англ.]), как говорят англичане. У них нет естественности, они только переменили формы и одеяния.
А. Тургенев. Напиши трагедию о Генрихе IV или о Вильгельме Молчаливом.
Пушкин. Ты с ума сходишь! Я не могу иметь тех исторических чувств, как француз или фламандец! Я написал Бориса и Полтаву, потому что прочувствовал исторически эти два факта.
Жуковский. Шекспир не ограничивался историей Англии.
Пушкин. Он умел чувствовать за все человечество и создал целое человечество! Это величайший творец живых существ после Бога. У меня нет этих таинственных, дивных, единственных, нечеловеческих дарований…
Два дипломата прервали разговор. Пушкин перечел мои записки, поправил две-три фразы, которые я переводила, когда они были сказаны по-русски[243] (потому что мои записки написаны все по-французски), и помог мне передать точнее некоторые мысли. Его французский язык удивляет дипломатов. Он уверяет, что это ужасный Вольтер научил его французскому языку, его прозе, его ясности; он говорит, что эта ясность одна из причин успеха Вольтера, что его бы не так много читали, если бы он обладал меньшею ясностью слога, и что Дидро читают гораздо больше других энциклопедистов тоже благодаря его слогу; Бэйль писал очень скверно, и его больше не читают. Пушкин восхищается слогом Монтескье, его чистотой и точностью.
Вчера вечером у Карамзиных Орест и Пилад болтали в углу, а я училась у них, записывая то, что они говорили. Они говорили о Лессинге, о Гёте, Шиллере, Клейсте, и Жук сказал:
– Лессинг – создатель немецкого театра – не сумел написать ни одной сценической вещи: ни в «Натане Мудром», ни в «Эмилии Галотти» нет ничего драматического; и «Эмилия Галотти» производит меньше эффекта, чем «Минна фон Барнгельм», «Kätchen von Heilbronn», «24 февраля», «Прародительница», «Разбойники», «Коварство и любовь». Клейст, Вернер, Юстинус Кернер, Грильпарцер, даже Кернер в «Црини» добились сценических эффектов: для этого нужно специальное дарование, и эти вещи вовсе не представляют собой особенно замечательных литературных произведений. «Разбойники» и драмы, в которых играют роль роковые обстоятельства, – самые настоящие мелодрамы, несмотря на то что «Разбойники» и «Коварство и любовь» написаны на определенную мысль, как «Эмилия Галотти» и «Натан».
Пушкин. Потому что тут нужно движение, борьба на сцене: вот элементы драмы. «Фиеско» в чтении мне показался очень сценичным.
Жуковский. «Фиеско» производит больше впечатления, чем трагедии, которые стоят выше его; впрочем, «Жанна д’Арк», «Мария Стюарт», «Вильгельм Телль», «Дон Карлос», «Лагерь Валенштейна» и «Смерть Валенштейна», даже «Турандот» – все очень сценичны, только «Мессинская невеста» и «Пикколомини» не сценичны, несмотря на Теклу и Макса. «Гетц» производит более впечатления, чем «Эгмонт», в котором есть прекрасная сцена горожан с Клэрхен; в ней так много движения! У Гёте не было сценического дарования Шиллера; Клавиго и даже Торквато Тассо со своими прекрасными стихами производят слабое впечатление. Только «Фауст» удивительно сценичен.
Пушкин. «Фауст» стоит совсем особо. Это последнее слово немецкой литературы, это особый мир, как «Божественная комедия», это – в изящной форме альфа и омега человеческой мысли со времен христианства; это целый мир, как произведения Шекспира.
Жук. Совершенно справедливо: Фауст производит такое же удивительное впечатление, как и «Гамлет», «Отелло», «Макбет», «Ричард III». Их так хорошо исполняют в Германии, перевод так хорош. Когда я видел «Фауста» в первый раз, Мефистофеля играл очень старый актер, который наводил ужас в этой роли, это было какое-то воплощение дьявола. В старике Грау и лицо, и голос, и жесты – все было таково, что становилось жутко. Он тогда только и играл одну эту роль, в остальные дни он сидел в Kneipe (пивной [нем.]), он пил больше, чем Шуберт, Гофман и Жан Поль.
Я. Как? Шуберт пил? и напивался допьяну?
Жук. Да, Ангельское Колибри, он пил рейнские вина, мозельвейн, неккар; вас скандализирует, что можно напиваться, когда сочиняешь «Серенаду» и «Ave Maria»? Тик, который сам ничего не пил, рассказывал мне, что Шуберт, когда сочинял, бывал всегда навеселе, как и Гофман; он писал прекрасную оперу «Ундина», ее иногда давали, так же как и отрывки из «Розамунды», которую Шуберт не кончил, это тоже chef d’oeuvre. Грау и Поль Рихтер пили главным образом пиво.
Пушкин, смеясь над моей удивленной миной, сказал мне:
– «Kater Murr», «Princessin Brambilla», «Loge № 3», «Fidei Commis» могли быть написаны в состоянии полуопьянения, между веселием и грустью, мечтательной дремотой и сном, и в «Siebenkàss’e», вероятно, принимало участие мюнхенское пиво и также знаменитое белое берлинское пиво.
