Я дежурила вчера у maman вместе с Stephanie и Alexandrine[205]. Так как я самая бойкая, то я спросила maman: «Правда ли это?» Она рассказала нам всю правду, но запретила рассказывать про это, чтобы не волновать классы. К вечеру все узналось. Приехал племянник maman Брейткопф; она была так добра, что оставила нас у себя, потому что мы очень беспокоились за Императрицу-Maman, за нашу Сильфиду, за нашу очаровательную принцессу Шарлотту, которая стала теперь нашей Императрицей. Я думаю, что Великий Князь Николай будет очень серьезным и внушительным Императором. Великий Князь Константин отказался от трона; он сказал о своих намерениях Матери и покойному Государю, но только по секрету, и для всех это было большим сюрпризом. Великий Князь Николай принял присягу вместе с гвардией, и в воскресенье молились в Императорской дворцовой церкви за упокой души Александра I и за Императора Константина. Войско взбунтовалось и отказалось присягать. Государь отправился к солдатам говорить с ними; он убеждал их. Он взял с собою маленького Великого Князя Александра, и тот очень спокойно был все время с отцом. Государь выказал много храбрости и величия души. Рядом с ним убит генерал Милорадович.
Когда, давно, мы смеялись над ним, когда мы видели Великого Князя Николая с Великой Княгиней – кто мог бы предвидеть, что случится вчера? Какой вчера был тяжелый день – хуже, чем наводнение! Ничего не знали, но уже в воздухе чувствовалось что-то!
Я все время думала о Людовике XVI, о Марии-Антуанетте[206], о моем отце, о герцоге де Ришелье и о сентябрьщиках. М-llе де Вальш сказала мне сегодня утром, что и она думала о том же самом. Аббат де Лош говорил ей, что сдержанность Государя предотвратила много несчастий.
Гроб с прахом Императора прибыл, и мы отправились в крепость. Maman Брейткопф ездила за приказаниями к Императрице-Maman, уезжавшей на встречу к Императрице Елизавете, которая при смерти. В одиннадцать часов за нами приехали придворные кареты. Мы были в наших цветных платьях, но без фартуков и в черных платках, черных перчатках и черных чулках, на голове у нас были черные креповые банты. В крепости мы застали секретарей Императрицы Новосильцева и Нелединского-Мелецкого, которые и приняли нас. Смолянки приехали в одно время с нами; были только старшие классы. Классные дамы и пепиньерки – в черном и в креповых чепцах. У начальниц и инспектрис были плёрезы, креповые мысы у чепцов и черные вуали[207]. Церковь обтянута черным, по стенам развешаны знамена. Катафалк из золотой парчи, подбитой горностаем, и ордена Его Величества на табуретах кругом гроба; гроб закрыт и покрыт золотой парчой. Несмотря на восковые свечи, было темно. Здесь находились дежурные, камергеры, генералы. Нас поставили вокруг гроба и дали по свечке. Когда мы вошли, меня поразило, что священник вместо псалмов читал Евангелие[208] и именно о воскрешении Лазаря. Stephanie это тоже очень поразило. Отслужили панихиду, и мы, приложившись к кресту, лежавшему на гробе, уехали. Пели так трогательно, что мы все рыдали. Придворные певчие превосходны, мы еще никогда не слыхали басов. Это так торжественно и величественно! Maman Брейткопф сказала нам, что для Императрицы Елизаветы смерть будет счастьем. Ее сердце разбито[209]. Начальницы отправятся на похороны; Императрица-Мать приказала в этот день отслужить обедни и в институтах[210].
(Я привожу эти заметки, которые не предназначались для публики, как и большинство мемуаров. Тогда было в моде писать дневники, которые хотя и не блещут слогом, но зато дают понятие о женском образовании того времени. Приезд эмигрантов, которые были очень хорошо приняты, развил изучение французского языка хорошего тона. Не пренебрегали и немецким языком. В XVIII веке был в моде также итальянский язык; его заменил со вступлением на престол Александра I английский язык. При дворе все няньки были англичанки. Но в Пажеском корпусе, в Смольном и в Екатерининском институтах учились и русскому языку, знали его, говорили и писали на классическом языке Жуковского и Пушкина. Императрица-Мать поручила Плетневу заботиться о процветании русского языка в институтах и развитии вкуса в отечественной литературе. Она покровительствовала Крылову, Карамзину и Жуковскому; последнему было поручено воспитание Наследника. Эта Вюртембергская принцесса, плохо говорившая по-русски, стала сердцем и душою русская, а ее belle-fille (невестка [фр.]), Императрица Александра Феодоровна, называла Жуковского «мой поэт». – О.С.)
