких застенках, которые он велел заделать; они были ужасны. Интересная подробность, касающаяся крепостных синодиков. В крепости служат панихиды по царевиче Алексее и Иоанне Антоновиче и даже по Таракановой в день именин их.
– Мне очень хотелось бы знать, поминают ли также пятерых декабристов? – сказал мне Пушкин.
Я спросила об этом Великого Князя Михаила Павловича, который отвечал мне: «Само собою разумеется, как и всех других». Я передала это Пушкину. Он признался мне, что он всегда служил панихиду по декабристам в день именин их, но что не хочет говорить об этом, так как уверен, что его обвинили бы в желании выставлять напоказ свою религиозность, а это надо делать втихомолку. Я похвалила его за скромность.
На днях Его Величество говорил Пушкину о Сперанском, которого Пушкин не любит. Государь, по восшествии на престол, вновь приблизил его, но ненадолго. Пушкин сказал Государю, что Сперанский был, конечно, человек умный, но с понятиями XVIII столетия и идеолог.
– Это совершенно верно, – ответил Его Величество, – я ошибся относительно него.
Сперанский был женат на англичанке и пропитался протестантскими воззрениями.
Государь и Пушкин говорили об адмирале Мордвинове, которого Государь очень уважает, это человек с характером. Говорили также об адмирале Чичагове[126], человеке умном, но не представляющем собою выдающегося характера, Великий Князь сказал Пушкину:
– Ни брат, ни я – мы никогда не были под обаянием Аракчеева. К сожалению, Император Александр Павлович слишком много доверялся ему. Я помню, что старик Державин относился к нему недоверчиво.
Державин был честнейший человек и был прекрасным министром юстиции. Он не особенно высоко ставил Сперанского как законоведа. Вернувшись из ревизии, вызванной жалобою виленских евреев, Державин имел продолжительный разговор с покойным Государем. Дело это, может быть, отчасти было причиной немилости к графу Сперанскому. Немилость Государя к нему приписывали Аракчееву, а также Магницкому. Покойный Государь был очень скрытен. Он никогда не откровенничал, но нет сомнения, что с этого времени расположение его к гр. Сперанскому стало ослабевать, несмотря на все усилия кн. А.Н. Голицына. Впрочем, немилости содействовала и история с хлыстами. Это странное дело. Я слышала, что говорил об этом доктор Рюль г-же Ховен. Он рассказывал, что у них собрания бывали в старом Михайловском дворце, у г-жи Буксгевден, матери Татариновой[127]. Попов, секретарь кн. Алекс. Ник. Голицына, посещал одно время эти собрания вместе со Сперанским. Пушкин говорит, что его учитель Пилецкий принадлежал к этой секте, как и художник Боровиковский. Для людей образованных это просто безумие! К этой же секте принадлежали, между прочим, несколько придворных лакеев, даже священник, диакон, придворные певчие и дьячки. У г-жи Ховен была горничная хлыстовка, и, когда закрыли молельню купца Ненастьева и дочери его, она точно обезумела от гнева и проклинала всех. Лакей Попова сообщил митрополиту Серафиму о том, что дочь Попова[128] сидела под замком у Татариновой. Я видела эту Попову в Смольном, так как Императрица ее там приютила; она была в ужасно нервном состоянии. Рюль рассказывал, каким образом открыли правду. Государь находился вечером у Марии Феодоровны, когда ему доложили о приезде митрополита, от которого он узнал то, что сообщал лакей. Послали за полицеймейстером Горголи. Арендт, Рюль и камер-юнкера Императрицы Марии Феодоровны отправились в карете с Горголи. Окружили дом, находящийся невдалеке от 7-й версты[129], где дом умалишенных. Вошли и застали хлыстов на молитве. Две старшие дочери Попова были там. Спросили, где же младшая, и произвели в доме обыск. Она была заперта в погребе, полуживая от изнурения и до такой степени слабая, что опасались за ее жизнь. Ее отвезли в Смольный, где