цы, вращающейся, по большей части, на любовной интриге. Большинство зрителей, не вдаваясь в картину самого произведения, жаждет только, чтоб их до конца держали в томительной неизвестности насчет развязки; по крайней мере, это доказывает успех Дюма. Скотт ничего не выдумывает; это наблюдатель, который описывает. Он хорошо изучил эпоху якобитов; ненависть шотландцев к Вильгельму Оранскому и королям ганноверским исторически верна, как и приводимые романистом подробности. Когда Лэрд Балмавипл пьет здоровье маленького джентльмена в бархатной шубке, знаете ли вы, что это значит?
– Знаю, Сесиль объяснила мне, что он разумеет крота, так как Вильгельм III умер вследствие падения с лошади, которая споткнулась, наступив на взрытую кротом землю. Она же объяснила мне и значение тоста, при котором каждый гость, подняв свой стакан вина, проносил его над стаканом с водой. Это означало: «Здоровье короля, который по другую сторону пролива, здоровье короля Иакова, находящегося во Франции».
– И это исторически верная подробность…
У Скотта действующими лицами являются не победители женских сердец, а якобиты, приверженцы изгнанных Стюартов. Думаю также, что Дюма не способен вывести на сцену old Mortality (Кладбищенский старик, герой одноименного романа Скотта, в русском этот роман имеет название «Пуритане». – Примеч. ред.) Домини Сампсона, Эди Окильтри, Калеба Бальдерстона; в его романах мы встречаем такое разнообразие типов и характеров. Майор Дальгети, например, очень оригинальный тип officier de fortune, ничуть не похожий на бретера à la Dumas или на искателя приключений, жаждущего вмешаться в какой-нибудь заговор, осложненный любовным приключением. Этот тон и характер хвастливых мушкетеров делает героев драм Дюма несколько однообразными; у них нет даже политических идей, а если они составляют заговоры, содержат шпионов, сами шпионят, то это только ради страсти к приключениям. Нам изображают в преувеличенно романическом духе XV и XVI века, и даже XVII, когда эти прекрасные господа составляли заговоры против Ришелье и Мазарини. Лига и Фронда заполонят весь театр, если это продолжится. Вальтер Скотт сделал одно характерное замечание: «Нет ничего более драматичного, чем действительность». Я того же мнения. И еще есть разница между действующими лицами Дюма и Скотта. Все герои Скотта одушевлены политической идеей; они действительно играли политическую роль. Гражданская война едва не охватила Англию; она продолжалась в Ирландии…
В «Роб Рое» достаточно романтических лиц, точно так же, как и в «Певериле дю Пике», в «Ретгаунтлете», где есть восхитительная пара квакеров, в «Гай-Маннеринге», в «Веверлее», и все эти лица разнообразны. Сколько типов в семье Осбальдистон – все сыновья! А Рашлей, что за тип! Диана Вернон и Флора Мак Ивор, две романтические особы, нисколько не похожие одна на другую, ни на Минну, Бренду, Розу Брадвардейн. К тому же, в противоположность драмам Дюма, любовная интрига не составляет центра и основы романов Вальтер Скотта. Но во Франции непременно требуют любовных приключений, хотя бы исторические данные и не представляли их. До сих пор и Виктор Гюго делал центром и основанием своих драм любовь (за исключением «Кромвеля»). Без Донны Соль не было бы и Эрнани. Он прибавил:
– Вы необходимы драме Виктора Гюго.
Я сказала:
– Вы не можете не подсмеяться надо мной, как и Вяземский. Что у меня общего с Донной Соль? Я никогда не была влюблена в какого-нибудь out-law[250]. Окрестил меня так Вяземский, которому понравился каламбур на Соль и соль для его юмористических стихов, в которых он говорит мне, что я же и Донна Перец, а должна быть Донной Мед[251].
Пушкин посмеялся моему ответу и продолжал:
– У романтиков нет юмора, их литературная манера исключает его, к тому же юмористом надо родиться; они могут писать иронически, сатирически, но собственно юмор есть свойство британца. Шекспир, Байрон, Скотт, Стерн блещут юмором, английским или шотландским. А Скотт создал лица, обладающие шотландским своеобразным юмором, отличающимся от английского большей сухостью. Тост Лэрда Балмавипла юмористичен, майор Дальгети тоже полон юмора. Словом, Скотт и Шекспир ничуть не похожи на В. Гюго и А. Дюма. Пари держу, что Моден их сравнивал? Отгадал я?
– Да; а по части романов он предпочитает «Поля и Виржини», «Новую Элоизу», «Коринну» – романам Скотта и классикам великого века, Вольтера Шекспиру, из которого он, впрочем, ничего и не читал, кроме «Отелло» в переводе Альфреда де Виньи.
– И таким образом судят о писателях, – сказал Пушкин, – в сущности, это утешительно, потому что можно сказать себе, что тебя будут критиковать, не читая. Это даже успокоительно!
И он засмеялся от всего сердца.
