а, он имел свой взгляд на государство, установившиеся убеждения, основанные на фактах русской истории, он любил народ, при всем этом в душе его звучала религиозная струна. Литература была его жизнью. Благодаря его дивному дару, он мог способствовать пробуждению своей родины, распространять в обществе идеи, имеющие общечеловеческое значение. Прекрасное было в его руках средством для достижения добра. Прекрасное не было его единственным божеством, но оно казалось ему высшим проявлением божественного порядка, отражением безусловной мудрости… Мне казалось, что для характеристики Пушкина как человека беседа с ним моей матери в то время, когда она вступала в новую жизнь, имеет некоторое документальное значение, и я печатаю се, вместе с другою беседою, совершенно иною но характеру. Из нее видно, как умели смеяться в этом кружке, в котором только Вяземский, Жуковский, А. Тургенев, Крылов и Виельгорский были единственными уже зрелыми людьми, людьми времени Александра I.)
Визит Пушкина, торжественно возвещенный заранее. Он приехал поздравить меня; с обычной своей оригинальностью, входя, он сказал:
– Я приехал от Смирнова, вашего жениха, вас поздравляли при дворе, надеюсь, что я поздравляю вас первым из непридворных друзей, так как я говорил вам о Смирнове ранее других и был его поверенным вместе с г-жой Карамзиной. Так как я женат, я не могу быть вашим шафером и слишком молод, чтобы быть посаженым отцом, которым, конечно, будет Государь; но я рассчитываю, что буду приглашен на свадьбу в качестве поверенного Смирнова и друга его невесты.
Я отвечала, что он рожден приглашенным. После этого он мне сказал:
– Я одобряю ваше решение и пророчу вам, что муж ваш уподобится генералу Татьяны, он будет очень вами гордиться.
Я возразила:
– С некоторой разницей, однако, так как Татьяна не любила своего генерала, она любила Онегина, который пренебрег ею.
Пушкин рассмеялся и отвечал:
– Это исторически верно, но теперь я должен вам признаться: когда Смирнов приехал из Лондона, я говорил ему о вас и сказал, что он найдет в Петербурге южные очи, каких он не видал в Италии.
Я прервала Пушкина, сказав ему:
– С каких пор вы говорите мне комплименты, что это за новая фантазия?
Он отвечал:
– Это не комплимент, это истина, и я ее уже высказал в стихах, равно как и Хомяков; вот влюблен-то в вас был человек! Но слушайте до конца. Я сказал Смирнову, что, по моему мнению, вы Татьяна.
Я спросила: в чем я похожа на Татьяну?
Он продолжал свою речь:
– В сущности, вы не любите ни света, ни двора, вы предпочитаете жизнь домашнюю, она более соответствует вашим вкусам. Меня крайне поразила одна вещь: когда вы видели Гоголя в первый раз, вы были совсем взволнованы, говоря о вашем детстве, о жизни, до такой степени не похожей на ту, которой вы живете, и я сказал себе, что вы сумели бы быть счастливой даже в деревне, только вам потребовалось бы несколько умных людей для беседы с вами и множество книг. Вы умнее Татьяны, но вы всегда предпочитаете качества сердца качествам ума, я вас много изучал, но со вчерашнего дня я вас хорошо знаю. Я знаю также всех тех, кому вы отказали, это были так называемые выдающиеся партии: С. Ж., И. В., И. М., А. Д., С. П., кн. О. и много других хороших партий. М-mе Карамзина мне часто об этом говорила, она вас очень любит и очень любит Смирнова, она знала его родителей. Я вас очень уважаю за то, что вы отказывали очень блестящим женихам, потому что вы не имели к ним симпатии и слишком прямодушны, чтобы лгать. Вообще люди женятся так легкомысленно, забывая, что это на всю жизнь. Поверьте мне, я не разыгрываю проповедника, я на это не имею никакого права. Но, в качестве друга и с глазу на глаз, я позволяю себе высказать вам это, со всею искренностью и откровенностью. Я уважаю Смирнова, это джентльмен, у него много сердца и деликатности, и я очень доволен вашим решением. Оно заставило себя ждать, он был в отчаянии, а я ему говорил, что великое счастье напасть на женщину, которая выходит замуж не для того, чтобы чем-нибудь кончить, но чтобы начать жизнь вдвоем.
Я была очень тронута всем, что Пушкин мне сказал, я благодарила его за его всегда верную дружбу и сказала ему:
– Смирнов вас так любит, он мне говорил, что он никого так не любил в своей жизни; он очень сожалел о Сен-При, он был с ним очень дружен, его трагическая смерть его страшно огорчила, но к вам он питает особые чувства, у него к вам какая-то нежность. Он также гордится вами из патриотизма.
Мне показалось, что Пушкин был этим доволен. Затем он мне сказал:
– Вы по-прежнему будете вести свои заметки, обещайте мне это, и когда мы состаримся, мы перечтем их вместе[279].
