Мятлев приехал вечером, он также будет на обеде à la russe. Мы порешили давать маленькие обеды друзьям раз в неделю и принимать вечером близких знакомых или отправляться всем обществом кончать вечер у Карамзиных. Пушкин прочел нам стихи «Онегина», но еще не решился печатать их целиком; великий диспут между ним, Жуковским, Вяземским и Плетневым. Спросили моего мнения, я сказала, что надо все печатать и кончать «Онегина». Пушкин спросил меня: «Так вы хотите, чтобы Татьяна была счастлива? Когда Август Лафонтен писал свои романы, то к концу их жена всегда приходила к нему и говорила: сделай их счастливыми, милый Август!» Плетнев моего мнения, надо продолжать «Онегина». Но у Пушкина в голове его романы и его «Пугачев», и он только и думает, что о своей прозе. Он влюбился в западных славян, эту страсть внушает ему Хомяков. Я не нахожу, чтобы их поэзия была так восхитительна, в этих песнях есть однообразие. В этих поэтах южных славян не особенно много мыслей. В поэмах Сида более поэзии. Пушкин перевел мне стихи Мицкевича слово в слово и почти стихами, – как ему все легко! Когда он исправляет свои стихи, то говорит, что подчищает свою поэзию. У него нет и тени литературного тщеславия. Это такое очарование.
Вчерашний вечер я провела у Императрицы; Государь спросил меня, часто ли я видаю Пушкина и пишет ли он, так как уже несколько времени он ничего не отдавал мне для передачи Его Величеству. Я отвечала, что Пушкин боится быть нескромным. Государь поручил мне передать ему, что он раз навсегда разрешает ему передавать мне все, что он пишет и желает печатать, ранее доставления гр. Бенкендорфу, и два раза повторил мне:
– Не забудьте; это более чем разрешение, я этого хочу.
Я была в восторге и сказала ему:
– Пушкин будет очень счастлив, Государь. Он говорил мне, что Ваше Величество набросали на полях его рукописи превосходные мысли и критические замечания, в особенности на «Бориса Годунова».
Государь разговаривал со мной, ходя по малахитовой гостиной, и сказал:
– Расскажите-ка мне, какие замечания?
Я рассказала ему, что Пушкин мне указывал в заметках на «Бориса», «Нулина», «Онегина» и пр. и пр., а затем спросила Государя: какие части «Бориса» нравятся ему всего более? Он ответил мне:
– Сцена, где Борис дает советы сыну, советы отца-государя, сцена монаха Пимена и сцена в саду между Мариной и Дмитрием.
Он спросил меня, какую поэму Пушкина я предпочитаю; я сказала:
– «Пророка» из мелких вещей и «Полтаву» из крупных.
Он попросил меня прочесть «Пророка», что я и сделала, а затем он сказал:
– Я забыл это стихотворение, оно дивно-прекрасно, это настоящий Пророк.
Я сказала ему, что Пушкин почерпнул его в Книге пророка Исаии, дополнив собственными мыслями библейский текст, и что он постоянно читает Библию по-славянски. Государь воскликнул:
– Как он нрав, какая там поэзия, не говоря уже ни о чем другом; Псалмы, Пророки, Книга Иова, Евангелие – все это такая поэзия, до которой далеко величайшим поэтам. Я также очень люблю Деяния Апостолов; что же касается до Апокалипсиса, то признаюсь вам, что я в нем не особенно много понимаю, но это также высокопоэтично: помните ли вы этот текст: «И бысть в небе безмолвие велие».
Государь оживился, предмет разговора его занимал, затем он заговорил со мной о «Полтаве», сказав:
– Я с вами согласен, это шедевр, и вы знаете, что Петр Великий – мой герой! Стихи «Полтавы» дивные, это так же грандиозно, как «Илиада». Я остался очень доволен переводом Гнедича, теперь следовало бы перевести «Одиссею», советую вам читать Гомера.
После ужина Его Величество сказал мне:
– Не забудьте передать Пушкину, что я жду стихов, и передайте ему мой привет.
Сегодня утром я была у Пушкиных, их не было дома, и я пригласила их обедать с Жуковским. Я рассказала обо всем, что произошло вчера между Его Величеством и мною; Жуковский бранил Пушкина за лень, мой муж бранил его за то, что он слишком скромен, а я объявила ему, что он обязан опорожнить свои портфели. Он поехал домой и привез строфы из «Всадника», из «Родословной» и прелестные стихотворения, – все это перечеркнутое и украшенное рисунками; он обещал мне переписать все, что он хочет дать прочесть Государю, и более не «поставлять светильника своего под спудом». Мне кажется, что разговор мой с Его Величеством доставил Пушкину большое удовольствие.
Вчера я провела вечер у Императрицы, были только Сесиль (Фредерикс), Великий Князь Михаил и Виельгорский. Государь, очень утомленный своим путешествием, пришел поздно, к чаю, с Орловым и стал описывать свою поездку.
Он говорил:
– Орлов все время спит, он прислоняется к моему плечу, а он не легонький.
Орлов защищался и наконец объявил:
– Не понимаю, как вы делаете, Государь; вы совсем не спите и не кушаете, я не железный, как вы.
Государь смеялся и отвечал:
– Ты лентяй и силен, как бык, но не представляйся слабеньким, чтобы разжалобить дам. Если б ты сопровождал Петра Великого, ты совершал бы еще более неудобные путешествия; теперь по крайней мере кое-где имеется шоссе и моя коляска на рессорах.
Кажется, что коляска сломалась, а та, которая ехала сзади, потеряла ось. Государь прошел пять верст, его наконец нагнала тройка, и они сделали двадцать верст на перекладной, летели во весь дух. Орлов говорит, что они с трудом могли усидеть в телеге, дороги были размыты; результат тот, что наконец начинают строить шоссе. Засим Государь сказал:
– Говорят, что я слишком много путешествую, но это единственный способ узнать страну. Петр Великий только и делал, что путешествовал, и он знал Россию лучше нас; если б я мог, я путешествовал бы шесть месяцев в году, не возвещая заранее о своем прибытии, конечно.
Возвратясь домой, я застала неожиданное зрелище: мой муж и Пушкин сидели на бильярде с братом Клементием, пили чай и хохотали, как сумасшедшие, а Иосиф, взгромоздившись на стул, поставленный на бильярд, рассказывал им разные штуки, какие они проделывали в полку. Я была поражена[285]. Они тотчас поспешили спуститься на пол и начали меня расспрашивать о том, что говорилось во дворце. Я передала содержание разговора, и мой муж обрадовался, так как новое шоссе пройдет близ одного из его имений, куда он ездит на охоту.
Большой бал при дворе. Я была утомлена, и мне было скучно. Я встретила Пушкина, который также скучал, и предложила ему пройтись по всем залам; он согласился. В круглой гостиной мы встретили Государя, который спросил меня, почему я не танцую. Я отвечала, что устала, так много было балов, и что мне скучно. Он улыбнулся и сказал:
– Мне также скука смертная, но скоро пост, балов не будет.
Он спросил Пушкина, видел ли он новый балет «Бронзовый конь», и прибавил:
– Я очень рад, что ты озаглавил свою поэму Медный всадник, это такое русское заглавие и так идет Петру Великому. То, что Александра Осиповна мне показывала, по твоему порученью, дивно хорошо. Полагаю, что ты не окончил своей поэмы?
– Нет еще, Государь, – отвечал Пушкин, – я в настоящую минуту очень занят.
Тогда Государь заговорил с ним об архивах, о дневнике Петра Великого, о Гордоне, о записках Голикова и сказал:
– Мне говорили, что Голиков не всегда правдив; относительно Полтавы Феофан Прокопович правдивее других. Каково твое мнение о Феофане?
Пушкин отвечал:
– Ум, даже критический, много знаний для того времени, в какое он жил, но нравы, Государь, прямо de corps de garde (гауптвахта [фр.]). Он сделал несколько полезных вещей, например завещал книги академии, но из всех, тогда живших, это лицо мне наиболее антипатичное, несмотря на его хвалебную речь перед гробом Петра Великого.
Государь положил ему руку на плечо и сказал:
– Ты совершенно прав. Феофан, быть может, единственный человек, в котором Петр Великий ошибся, это была умная каналья, и я полагаю, что он не верил ни во что, ни в Бога, ни в черта; таково было мнение Могилы и Яворского, поищи-ка в архивах, там есть письма о нем.
После этого Государь ушел, а Пушкин сказал мне:
– Это я запишу, так как довольно оригинально говорить о Феофане на бале. Занесите и вы это в свои заметки.
Затем мы пошли в арабскую комнату[286], так как Пушкин хотел видеть негров, и он сказал мне:
– Сравните меня, похож ли я на них?
Возвращаясь, мы встретили в помпеевской галерее моего мужа и Мятлева и направились в зимний сад, где оставались до ужина. Мятлев читал нам стихи из madame Курдюковой[287], ее посещение короля Жерома. Nathalie (Пушкина) много танцевала и веселилась, она любит танцы и была особенно красива в этот вечер.
Вчера у меня был неожиданный гость: Пушкин. Я воображала, что он уехал, а он отложил свой отъезд и явился позвать нас обедать; Николай дал знать Вяземскому, брат Клементий также пришел. Вечером заехал граф Фикельмон[288], перед тем как ехать к Нессельроде, и разговор его так занял, что он остался у нас. Он большой поклонник Пушкина и говорил нам:
– Кроме гения, великого ума, он обладает тем редким качеством, которое называется критическим суждением.
Пушкин говорил нам о Петре Великом, он погружен в разбор архивов, которые ему открыты по приказанию Его Величества, и сказал:
– Погибель государей, всегда и везде, – в тех, которые окружают их, это деревья, из-за которых не видно леса, туристы, которые мешают любоваться видом. Не всегда даже были опасны фавориты и фаворитки, а опасна рутина дворов, все те же люди «les mêmes entours» («то же окружение» [фр.]), как говорили в XVII столетии, никаких мыслей извне, никакого умственного движения. Ничего не знают о стране, в которой теряется столько живых сил, нравственных и материальных. Петр Великий именно никогда не подчинялся своей камарилье.