Пушкин. Так ты читаешь ей дополнительный курс словесности? Ну читай свою лекцию.
Жуковский. Передаю тебе это право.
Пушкин. «Нибелунги» – произведение готов, скандинавов; это не тевтонская поэзия, не поэзия Германа и Туснельды[228]. Разница невелика между сагами, «Эддами» и «Песнью о Нибелунгах», которая только еще грубее скандинавских поэм. Вольфрам фон Эшенбах заимствовал у англосаксонских бардов и даже у валлийских бардов сказание о «Круглом столе». Трубадуры Прованса старше немецких миннезингеров; а что касается литературы французской и английской эпохи первых трубадуров, то они вполне тождественны и разнятся только национальными чертами. Варварство держалось очень прочно в Германии, которая цивилизовалась гораздо позже Италии, Испании, Франции и Англии. Миннезингеры и художники появились на юге и на востоке ее, в вольных городах. Север был варварской страной, точно такой же, как и северо-запад. Поэты, артисты, музыканты Германии той эпохи – швабы, франконцы. Север и запад ее остаются дикими и непросвещенными странами, где обитают первобытные коренные жители. Часть Поморья была славянской; славяне населяли Померанию, Силезию, Саксонию.
Жуковский. Венды и жители Лузации говорят славянскими наречиями. У них те же обычаи, те же боги, что и у славян. Германцы, тевтоны, кимвры, герулы – грубые воинственные племена, не изгладившие следов, которые славяне оставили в Германии. Брудершафт – не что иное, как наше славянское братство. Самое название Померании славянское; Поморье. Старград – тоже славянское название; отсюда и пришли новгородцы в VIII веке. С юга пришли другие славяне; существовал город Болгары, славянский город, разрушенный аварами, недалеко от Воронежа. Прочли ли вы книги Карамзина, которые я вам дал?
Я. Прочла два первых тома, которые меня заинтересовали. Я охотнее читаю теперь историю. В институте преподавание шло так плохо; нам сообщали только факты: древние века, эпоха Возрождения, Реформация, революция; об идеях этих эпох нам ничего не говорили.
Пушкин. Реформация и есть настоящая и истинная революция, а другая революция и должна была разразиться в такой форме, в какой она явилась во Франции, в стране, где раздавили гугенотов и сохранили их идеи. Так, Бэйль был кальвинистом, а под конец сделался социнианцем. Мне очень хочется написать «Очерки» на английский лад о различиях и оттенках, которые встречаются у гугенотов в связи с их национальными характерами и направлением философов, следовавших за Лютером и Кальвином. Во Франции их три категории: 1) ригористы, живущие в Désert; 2) великие политические люди, как Колиньи, Дюплесси-Морнэ, Сюлли и 3) придворные поэты Маргариты Валуа… Показать также, почему все это исчезло во Франции и в Италии (как религиозные формы), почему англичане достигли гражданской и религиозной свободы, а Пруссия сохранила абсолютизм более деспотический, чем неограниченное правление священной империи до Лютера. Фридрих Вильгельм и сын его великий Фриц сделали из Пруссии казарму. Кромвель был, без сомнения, неограниченно властен; но король голландский уже вынужден был подписать договор, ограничивающий его права. Veto не существует у Джона Буля, а между тем Генрих VIII и Елизавета были еще самодержавными монархами. Мария-Терезия менее самодержавна, чем Фридрих Великий.
Жуковский сказал ему:
– Напиши же эти очерки.
Пушкин. Невозможно: надо написать еще кое-что в рифмах; будем надеяться, что в моих рифмах будет смысл.
Потом он вынул часы и вскочил:
– Четыре часа, а я обедаю у Вяземских; Асмодей будет ворчать целый вечер!
И он убежал бегом. Жуковский сказал мне по его уходе:
– Вы хотели прочесть «Женитьбу Фигаро» ради оперы Моцарта; содержание ее неприлично. Дождитесь чепца матроны для того, чтобы прочесть его, потому что сюжет этот не годится для девушки[229].
Гоголь слушал молча, от времени до времени занося слышанное в карманную книжку. Жуковский сказал ему:
– Ты записываешь, что говорит Пушкин. И прекрасно делаешь. Попроси Александру Осиповну показать тебе ее заметки, потому что каждое слово Пушкина драгоценно. Когда ему было восемнадцать лет, он думал, как тридцатилетний человек; ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это часто поражало нас с Вяземским, когда он был еще в лицее. Он думал о стольких предметах и так сведущ в иностранной словесности; прочел ты то, что он тебе советовал?
Гоголь, Я прочел «Essais» Монтеня, «Мысли» Паскаля, «Персидские письма» Монтескье, «Les Carastères» Ла-Брюйера, «Мысли» Вовенарга. Он указал мне и трагедии Расина и Корнеля, которые я должен прочесть. Еще я прочел басни Лафонтена. О Вольтере и энциклопедистах он сказал мне, что я могу не читать их, но советовал прочесть сказки Вольтера, так как он находит, что это лучшее из написанного им. Дал он мне прочесть «Дон-Кихота» по-французски и всего Мольера. Затем я прочел немецкие книги, что вы мне дали, и переводы Шекспира.
Жуковский. Это похвально. Читай только то, что есть лучшего в немецкой и английской литературе, так как ты должен писать. Что же ты думаешь о Фаусте, о Вильгельме Мейстере?