Пушкин зашел ко мне, чтоб читать свои стихи, и застал у меня Шамбо[252], принесшего мне записку от Императрицы. Возвращая ей «Вудстока», я, по рассеянности, послала ей второй том вместо первого. Наконец Шамбо отыскал этот первый том. Когда он ушел, Пушкин спросил меня: «Отчего это он говорит французским языком XVII века?» Я отвечала: «Он гугенот. Существует селение, у ворот Берлина, в котором приютились изгнанники после уничтожения Нантского эдикта, французский Бухгольц. Шамбо сказал мне, что там есть еще Мольеры, есть директор Ансильон, Ларошламберы и другие».
Говоря об уничтожении Нантского эдикта, Пушкин сказал мне: «Это изгнание людей благородного и возвышенного характера, суровых, мужественных, глубоко убежденных и даровитых ослабило Францию как сильное кровопускание. Между тем уже первые гугеноты принесли новую промышленность в Англию; они принесли много пользы Швейцарии и Голландии, а особенно Пруссии. Они были просвещеннее, чем масса населения Пруссии. Удалив этих людей из своей среды, Франция понесла большую потерю».
Каждый раз, что я поговорю с Пушкиным, я выношу из разговора прекрасное впечатление. Обо всем он передумал и размышлял о множестве предметов, о которых здесь не говорят. Он какой-то всеведущий, всезнающий, и у него оригинальный взгляд на историю. Я спросила его, что он поделывал в это время, так как уже несколько дней я его не видала; он вынул из кармана нарисованные им карикатуры. Изобразив пещеру Сплина, он поместил в ней Булгарина, Греча, Сенковского, Каченовского и всех педантов, конечно и Катона. Он объявил, что намерен написать русскую «Дунсиаду»[253]. М. одолжил ему сочинения Попа, которые приводят его в восхищение. Он говорит, что Поп был учителем Байрона и что Чайльд Гарольд (он зовет так Байрона) тоже восхищался Попом и думал о нем, когда писал своего «Дон-Жуана»; он привел мне выдержки оттуда. Затем он сказал, что намерен написать поэму вроде «Похищенного локона» Попа – «Похищенную русскую бороду». Он нарисовал еще вместо чайников и пивных кружек самовары и ковши, профили которых представляют очень похожие карикатуры на его частных и интимных врагов. В настоящее время Пушкин занят прозой Попа, а также прозой и Байрона.
Вчера Пушкин снова видел у Карамзиных Смирнова, воротившегося на этот раз из Лондона. Смирнов дипломат. Нессельроде очень его любит, Карамзина точно так же. Он поддразнивает Софи, как и Пушкин, и привез ей теперь целую груду английских романов. Смирнов должен был быть шафером Пушкина, но ему пришлось уехать в Лондон курьером. Он говорил Искре, что Натали напоминает ему мадонну Перуджино.
Пушкин завтракал у Смирнова, смотрел его картины, его коллекцию редкостей искусства, его библиотеку. Они много говорили о Байроне, об Англии и об Италии, в которой Смирнов прожил шесть лет. Он советует Пушкину предпринять путешествие по Европе и на Восток.
Искра сказал мне:
– Путешествие по Европе! О, как это меня соблазняет! Я готов строить безрассудные планы! Смирнов мне очень нравится; он вполне европеец, но сумел при этом остаться и вполне русским. Мать его была последней Бухвостовой[254], ведущей свой род от Леонтия Петра Великого. Мои родители знали ее; она умерла совсем молодой. Сын ее – тип англичанина или шведа; он и верхом ездит, как англичанин. Он был очень хорош с бедным Saint-Priest. Смирнов прекрасно говорит по-русски, хоть и был воспитан эмигрантами. Когда умер его отец, дядя отправил его, шестнадцатилетнего юношу, путешествовать в сопровождении его менторов-эмигрантов. Восемнадцати лет он, как и я, поступил в дипломатический корпус и прожил, счастливец, очень долго в Италии. Думаю, что он вам понравится, наш боярин-итальянец, наш русский милорд[255]. Я ответила:
– Отчего боярин, милорд, итальянец и русский – все зараз?
– Оттого что он говорит в совершенстве по-итальянски, что у него наружность англичанина и притом он хороший русский, потому что обожает, как я, Петра Великого и был бы таким же прекрасным представителем просвещения в боярской думе, как и ваш покорный слуга.
Приехал генерал-фельдмаршал[256]. Он остановился во дворце; его очень чествуют. Вчера он рассказывал Императрице интересные подробности, но он не красноречив. За ужином я сидела с ним рядом. Он сказал мне много любезностей о моих братьях, особенно о брате Аркадии, который получил саблю за храбрость. Пушкин просил меня передать фельдмаршалу, что он был бы очень рад его видеть и что он просит назначить ему свидание. Когда я сказала это фельдмаршалу, он улыбнулся и спросил:
– Так он простил мне мое преступление?
– Какое преступление?
– Когда он был при армии в Эрзеруме, он без надобности рисковал своей жизнью, – отвечал фельдмаршал, – и я попросил его удалиться. Он тогда взбесился на меня; а между тем, если б его там убили, мне, конечно, поставили бы это в вину.
Он прибавил, смеясь: