Жуковский. Немецкие крестьянки отлично понимают некоторые пьесы; они даже ходят смотреть Фауста, вяжут в антрактах и очень хорошо оценивают то, что видят.
Пушкин. Это тоже слава!
Я спросила, что они думают об испанской литературе.
Пушкин. Она прекрасна и совершенно народна, у нее – чудесный театр, весь лирический, но совершенно реальный, то есть у них нет театрального диалога. Обри[244] рассказывал при мне, что они говорят con grandezza – это в их нравах, и это доказывает верность и естественность диалога. «Дон-Кихот» образец правдивости, а между тем мысль Сервантеса почти скрыта, она проявляется только в действиях обоих героев – Дон-Кихота и Санчо-Панса: это идеальное и реальное, дух и тело, идеалист и реалист. Я читал его по-французски и поражался каждой страницей, одна первая глава – целый chef d’oeuvre, и в последних какие превосходные места! Смерть гидальго, все, что он говорит, – это ложе смерти, когда даже грубые люди неясно сознают, что перестает биться великое сердце… Я обожаю этого Дон-Кихота…
Жуковский. Мне кажется, что французская литература меньше всех остальных может нравиться толпе, по крайней мере так было до сих пор. Я исключаю Александра Дюма и Беранже; Дюма – потому, что его пьесы настоящие мелодрамы, в них нет никакой исторической правды, это просто интересные похождения. Его заслуга в том, что он никогда не рисует порока в привлекательном виде; он не безнравствен. Его мушкетеры просто искатели приключений, кутилы, но они храбры и великодушны, легкомысленны, глуповаты, всегда влюблены, всегда с обнаженной шпагой. Это король Беарнец в миниатюре, такой, каким создала его во Франции народная фантазия. Но возможно, что люди в XVII, а еще более в XVI столетии были похожи на этих милых сумасбродов.
Пушкин. Отлично определено, это уже не Фоблаз. Герои Дюма хвастунишки, но в них нет ничего подлого, ничего низкого. Это противуположность мелочей, буржуазной жизни, серенькой и с низменными интересами. И они не приносят вреда толпе, которая читает про них… Беранже создан для народа, у которого существуют погребок, легкие чувства и застольная песня. Его стихотворения значительнее романсов и не так грубы и глупы, как застольные песни. Сентиментальность во вкусе Беранже, и даже его политические стихотворения созданы для людей, которые в свое время отличались особенной чувствительностью и имели множество военных похождений. Но поэзия Беранже не народная, не почвенная. Это поэзия мелкой буржуазии. Старые французские поэты были действительно дети земли, точно так же, как трубадуры и труверы. Это исчезло во Франции с появлением Малерба, хотя он и не виноват в этом. Я заметил, что гуманисты вначале оставались совершенно французами и главным образом галлами и только позже писатели порвали связь с почвой, особенно со времени кардинала Ришелье и его Мирамы, которую я отыскал в деревне и даже прочел.
Жуковский. Ты все читаешь.
Пушкин. Особенно в глуши Псковской губернии: у меня там не было книг, я умолял мне достать их и наконец был обречен читать Мираму.
Я. Продолжайте ваш курс французской литературы.
Пушкин. Это вас занимает? хорошо! У французов прежде был Lignon, затем пасторали великого века и пастушеские идиллии XVIII столетия. Все это только салонная литература. Подобные сюжеты можно рисовать на ширмах, на экранах, на веерах, на панно над дверями и, наконец, на потолках вместе с олимпийскими богами и апофеозом короля Солнца.
Я. Какая, по вашему мнению, разница между Вальтер Скоттом и Дюма?
Пушкин. Прежде всего – та же самая, которая существует между их двумя нациями. Но кроме того, Вальтер Скотт историк, он описал нравы и характер своей страны. Магенис давал мне двух шотландских поэтов и шотландский словарь; эти поэты Аллан Рамзай и Бёрнс; они очень оригинальны, а у Бёрнса есть и эпическое дарование. Это настоящая, почвенная и историческая поэзия. Lairds (помещики [англ.]) Вальтер Скотта оригинальны так же, как и его герои из народа; чувствуешь, что это почерпнуто прямо из народного характера, в них есть свой особенный, сухой юмор. В России мало переводят Вальтер Скотта и ему плохо подражают; у нас слишком много переводят д’Арленкура и m-me Коттэн и даже уже подражают им; это скоро создаст нам сентиментальные романы… Вальтер Скотт описывает любовь с точки зрения своего времени; в этом отношении он принадлежит еще прошлому веку, это не то, что Бульвер, его герои и героини главным образом влюбленные; но в других отношениях у него много пафоса – я не понимаю, почему французы дали комичное значение этому английскому слову, происходящему от слова патетический. Этого пафоса много в «Эдинбургской темнице», в характере Дженни Динз; сцена ее свидания с королем Иаковом очаровательна. Чувствуется, что Вальтер Скотт изучил характер этого короля: в «Вудстоке» же у него – настоящие пуритане.