Гоголь. Я совершенно поражен гением Гёте. Шиллер, с которым я довольно хорошо знаком, кажется мне теперь совсем другим. Я начал читать гамбургскую драматургию и прочел Натана Мудрого. Я сделаю извлечения из этих книг.
Жуковский. Можешь оставить их себе… Не благодари, потому что у меня их несколько изданий. Шиллер – великий поэт, но Гёте и великий мыслитель. Пойдем обедать ко мне; у меня борщ и кулебяка. Поговорим о немецкой литературе. Я не приглашаю Колибри; они питаются медом и росой.
Я сказала на это:
– Я обедаю у Pachette. Она угощает нас с Alexandrine Эйлер и Машей Дальгейм. Будет уха, расстегаи и пуховая каша со сливками.
Жуковский. Это довольно плотно для Колибри.
После обеда Pachette рассказывала нам истории о привидениях, пока не пришли горничные сообщить, чтобы мы одевались на вечер Ее Величества. Были не одни только придворные, играли в petits jeus, что было скучно. Терпеть не могу этих игр, особенно с остряками, которые лезут из кожи вон, чтобы блеснуть остроумием.
Мы беседовали вчера о вопросах религиозных и философских. Александр Тургенев вернулся из Парижа и говорил нам о Ламеннэ. Пушкин называет Тургенева апостолом Бонштетена и Шатобриана в России. Иногда он несколько завирается, особенно после того, как повидается с парижскими светилами. Совершенно неожиданно он объявил нам:
– Я искал Бога везде! Искал Его в пустынях, в горах, на краю пропасти…
Пушкин от души расхохотался и сказал мне:
– Не верьте ему; ничего он не искал и ничего не нашел на краю пропасти. Он прочел сегодня страницу Шатобриана и позавтракал с Бонштетеном, который живет в Швейцарии.
Насмешливый тон Пушкина был так добродушен, что не было возможности рассердиться на него; и Тургенев, который любит его больше, чем кого бы то ни было, рассмеялся вместе с другими, говоря:
– Если б я и хотел рассердиться и поссориться с тобой, это невозможно. У тебя нет желчи даже тогда, когда ты жалишь своих друзей. А скажи-ка ты, где ты Его искал и где Его нашел?…[230]
– В моей совести, – отвечал Пушкин, – хотя я и приобрел репутацию неисправимого скептика и маловера за то, что написал скверную эротическую поэму, навеянную чтением Грессе, Пирона и Парни, который сводил с ума до меня и дядю моего Василия и Дмитриева, друга Вяземского, и даже Батюшкова, что совершенно непонятно, потому что если можно находить удовольствие в чтении древних писателей, наименее стыдливых, как Лукиан, Проперций, Петроний, Катулл, Тибулл, Овидий, Аристофан и тому подобных, это объясняется по крайней мере получаемым от них эстетическим наслаждением, которого не дают представители легкой музы во Франции. Они не более поэты, чем ты, Тургенев. Впрочем, Батюшков гораздо больше читал древних; это был поэт по существу, он и кончил жизнь как поэт. Есть что-то трагическое в его конце, который глубоко трогает меня. Торквато Тассо его лебединая песня, и сам он кончает жизнь, как его герой. После Жуковского, кормильца моей юной Музы, я больше всех обязан Батюшкову. Греческая антология Батюшкова научила меня очень многому и на скамьях лицея и позже. Ты хочешь знать, где я искал Бога? Кроме моей совести и природы, которая говорила мне о Нем, я искал его в книге, в которой нашел Пророка, во имя которого, кажется, можно бы и отпустить мне мои грехи. Но мои добрые друзья и мои знаменитые критики, забывая о том, что я сделал хорошего, помнят только о глупостях рифмоплетствовавшего мальчишки.
Я очень люблю Александра Тургенева, хоть он и любит рисоваться и заноситься, когда возвращается из Парижа к северным варварам, он, этот всеведущий и всезнающий человек. Он отвечал Пушкину:
– Помиримся, рифмоплет.
Пушкин засмеялся:
– Мы не воюем; это только фехтование; но признайся, что ты все еще немножко относишься ко мне как к растрепанному лицеисту. Это тебя старит, а меня не молодит. А затем расскажи-ка нам о том, что поделывают парижские умники?
Тургенев сообщил, что Шатобриан стареет, m-me де Сталь точно так же, на что Жуковский заметил, что оба они пережили такую трагическую эпопею, такой ураган, что талант их, несомненно, должен был созреть, тем более что они принимали участие в событиях. Пушкин находит, что проза Шатобриана стоит всех стихов молодых поэтов с 1815 года. У него есть проблески гения, которых Пушкин не находит у поэтов, хотя Виктор Гюго и обладает большим воображением; его сильная сторона – описания, он велик в изображении красок и картин. Ламартин кажется Пушкину скорее классиком, чем романтиком, стихи его прекрасны; прекрасна его душа; он вдумывается больше, чем Виктор Гюго, но все же ни одно из его произведений не свидетельствует о его гениальности. Это не Гёте и не Байрон. Ламартин ближе к Шиллеру. Между гением и большим талантом есть разница, которую трудно объяснить или определить, но которая чувствуется.