Жуковский что-то проворчал, а Александр Тургенев сказал:
– Он так скромен, что покраснел… Пушкин! пощади его скромность.
Все засмеялись, а Пушкин продолжал:
– «Горе от ума» бесподобно; смерть Грибоедова – несчастье для нашей литературы. Фон-Визин – русский Мольер, но он слишком мало написал, так же как Крылов, этот лентяй, который пишет по одной басне в год.
Соболевский. Крылов покраснел бы, если б не был в хорошей компании лентяя Фон-Визина.
Крылов. Вместо присутствующих будем лучше говорить о Батюшкове и о Рылееве.
Пушкин. Увы! Они умерли для русского Парнаса[239].
Наступило молчание. Жуковский прервал его:
– Пушкин прав.
Хомяков. В чем он прав, объясните.
Жуковский. Литература только тогда может назваться полной, когда в ней есть не только талантливые или гениальные поэты, но и романисты, и драматурги, лирики, философы, критики, ораторы, историки, проповедники. Я даже скажу, что в каждом роде литературы нужны кроме первостепенных писателей – второстепенные и третьестепенные. В полной литературе должны быть представлены все музы; все искусства составляют один цикл. Литература какого-нибудь народа подобна лесу, состоящему из высоких и низких деревьев, из кустарников, из растений, цветов и самых разнообразных мхов.
Catherine М. И даже грибов?
Жуковский. Даже и грибов, если они не ядовиты. Десяток деревьев – ель, дуб, береза, рябина, липа, или даже тридцать деревьев, – составляют только группу деревьев, рощицу среди равнины.
Пушкин. Прекрасно объяснено и определено. Мы, значит, букет, рощица среди степи, а не лес.
Catherine М. А между тем встречаются уже и ядовитые грибы: ваш враг Фаддей и его близкий друг.
Все рассмеялись. Хомяков опять заговорил:
– Пушкин, ты забыл почвенную литературу, литературу родной земли, славянскую, самую русскую – народную словесность.
Пушкин. «Дремучий бор»? Нет, я совсем не забыл ее. Но этот ствол, этот корень – только одно из разветвлений, только почва, на которой вырастает литература. Ты сам пишешь не как Боян, ты написал своего «Ермака» не слогом «Слова о полку Игореве» или «Мамаева побоища». Значит, эта литература не может составлять и не составляет всей литературы.
Хомяков. Однако в Греции…
Пушкин перебил его:
– В Греции были очень различные периоды, и после Гезиода и даже Гомера нельзя было сказать, что существует полная литература. Ты забываешь, что у греков было много муз. В Греции прежде всего танцевали и пели, потом появились рапсоды, как наши бояны и как барды. Это была почва, корень, ствол, на котором взросла литература. Они, может быть, писали меньше, это и отличает их от нас, современных людей. Мы иногда слишком литературны.
Хомяков. В каком смысле?
Пушкин. В том смысле, что мы только писатели, что мы живем вне всяких человеческих и общих интересов. Древние уже позже установили свои правила относительно красоты, искусства, красноречия, но я прошу тебя заметить, что от Гезиода до Гомера, до Сафо, до Теокрита, Пиндара, Анакреона, Эврипида, Софокла, Аристофана, Эсхила их литература развивалась постепенно, естественным ходом человеческого развития. И это была счастливая эпоха, когда именно мало занимались литературой, а просто жили – и жизнь создавала произведения, отражавшие ее. В то же время родились музы – все в один день вместе со своим регентом Аполлоном. Только они прежде всего стали плясать и петь, что народ везде делает и до сих пор. Они дали своим танцам и песням известный ритм, дали известный размер и тем стихам, которые они пели. Это явилось само собою. Они разнообразили этот размер и начали говорить стихи вместо того, чтобы их петь, и рифма родилась совершенно естественно из музыкальной мелодии. Рифма даже заменила музыку, как только начали декламировать стихи. Вот вам – греческая почва, священный лес греков. Он стал священным лесом для всех народов, для нас также, но деревья и растения видоизменяются сообразно с почвой и климатом. И у них почва была драгоценна только тем, что она произвела – только своим плодородием. Сама по себе почва – ничто, она может быть и каменистой Аравией и Аркадией.
Полетика. Этот Пушкин – какое-то чудо! Он поразителен. Он думает столько же, сколько поет и танцует.
Общий взрыв смеха над этим удивительным чудом. М-me Карамзина сказала Хомякову:
– Вы забываете, что Пушкин написал «Руслана и Людмилу» и еще несколько совершенно русских вещей.
Пушкин возразил:
– А он желает, чтобы я написал эпическую поэму без рифм в тридцати шести песнях, славянским слогом десятого века.
Когда смех замолк, заговорил Жуковский:
– Мы будем говорить о всеобщей литературе.
Полетика. И о древней также, об учителях.
Пушкин. Об их всемирном влиянии на современных писателей или, скорее, на весь мир со времени христианства, на весь мир, у которого есть постоянно развивающаяся литература.
Хомяков. На нас древние имели незначительное влияние.