Я. Императрица получила «Вудстока» и дала мне его прочитать.
Пушкин. Этот роман меня заинтересовал своими верными характерами… Я читал моего «Бориса» Арине, мне хотелось увидеть по ней, что в этой трагедии понравится народу. Она особенно оценила драматические сцены, а насчет народных высказала весьма ценные соображения.
Я. А! Скажите мне, что она вам говорила?
Пушкин. Она с иронией сказала мне: это настоящий народ, всегда готовый плакать, кричать, выть или бить, как только ему скажут стони или бей! Стоит только, чтобы один заорал!..
Я. Вы думаете, что народ во Франции способен оценить Мольера?
Пушкин. Ни «Мизантропа», ни «Тартюфа», ни «Дон-Жуана», даже и мелкие буржуа не поймут их. Вольтер тоже никогда не проникал в народ, так же как Скаррон, Мольер, Рабле. Через пятьдесят лет Вольтера не будут читать даже в высшей буржуазии. Но все эти люди оставили след своего ума в литературе, точно так же, как Монтень и Монтескье, у которого я нахожу часто более тонкого ума, чем у Вольтера; я подразумеваю «Персидские письма»; они нисколько не устарели. У французов писатели составляют особую касту, касту литераторов, особый мир – мир литературы, и романтики поступают в этом отношении точно так же, как их предшественники.
Одоевский. Однако же все они настоящие французы.
Пушкин. Согласен, но не все они галлы. Ум галла совершенно не то, что французский ум, точно так же, как Монтень, Рабле, Лафонтен не то, что Вольтер, Дидро и Бомарше. Когда, в XVIII веке, французский ум дошел до своего высшего расцвета, он начал вышучивать: а в этом нет ничего народного, так как народ никогда не вышучивает; Рабле не вышучивает, а шутит, его неприличные выражения не развратны, а только грубы, как и все народные шутки, в XVIII же столетии развращенность была утонченная. Она сделалась французским духом века Вольтера и даже духом тогдашнего остроумия. Никто так не вышучивал, как Вольтер, и он создал этот род литературы. В своих статьях о театре он преподнес превосходные советы, а в собственных пьесах он не соблюдает правил, предписанных им драматическим писателям.
Хомяков. Мы должны писать для народа.
Пушкин. Это так же трудно, как писать для детей или для юношей и не быть ни грубым, ни скучным. У народа есть своя литература, или трогательная, или грубая, часто сатирическая и даже юмористическая. То, что называется буржуазным романом и театром, не будет особенно полезным для народа, потому что хотя в произведениях этого рода и проявляется иногда идеализм, но все-таки в них ужасно много материализма. А между тем лучше давать народу идеалы, чем житейскую пошлость. У Мольера меня восхищает то, что он, кроме салонов, сумел так хорошо описать и современную буржуазию; его Хризалы и Жеронты существуют до сих нор, и притом они настоящие продукты почвы…
Одоевский. Объясните вашу фразу: французская литература не пошла дальше прихожей.
Пушкин. Это по поводу XVII и XVIII веков; я говорил про прихожую короля, так как литература не проникла в народные массы. В Англии Шекспира играют на фермах, в Италии «Иерусалим» поется на лагунах, в Германии поэзия началась с башмачника Ганса Сакса, я говорю о народной литературе. Они взяли старые поэмы от скандинавских готов, от норманнов, от провансальцев. Ганс Сакс – настоящий тевтон.
Хомяков. Ты считаешь народ материалистом?
Пушкин. Его материальная обстановка слишком тяжела и делает его материалистом, – это совершенно естественно. Впрочем, я думаю, что мы никогда не дадим ему ничего лучше Писания. Я убежден, что народ более всего склонен к религии, потому что инстинкт веры присущ каждому человеку. Это имеет свою очевидную причину: то, что человек чувствует, для него существует, и это и есть действительность. Веришь – чувством, надеешься – врожденной потребностью жить, любишь – сердцем. Вера, надежда и любовь – естественные чувства для человека, но они сверхъестественного порядка, точно так же, как и рассудок, совесть и память… хотя и животные имеют память или, скорее, чутье; но я говорю о памяти, которая устанавливает отношение между предметом и мыслью или чувством. Все это, безусловно, сверхъестественно: я хочу этим сказать, что все это стоит вне определенных и правильных законов материи и не зависит от нее, потому что материя подвергается этим законам, а сверхъестественное – нет. Человек очень непостоянен, изменчив, полон противоречий, но его нравственные условия постоянно управляются его волей, у него есть выбор действий. И он рожден с инстинктом сверхъестественного, которое находится в нем самом, – вот почему народ везде склонен к религии. Я хочу этим сказать, что он чувствует, что Бог существует, что Он есть высшее существо вселенной, одним словом, что Бог есть. Этот инстинкт существует и у диких народов. Мы слишком мало знаем о их происхождении; может быть, народы, которых мы считаем первобытными, просто выродившиеся и одичавшие, но это ничего не меняет в том, что я утверждаю…