Раз об этом говорили при Великом Князе Константине Павловиче, и он очень удачно сказал: «Я охотно допущу чванство разбогатевших людей с условием, чтобы дворянские грамоты были заменены банковыми билетами и чтобы вместо noblesse oblige говорили richesse oblige (положение обязывает… богатство обязывает [фр.])».
Я рассказала это Пушкину. Он был в восторге.
Я сделала визит старушке X. Она была очень в духе и рассказывала мне истории из доброго старого времени. Оказывается, что Императрица Елизавета ввела шифры, раньше для военных, а потом отменила их и дала их своим четырем фрейлинам. Императрица Екатерина создала портретных дам, и первою из них была кн. Дашкова. M-me X. не любила ее. Она мне сказала: «Эта президентша академии считала себя знаменитостью, а Лев Нарышкин подсмеивался над ней». Говоря со мной о смерти Петра III, которую она помнит, она сказала: «Сознайтесь, милая, что это была несчастная случайность». Затем она спросила меня, что я думаю о Фуссадье и Димсдале[156]? Я ответила, что никогда не слыхала о них. Она тогда объяснила мне, что это два врача, служившие при Екатерине и умершие уже лет 50 назад. Они приехали ко двору еще раньше докторов Гендерсона и Роджерсона, и Димсдаль был другом банкира Сутерланда, подарившего собаку Екатерине. Добрая старуха думает, что мне сто лет, и очень удивлена, что я не знаю всей этой истории. Она говорила мне о кн. Moustache[157], о «военной тетушке» и кн. Черепахе[158] и дала мне понять, что они были не так красивы, как она, и гораздо старше ее. Кн. Голицына была в Париже, когда король вернулся из Версаля. Кто-то спросил m-me X., что она думает о проекте поставить колонну в честь Императора Александра. Она рассказывала нам, что Пушкин уже «одурачил ее по этому поводу». Он сказал ей, что колонна будет держаться собственной тяжестью, а не цепями. X. не верит этому, находя это невозможным и очень опасным; она заявила, что никогда не проедет по площади, а то колонна упадет и задавит ее. Граф Моден разуверял ее и указал на Вандомскую колонну в Париже. «Прекрасный пример! – вскричала она. – Французы – обманщики, они создали великую революцию, они обезглавили короля и сделали императором узурпатора, генерала Бонапарта».
Вечером Моден рассказал все это Императрице. Государь показал нам рисунки, сделанные для памятника. Он в восторге от памятника Фальконета (статуя Петра Великого).
Я сопровождала Государыню к кн. Мусташ[159]. Она была именинница. Ее Величество спросила ее о здоровье. Она вздохнула:
– Все больна из-за этих проклятых французов; я была так поражена, когда они увезли королевскую семью из Версаля, что выкинула и до сих пор еще не оправилась.
В карете Государыня сказала мне:
– С тех пор как я знаю кн. Голицыну – она всегда отвечает мне одно и то же; она забыла, что почти все ее дети родились после этого эпизода и что она уже достигла почтенного возраста.
Ее Величество послала меня в Смольный, с поручением к Екатерине Ивановне[160]. Какая она умная, сколько оригинального, здравого смысла! Саша заставила тетку рассказывать истории, которых и я наслушалась. Император Павел питал к ней чувство рыцарского поклонения. Она была всегда некрасива и хотя не горбата, но неуклюжа; она говорила об Императоре Павле: «Взрывы злобы у Государя были кратки, болезненны и ужасны. Когда ему не поддавались, он успокаивался. Я приняла, моя милая, такую систему: я смотрела на него сверху вниз, прямо в глаза; тогда он извинялся».
Так как она очень мала ростом, то мне непонятно, как она могла смотреть на него сверху! Она рассказывала мне про кн. Ливен[161], которую все так оплакивали. В ней было много прямоты и здравого смысла. Император Павел боялся ее. Я спросила Великого Князя Михаила Павловича, которая из этих дам самая старая.
Он ответил:
– Всем им по сто веков. Они были уж немолодые, когда бабушка вступила на престол.
Он рассказывал мне, что Потемкин так любил m-me Z., что одной гувернантке, находящейся под ее покровительством, дал чин и оклад полковника – в виде пенсии, чтобы доставить удовольствие m-me Z. Милый XVIII век! Тогда не очень-то стеснялись с государственной казной.
Костюмированный бал при дворе, великолепный, ослепительный! Я была одета жрицей солнца. Государыня приказала мне одеваться у нее и дала мне надеть превосходные бриллианты. Я ужасно боялась, чтобы не потерять их, и м-с Эллис[162] велела при себе пришить их на мне.
Я явилась в залу в колеснице; ее везли негры и перуанцы. Суворов был одет перуанским воином и был очень красив в латах и шлеме с огненными перьями. Анатолий Демидов был ужасен в костюме инки, весь покрытый перьями и буквально унизанный бриллиантами.
Великий Князь сказал мне:
– Донья Соль! Полюбуйтесь на Демидова: он как небо под экватором, – такой же черный и сияющий.
– Это вовсе не украшает его, – ответила я. – Лучше полюбуйтесь на нашу Сильфиду[163], какой цвет лица!
– Как сияние, – сказал Великий Князь, – но только северное сияние.
Я говорила с Пушкиным про бал; он рассказывает интересные вещи даже по поводу пустяков. Перуанский воин напомнил ему великого деда Суворова и его столкновения с Павлом I, которому он однажды сказал: «Нашла коса на камень» – и повернулся спиной.
Потом Искра говорил о Нельсоне и о его слабости, леди Гамильтон, о его переписке с Суворовым, о походе в Италию, о королеве Каролине, об Актоне, Трафальгаре, о переходе через Альпы.
Потом он говорил мне про Павла I: «Он был романичен и романтичен, одевался как мальтийский рыцарь и по-рыцарски скромно держал себя с женщинами. Он десяти лет был уже влюблен в одну из фрейлин своей матери, и для того, чтобы ей понравиться, завивал себе три букли, а когда дулся на нее, то только две. У него не было икр, и это его печалило. Когда его пассия вышла замуж, он объявил графу Панину, что больше никого не полюбит. Панин сказал ему: „Ваше Высочество, у вас слишком нежное сердце“. Его качества обещали очень много, так как в нем была и прямота, и благородство, и доброе сердце, он был не очень рассудителен, но правдив и справедлив, когда бывал спокоен. Окружающие должны были понять его состояние и останавливать его фантазии, так как жестокие сцены по поводу всяких пустяков были болезненными симптомами».
Кошет нам рассказывала, что м-с Кеннеди[164] запиралась с Императрицей и даже спала у нее в комнате, так как Император Павел, когда ему не спалось, приходил и неожиданно будил ее, а это вызывало у Государыни сердцебиение. Иногда он заставлял ее ночью слушать чтение; он декламировал монологи из Вольтера и Расина; бедная Государыня засыпала – он сердился. Они имели пребывание в новом дворце (Михайловском замке). Апартаменты Императрицы были на одном конце, Государя на другом. М-с Кеннеди решила наконец не отпирать дверь, и, когда Государь стучался, она отвечала: «Мы спим». – «Вы, значит, спящая красавица!» – кричал ей Павел. Он шел будить m-me Н. и кричал ей: «Во дворце пожар!» – или: «Украли бриллианты!» Обманутая таким образом несколько раз, и m-me Н. перестала отворять ему. Тогда он начинал разговаривать с часовыми, и было слышно, как он ходил по коридору. Он ужасно страдал от бессонниц. Иногда Императрица вставала и всю ночь ходила с ним, пока он не успокаивался; она сама ухаживала за ним. Пробовали давать ему наркотики, но они не действовали на него, а только вызывали страшные мигрени.
Суворов рассказывал мне интересные анекдоты про своего знаменитого деда.
После ссоры с Императором Павлом он уехал в деревню. В один прекрасный день Павел послал за ним фельдъегеря, прося его вернуться. Он написал Суворову убедительное письмо. Императрица присоединилась также к настояниям Государя. Это склонило Суворова. Он ответил, что исполнит желание Их Величеств, и пустился в путь.
Государь жил в Михайловском замке. Каждый вечер все подъемные мосты были подняты, и после восьми часов во дворец можно было проникнуть только через потерну гауптвахты. Суворов приехал в десять часов вечера. Дежурный офицер объявил ему, что он должен пройти через подземный ход, что и Великие Князья проходят после восьми часов не иначе.
– Пойдите к Его Величеству и скажите, что это я, фельдмаршал Суворов! – воскликнул старый воин.
Офицер вернулся и сказал:
– Таков приказ… Уже десять часов. Фельдмаршал должен пройти через потерну гауптвахты.
– Сказали ли вы, что приехал фельдмаршал? – спросил князь.
Офицер ответил, что Его Величество это знает и ждет его.
– Ну так, – ответил Суворов, – вернитесь к Его Величеству и скажите, что он забывает военный устав. Когда приезжает фельдмаршал, выходит стража, отворяются ворота и ему делают на караул. Таков обычай во всем мире.
Через несколько времени офицер вернулся и доложил:
– Государь приказал сказать вашей светлости, что у него свои собственные обычаи и свои уставы и что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. В Михайловском дворце командует не фельдмаршал, а Государь. Его Величество ожидает вашу светлость и просит торопиться.
– Если так, – воскликнул Суворов, – то вы можете отнести ему такой ответ: русские фельдмаршалы не привыкли входить в крепости подземными ходами, как воры, а у фельдмаршала Суворова всегда было правилом входить всюду – и к врагу, и к царю – через парадную дверь. Скажите Его Величеству, что я желаю ему спокойной ночи, а сам возвращаюсь домой, на этот раз уж навсегда.