Подробности о взятии Варшавы
Сегодня ночью приехал фельдъегерь и привез подробности о битве под Волей, битве кровопролитной и очень долгой. Взятие редута под Прагой стоило многих жертв. Приступ неизбежен, и город принужден будет сдаться. Сегодня вечером у Его Величества говорили о фельдмаршале Суворове, говорили о письме его к дочери после взятия Праги[211]. Государь ожидает теперь его внука. Так как Любинька (княгиня С.)[212] должна скоро разрешиться, то Государь приказал прислать Суворова курьером. Когда фельдъегерь отправился, еще дрались. Я получила весточку от моих братьев; они живы и здоровы. Иосиф все шутит, он говорит, что его лошадь убита под ним, что я должна ему купить другую, что лучший фейерверкер Аркадия убит тоже и что под Волей жарче, чем в Грохове и в Остроленке. Все это сказано с целью меня успокоить!
Император поехал на Пулковскую обсерваторию навстречу курьеру, которого он ждал с третьего дня; он издали увидал тройку и остановил свою коляску.
Суворов заметил его посреди дороги, соскочил с перекладной и крикнул: «Варшава сдалась!» Государь перекрестился, потом поцеловал Суворова, посадил в свою коляску и повез его к жене, раньше чем ехать во дворец.
Императрица велела позвать нас[213]; мы в это время обедали и побежали, даже без шляп, в Александровский дворец[214]. Я только успела приказать горничной передать приятную новость Пушкину. Во дворце все двери были отперты. Перед Государем лежали пакеты с депешами, и он собственноручно распределял письма. Все друг друга поздравляли. Во дворце была целая толпа. Я получила записку от Иосифа на лоскутке бумаги, без конверта. Он мне сообщает, что Аркадий отличился у Иерусалимских ворот. Он три часа простоял около них всего лишь с одним канониром. Он видел храбрую атаку гусар. Иосиф прибавляет: «Дело было горячее, но уже все кончено!»
Паскевич ранен в бок; Слепцов ворвался с гусарами в Иерусалимские ворота. Они проскакали город галопом, из окон стреляли, он был убит, а Гейсмар ранен. Мы потеряли шесть тысяч человек, дрались три дня, с 24 по 27 августа.
Суворов ехал шесть дней из Варшавы в Царское (он приехал 4 сентября). Его чуть не повесили поляки, когда он явился в город для переговоров. Город защищался с ожесточением. Гвардия отличилась. От полка фельдмаршала Суворова осталось всего 300 человек. Император назвал Суворова полковником этого полка.
Его Величество сказал: «Поляки очень храбры, но у них нет политического такта». Все их начальники спаслись: Лелевель, Высоцкий, Ромарино и другие. Суворовы ужинали во дворце. Любинька в восторге, что муж возвратился. Когда я пришла к себе переодеться, я нашла стихи Пушкина, он мне прислал их с импровизированным четырехстишием; а после вечера у Его Величества я застала у себя его самого. Он хотел знать подробности. Я рассказала ему, что город сдался безусловно. Завтра прибудет новый курьер. Я предупредила Пушкина, что при дворе будет молебен. Он обещал прийти непременно. Слава Богу, война кончилась и братья мои живы и здоровы!
Какое счастье, что война кончилась! Скольких жертв она стоила! Сколько смертей! Умер Дибич, скончался от холеры и Великий Князь Константин Павлович. Гауке[215] убит инсургентами, потому что не хотел изменить своей клятве. Дочь его будет помещена в Екатерининский институт, Императрица взяла на себя заботы о его дочери, а Государь о сыне. Бедная княгиня Ловиц[216] здесь. Их Величества очень хорошо к ней относятся; она прекрасная женщина. Я не думаю, чтобы она когда-нибудь была красива, но Цесаревич очень ее любил. Она искренно оплакивает его. Он был некрасив, но оригинален, и в нем, как говорят, было что-то привлекательное. Я мало видала его. Говорят, что он искренно желал счастья Польше. Пушкин сказал мне, что его соседка г-жа Ламберти уже раньше меня велела передать ему приятную новость. Оказывается, что ямщик, который вез Суворова, крича сообщал новость всем прохожим, когда приехал в Царское Село, и лакей графини Ламберти узнал все на улице. M-me Tolpege[217] решилась поднять занавески, чтобы отпраздновать взятие Варшавы[218]. Суворов рассказывал нам эпизоды из сражения при Воле. Старый генерал Гербель, высокий и худой, как Дон-Кихот, сделал превосходную атаку; он поскакал со своим полком, даже не обнажив сабли. Он держал в руках нагайку и бил ею свою лошадь; его засыпали пулями, но ни одна из них не убила его. Когда он вернулся, то, по словам Суворова, отряхивался, как вымокший пудель; его бесстрастное лицо придавало храбрости солдатам. Генерал Граббе также отличился, и молодой Герсдорф; впрочем, все исполнили свой долг. Ну! все кончено!
Сегодня утром был молебен, очень торжественный. Молились о падших на поле битвы. Эта молитва, среди всеобщей радости, произвела на меня огром