Я обещала. После этого он мне сказал:
– Я буду нескромен: почему вы отказали моему другу Жуковскому, будьте откровенны, к тому же он сам мне говорил об этом, он рассказал мне, что вы не пожелали выйти за него замуж, и я даже видел ваше письмо, оно было очень мило.
Я была несколько смущена, но наконец сказала:
– Раз Sweet William выбрал вас своим поверенным…
Пушкин прервал меня:
– Он и многие другие известные вам.
Я продолжала:
– Что ж, это совершенная правда, у меня была такая сильная, братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж; я думаю, что это лучшая из причин, постарайтесь понять меня, мне кажется, что понять это так легко!
Пушкин ответил мне:
– Причина отличная и крайне важная. Вы знаете, что дружбу зовут: любовь без крыльев. Не следует из этого выводить, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей! Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере таково мое мнение. Любовь – симпатия особого рода и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями, это делает честь вам обоим. Он вам совершенно предан, у него небесная душа, у этого Жуковского.
Тогда и я сказала:
– Да, хрустальная душа, он гораздо лучше меня.
Пушкин воскликнул:
– А я-то, вы обо мне и забыли! Всякий раз, как мне придет дурная мысль, я вспоминаю о нем и спрашиваю себя: что сказал бы Жуковский? И это возвращает меня на прямой путь.
Я дала свой первый обед близким друзьям, – они же и друзья моего мужа, а потому мы пригласили: Жуковского, Пушкина без жены, роды которой слишком близки, чтобы она могла выезжать вечером, Вяземского без княгини, которая нездорова, Виельгорского, Плетнева, Софи Карамзину, Одоевских, мужа и жену. Мои братья приехали вечером, так же как и Андрей Карамзин. Так как это был мой первый обед, мужчины явились в белых галстуках. Жуковский объявил, что следует воздать надлежащие почести матроне! Софи Карамзина была декольтирована, княгиня Чернозем[280] также, я была в полунарядном туалете, так как надела чепчик, и мой муж смеялся надо мной. Это был прелестный парижский чепчик от Бодран, мне его подарила Императрица. Когда Вяземский увидел меня в чепчике (он приехал с Пушкиным), он расхохотался и объявил мне, что теперь я настоящая римская матрона, что он убежден, что Корнелия, мать Гракхов, носила точно такие же чепцы; к концу вечера я сняла его, мне было слишком жарко. Соболевский, который приехал очень поздно, с обеда, поднял чепчик, который я хотела бросить на стол, и сказал мне:
– Если вам когда-нибудь вздумается перебрасывать чепцы через мельницу[281], мы все будем налицо, чтобы подхватить их.
Словом, они меня страшно дразнили из-за моих чепцов. За столом Пушкин сосчитал гостей, нас было 10, и сказал:
– Не менее числа граций, не более числа муз, таков идеал обеда, а нас 10.
Я возразила:
– Что ж, вы будете Аполлоном, что и составит 10, без Аполлона нет Олимпа.
Мне наговорили комплиментов за мою находчивость. Виельгорский, который очень-таки любит поесть, наговорил комплиментов Николаю насчет его Карема[282]. Руссле[283] превзошел самого себя для Виельгорского, так как Гиббон[284] сказал ему, что граф Михаил умеет оценить обед, тогда как Государь совсем в этом толку не знает, что очень огорчает Гиббона. Я отлично помню, как бедный Станислав Потоцкий объяснял Его Величеству разницу между тонким и хорошим обедом и Государь наконец спросил: «Мой обед хороший или тонкий?» Потоцкий отвечал: «Всегда хороший, Государь, но не всегда тонкий». Государь объявил: «Я совсем не понимаю этих оттенков между хорошим и тонким». Тогда Потоцкий объяснил: «Пожарские котлеты блюдо хорошее, котлеты à l’aurore блюдо тонкое». Государь засмеялся и ответил: «Как бы то ни было, все те же крылышки цыпленка. Я отказываюсь это постигнуть». За Потоцким все же осталось последнее слово, так как он заметил: «Люди едят или обедают, хороший обед съедают, тонкий обед смакуют, Государь!»
Итак, Виельгорский смаковал наш первый обед. Жуковский также любит хороший обед, но в особенности обед русский, остальные относятся к этому так же равнодушно, как мой муж; что до меня, я ем хорошо, так как не живу воздухом, не изображаю из себя героиню романа, я уважаю галушки и кулебяку, что приводит в восторг Гоголя и Жуковского. Мы просмеялись и проболтали весь вечер, мне было так весело давать обед друзьям. Гоголь не мог приехать, он заболел. Следующий обед наш будет для Крылова и Жуковского. Гоголь будет приглашен, у нас будут только русские и малороссийские блюда, так как у моего мужа есть и русский повар, очень хороший; Вяземский и Виельгорский сами назвались. Асмодей сказал мне: «Для этого обеда придется надеть кокошник, так как он будет русский».