Жук. Жан Поль пил больше всех, только не больше актера Грау, – этот был пьян каждый вечер. Тик мне сказал философическим тоном: пиво действует больше на ноги, чем на голову, но нет сомнения, что «Hundes Post» и «Launen» несколько отдают пивом.
Пушкин. Какое сильное впечатление производят со сцены обе «Ифигении». И в чтении они восхитительны. Это настоящие греческие драмы.
Жук. На сцене они превосходны, величественны, как все античное, и их прекрасно исполняют, особенно в Веймаре. Перед «Ифигенией в Тавриде» играют увертюру Глюка, а перед «Ифигенией в Авлиде» его же увертюру к «Альцесту».
Пушкин. Донья Соль! Вы любите эти две трагедии?
Я. Очень. Это первые трагедии, которые я прочла еще в институте, в последний год. С этих пор я стала более интересоваться античным миром; впрочем, уже Шиллер меня заставил полюбить греков, особенно своим «Элевзинским праздником», «Ивиком», «Кассандрой» и «Богами Греции».
Пушкин. Женщины, особенно в вашем возрасте, редко любят классиков; женщинам мало говорят о древних, и прекрасный пол не особенно чувствителен к суровой красоте античного искусства.
Я. Объясните почему.
Жуковский. Я скажу, что на женщин производят гораздо большее впечатление искренние движения сердца, чем героические подвиги, воспеваемые древними произведениями; вот почему женщина охотнее будет читать «Энеиду», чем Гомера, и это совершенно естественно.
Пушкин. Мудрый и проницательный Бычок превосходно объяснил.
Я. Ифигения заинтересовала меня, потому что ее героизм не суровый, она жертвует собою потому, что у нее больше сердца, чем мужества. Она соглашается, потому что любит.
Пушкин. Колибри объясняет мне так же хорошо, как и ее Sweet William. Теперь я просвещен.
Жуковский продолжал:
– Хотя Шиллер часто и является греком, но все-таки он архинемецкий поэт; было время, когда он был более грек, чем Гёте: в юные годы Гёте не был таким ярым греком.
Пушкин. У Шиллера более немецкого Gemüt (характера, души [нем.]), чем у Гёте, но он гораздо менее думал, чем Гёте. В массе его будут читать больше, это, наверное, как будут читать Уланда и Гейне, этого классика по совершенству формы; они взяли от немецкого языка все, что он мог дать; это последнее слово немецкой поэзии, как Гёте последнее слово мысли, соединенной с поэзией. Может быть, Гёте имел на Гейне наилучшее влияние в том, что касается его Lieder (песен, романсов [нем.]), которые соединяют классическое с народным. Это высшее и единственное в своем роде искусство. Я позже перечитал «Фулийского короля» и «Лорелею», эти два произведения – просто совершенство. Во французской деревне никогда не будут читать ни Шатобриана, ни Шенье, ни Альфреда де Виньи, ни Ламартина, ни Альфреда де Мюссе, а вся деревенская Германия читает «Колокол», это чисто немецкое и совершенно классическое произведение, точно так же, как «Германа и Доротею». Во Франции же, со времени Малерба, поэзия существует только для образованных людей.
Жуковский. Мне кажется, что и необразованные французы могут оценить когда-нибудь Корнеля, но Расина – едва ли: он недостаточно прост; его пьесы написаны для утонченной публики и для гуманистов.
Пушкин. Это совершенно верно. Но не нужно иметь утонченного вкуса, чтобы понять «Сида» и «Горациев».
Жуковский. Я говорил с Гёте об Италии; он сказал мне, что итальянцы родились классиками; они навсегда останутся греками, латинянами, этрусками, троянцами, даже сарацинами; они в такой степени являются продуктом бесчисленных колонизаций и самых разнообразных цивилизаций, что со времени провансальских и романских поэтов уже не поддаются никакому литературному влиянию. Но и эти поэты, в сущности, порождение того же античного прошлого. Итальянец родился художником; это в его крови, в его вкусах, итальянский язык такой же чудесный, как и греческий, и делается красивее латинского с тех пор, как они становятся в поэзии опять греко-латинянами.
Пушкин. Нехорошо, что в современном образовании пренебрегают итальянской литературой.
Жуковский. Я согласен с тобой. Но сам я нашел более полезным переводить англичан и немцев, особенно немцев. Очень хорошо делают, что читают англичан, английская литература, может быть, самая богатая относительно поэтов, она до сих пор гораздо богаче германской. Она почти единственная в том отношении, что в ней, как и в греческой, никогда не бывает перерыва; у них – у первых, после Италии, появились поэты-мыслители.
Пушкин. Италия так же, как Греция, составилась из таких различных элементов и цивилизаций, что со времени Данте она исполняла ту же роль, что Греция. В Греции идея прекрасного объединяла все, в Италии ее сменило христианство – идея добра. И все искусство страны вышло из этого соединения идеи добра с идеей прекрасного. Я как-то перечитал итальянских поэтов в хронологическом порядке; перечитал я и Шекспира. Полетика рассказывал мне, что некоторые из его пьес играются в праздник Рождества на фермах. Вот это слава! Если когда-нибудь крестьяне поймут моего «Бориса Годунова» – это тоже будет слава. Я буду знать, что сделал нечто хорошее, настоящее, понятное для всех.