Пушкин. Так ты думаешь, что византийцы, то есть греки и латиняне, ничего не дали России – если даже наша почвенная словесность и иная? Ты ошибаешься. К нам проникло множество языческих легенд. Во всех европейских государствах почвой были легенды – например легенды друидов у кельтов, и, точно так же, как и на Востоке, и в Греции, эта литература является сначала религиозной, а затем уже становится эпической. У скандинавов, у готов, у англосаксонцев, у славян, у иберийцев, у тевтонов – у всех них основа одна и та же, у всех этих народов были или барды, или скальды, или бояны. Эта-то общая почва вместе с религией и создала поэзию, как, например, в Греции.
Полетика. Вместе и с историческими событиями: из них вышла эпическая поэзия. Латиняне – это греки, этруски, финикияне, троянцы, смешанные с грубым народом Лациума. И даже у них Греция всегда господствовала.
Хомяков. Вы, значит, предполагаете, что все народы подражают?
Пушкин. Они заимствуют и сочетают, более или менее удачно, свою почву с почвой других народов.
Хомяков. Следовательно, ты отрицаешь нашу оригинальность.
Пушкин. Нисколько. Оригинальность лежит в родной почве и в приемах слияния ее с чужою почвою. Вот в чем настоящая оригинальность. Это как относительно христианства. Оно иудейского происхождения, так как заложено в Библии, без которой Новый Завет не имел бы исторической основы. Ты не можешь этого отрицать.
Полетика. Вот, Хомяков, вы и побеждены!
Хомяков. В нас больше евангельской братской любви, чем на Западе.
Пушкин. Может быть; я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе, но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны.
А. Тургенев. Я думал, что будут говорить о литературе, а говорят о богословии.
Пушкин. Вернемся к музам!
А. Тургенев. Пушкин! Какая, по твоему мнению, разница между французскою литературою и английской?
Пушкин. Она бросается в глаза. Гуманизм сделал французов язычниками, и они взяли от древних их худшие недостатки – особенно от латинян, времен их упадка, и от некоторых греков. Непристойность средневековых людей была только в грубости, свойственной их эпохе, довольно варварской в смысле нравов; они были неприличны, как некоторые английские писатели, как неприличен Мольер. Но со времени Рабле, который в своей gauloiserie (вольной шутке [фр.]) доходит до последней степени неприличия, – французы усвоили себе такие приемы, которые попирают всякое приличие не только в словах, но и по существу. Англичане стали гуманистами гораздо раньше французов. Магенис говорил мне, что король саксов Альфред был поэтом и сам переводил и приказывал переводить произведения древних. Несмотря на это, английская литература осталась христианской. Одно время в ней появилось языческое направление, когда они – во времена Карла II – стали подражать французам. Но это продолжалось недолго. Магенис дал мне очень любопытную книгу Мильтона – его юношеское произведение, совершенно греческое, ибо он был великий гуманист.
Полетика. Я полагаю, что вы говорите о драме Комус, которую играли перед королем Карлом и Марией-Генриэттой.
Пушкин. Да. Я совсем не знал этой лирической драмы; Магенис объяснил мне, что нимфа Сабрина – это река Северн; эта драма – аллегория, очень интересная, потому что Мильтон тогда только что вышел из университета и не был ни пуританином, ни республиканцем. Этот «Комус», апофеоз чистоты, представляет памфлет против чувственности. Впрочем, и Спенсер написал одно прекрасное произведение, где героиня Уна, девственница, укрощающая льва, а ведь это было во времена, когда нравы не были очень чисты и строги.
А. Тургенев. Ты забываешь великий век во Франции.
Пушкин. Я не забываю ничего; я помню Расина и Корнеля, точно так же, как помню Port Royal, Фенелона, Боссюэта, Жана-Батиста Руссо и Малерба. Но ведь если есть Великий Кир, то есть и Скаррон, и сказки Лафонтена, и я даже нахожу, что грубость лучше, чем изящная непристойность. В XVIII веке становились все более и более язычниками; даже англичане, подражавшие французам и так восхищавшиеся ими, стали изящными язычниками; впрочем, их немного. Романисты, как Фильдинг и другие, иногда неприличны, но нисколько не развратны.
Жуковский. Греки также не стесняются в грубых выражениях.
Пушкин. В сатирическом театре. Но они не дошли до таких тонкостей, как латиняне; ведь развращенность под видом изящной утонченности является обыкновенно с упадком поэзии. Мифология наполнена очень двусмысленными вещами, и французы – хотя и христиане – взяли их от древних.
А. Тургенев. Не надо забывать и французских моралистов.
Пушкин. Они скорее стоики, чем христиане. И их книги нравственных изречений совершенно нехристианские; разве Ларошфуко, Шамфор и Ривароль христиане? У Вовенарга и Ла-Брюйера здравые взгляды, но заметьте: никто из них – за исключением проповедников – не упоминает о Боге в своих моральных трактатах. Это совершенная противоположность английским деистам, несмотря на то что у них были даже писатели-атеисты. Во Франции, после XVII века, религиозный элемент совершенно исчезает из произведений изящной словесности. Он появляется снова только с Шатобрианом, который ставит в заголовке книги слово «христианство»