Тургенев сказал ему:
– Ты был высокого мнения о Шиллере.
Жуковский. Талант его необъятен: он чувствует, он вдумывается, подчас он бывает гениален. В своем «Колоколе» он достиг наибольшей высоты именно простотой этого произведения, описывающего человеческую жизнь и деятельность рабочих и художников; поэма эта одинаково нравится и ученым, и простым людям. Но все же он не Гёте и не Байрон.
Вчера вечером Императрица чувствовала себя очень усталой, – было отчего: мы провели четыре часа в Смольном, а ехать туда – целое путешествие[231]. Так как Кавос рекомендовал нового учителя пения, то надо было послушать пение, чтобы судить об успехах. У смолянок есть прекрасные голоса, особенно два контральто; они спели два дуэта Галуппи. На мещанской половине есть прекрасное сопрано, которое исполнило кантату Перголезе. Императрица обошла весь дом, прошла даже на вдовью половину, где пили чай, когда мы явились. Старухи были в восторге от посещения. Уходя, Ее Величество сказала, что пришлет им цибик хорошего, душистого чая. Мы посетили оба лазарета, привезли лакомства больным: винограду, апельсинов, варенья, вина, которое поручили одной из вдов, леденцов, «девичьей кожи», пастилы и придворных бисквитов. Каждый раз, как мы едем в институты, мы везем целый воз лакомств.
Третьего дня мы были в Екатерининском институте, а послезавтра поедем в Патриотический. Так как мы любим ездить в наш институт, то Императрица берет нас с собою, даже когда мы и не дежурные; прежде и Любинька ездила в Смольный. После замужества она свезла туда своего мужа, чтобы представить его начальнице. Суворову показали классы, где Любинька часто сидела без фартука, так как она была очень ленивая. Суворов заметил, что, когда он проходил, институтки шептались между собой; он попросил Любиньку узнать, о чем они говорили. Одна из них призналась: «Какое счастье, что он не похож на своего деда: он был так некрасив, мой дедушка служил под его начальством, и у него был его портрет – настоящее пугало». Суворова очень рассмешило, что его знаменитый дед был пугалом. Любинька была очень элегантна; она надела шаль и самую красивую шляпу с розовыми перьями[232]. Институтки кричали ей: «Очаровательная, божественная!» Суворов, конечно, сейчас же стал шутить; он поклонился воспитанницам и сказал: «Действительно, моя жена очаровательна». Институтки покраснели, а Суворов веселился от души.
Так как Ее Величество отпустила нас раньше десяти часов, то мы с Жуковским отправились к Карамзиным. Уже из столовой мы услыхали шумный говор в гостиной, а когда мы входили, Екатерина Андреевна говорила[233]:
– Ради Бога, потише! Мы, бедные невежды, тоже хотим послушать, а вы кричите все разом, нельзя разобрать ни слова!
– Они все охрипли, – обратилась ко мне Catherine.
Ее муж, всегда тихий, сказал:
– Только не я, я рта не раскрыл.
– Потому что я говорила за двоих, – ответила она.
– Не смею спорить, – сказал он.
Жуковский спросил о предмете их спора, и Мещерский сказал:
– Хомяков приехал из Москвы нарочно для того, чтобы проповедовать против реформ Петра Великого.
Раздался общий взрыв смеха.
Я для скорости записываю имя каждого собеседника.
Полетика[234]. Катерина Андреевна права, что призывает нас к порядку. Мы кричали точно глухие. Надо брать в пример Джона Буля: в парламенте все говорят по очереди и понимают друг друга.
Хомяков не любит Англию; он сказал ему:
– И в парламенте также горячатся…
Полетика. Иногда. Но они спорят и главным образом обсуждают. Только выборы, происходящие на площадях, шумны. В кандидатов бросают мертвых кошек, печеные яблоки, гнилые яйца; благородные избиратели выражают свои чувства галдением. Вечером после выборов – все хрипят и все пьяны; с утра уже все под хмельком.
Пушкин. Несмотря на эти незначительные явления – в самой системе есть практические преимущества. Англичане очень независимы и сделаются еще независимее, не прибегая к разрушению всего строя. Впрочем, эта система зародилась на их острове и создана для их характеров и их нравов.
Хомяков. А пьянство и кулаки тоже входят в систему и тоже полезны?
Полетика. Нет. Но они существуют не у них одних. У нас тоже есть и кулачные бои и кабаки. Всякий народ проявляет себя по-своему. Если же и благородные избиратели допускают подкуп, то это оттого, что большинство никогда не состоит из святых. Но у этого народа много здравого смысла и уважения к закону. Они не бегали, как французы, за призраком равенства, а французы, несмотря на революцию, гораздо менее свободны и независимы, чем они. Народ в массе везде невежествен и легко возбуждается. Но у англичан есть известное политическое воспитание в силу того, что они издавна принимают участие в делах. Они родятся с наклонностью к общественной жизни; у них гражданское чувство развито гораздо больше, чем где бы то ни было.
Вяземский. Матусевич[235] рассказывал мне как-то, что Питта обвинили в пьянстве.
Полетика. Это клевета. Он родился таким слабым, что его только и поддерживали портвейном – единственное вино, которое он пил. Последние годы жизни он стал пить больше, но его голова всегда была ясна. Я знал его. Он уже четырнадцати лет поступил в университет, двадцати пяти – был первым министром, двадцать лет управлял страной и умер сорока семи. Пьяница не мог бы сделать ничего подобного. Это был человек безусловной честности и великий гражданин.
Пушкин. Прекрасный образец патриота. Магенис[236] говорил мне, что он был совершенно равнодушен и к почестям и к деньгам. Это был настоящий государственный человек.
Вяземский. Матусевич рассказывал мне, что и Фокс и Шеридан очень много пили.
Полетика. Это правда. Фокс был игрок и человек очень распущенный. Ни в нем, ни в Шеридане, ни в Бёрке, который был так красноречив, не было правительственных способностей Вильяма Питта. Это исторический факт; Питт – самый замечательный человек своей эпохи, а в своих экономических идеях гораздо выше своего знаменитого отца, хотя лорд Чатам был тоже великим государственным человеком.
Вяземский. Люди, как Чатам и Питт, очень редки. Про них можно сказать, что одна сторона их красноречия заключалась в самом их характере.
Пушкин. А что вы думаете о знаменитом министре Болингброке?
Полетика. Это человек способный, мыслитель и писатель. Его обвинили в измене только потому, что он отправился во Францию повидать Стюартов. В этом обвинении много партийного пристрастия и религиозных причин: англичане признали королем голландца, который согласился царствовать с ограниченной властью, а у Болингброка были иные взгляды на королевскую власть. Тогда не существовало религиозной свободы, а Болингброк, при своем широком уме, допускал ее, он написал «Опыт религиозной философии». В Англии между политическими деятелями всегда были писатели. Кроме Бэкона были Шефтсбери и Болингброк, – это самые известные. Со времени Генриха VIII у англичан было много очень любопытных политических процессов и много замечательных голов было отрублено. Канцлера Кларендона обвинили в государственной измене, точно так же, как и Болингброка, и даже Мальборо был одно время под арестом. Питт – хотя и был тори, но был очень либерален. Его особенно интересовал экономический вопрос, а это главный вопрос в Англии.
Вяземский. Адам Смит и общественное богатство…
Полетика. Да, Адам Смит… Питт оставил ученика – Каннинга и другого, помоложе, – Роберта Пиля; у него взгляды государственного человека, как и у Каннинга, как и у Грея; но никогда им не быть ни Чатамами, ни Питтами.
Вяземский. Мне говорили, что Питт относился очень недоверчиво к Талейрану. Происходило ли это от патриотизма или торизма или из христианских взглядов, так как Талейран был расстриженным епископом?
Полетика. Питт никогда не уважал проныр и политические плутни; он сам был такой бескорыстный. В Лондоне говорили, что Талейрана можно было подкупить. Лорд Гренвилль также не доверял ему. Англичане не хотели подкупать этого эмиссара. В Англии дипломат ничего не добьется пронырством, ему необходимо заставить уважать себя, – тогда он будет иметь успех; необходимо быть прямым, тогда с ним будут считаться и почитать его, и это завоевывает англичан скорее всяких тонкостей и уловок.
Пока они говорили, я сосчитала всех, кто составлял парламент: здесь были еще: Крылов, Владимир Одоевский и Александр Тургенев. Я сказала Пушкину:
– Вас, как греческих мудрецов, – семеро.
– We are seven (нас семеро [англ.]), – ответил он, – пять арзамасцев, один меломан – потомок Рюрика[237] и один московский славянин – ваш поклонник, Дева-Роза[238]. Мы будем сейчас беседовать о всеобщей литературе.
Московский славянин сказал:
– Главным образом о нашей.
Пушкин. О нашей? А ты разве находишь, что у нас уже есть полная литература? Что ты называешь этим именем?
Хомяков. Ломоносова, Державина, Фон-Визина, Карамзина, Жуковского, Крылова, Батюшкова, Грибоедова… наконец – тебя…
Пушкин (смеясь). Очень благодарен! И меня также? Но это еще не составляет полной литературы. Я называю это другим именем: это горсточка писателей, в которых я признаю гений, талант… Ломоносов был даже научный гений, он – наш первый университет…
Хомяков прервал Пушкина:
– Это отлично сказано… Одобряю… Продолжай.
Пушкин. У прочих был талант. Грибоедов стал бы нашим Мольером, но его цель была гораздо возвышеннее, гораздо патриотичнее, чем у Мольера. Карамзин был творцом; он открыл нам смысл нашего прошлого. Ты знаешь мое мнение о Фон-Визине, о Крылове, о Рылееве, о Батюшкове, которого я так много учил наизусть, о Жуковском – моем учителе.